го свое внимание, поскольку нынче он был чем-то вроде героя дня. Приехать с опозданием — заставить Машу ждать его; тоже нехорошо.
Кажется, он явился вовремя: занятия уже окончились, а Маша, как и всегда, оказалась на высоте — ждала его не в здании института, а на ближней к улице скамейке скверика.
Говорят, сытый голодного не разумеет. Однако по выходе из скверика первое, что сделал Дементий, так это спросил Машу, не голодна ли. Маша ответила, что все равно делать было нечего и она зашла в буфет и выпила стакан кофе с молоком. Дементий на секунду представил себя над тарелкой исходящего сложными ароматами украинского борща и Машу с жалким стаканом мутного напитка, именуемого кофе, и ему стало стыдно за свое обжорство. «Ладно, еще от котлет отказался», — подумал он, будто это если и не уравнивало с Машей, то хоть в какой-то мере оправдывало его.
— Я о еде спросил к тому, что хочу предложить тебе пищу духовную, а она, говорят, натощак воспринимается очень плохо.
Маша приостановилась и подняла на него вопросительные глаза.
— Короче и конкретней.
— Как знаешь, весь сыр-бор разгорелся из-за изделия народного искусства. А недавно я узнал, что в Москве есть особый музей, где и Хохлома, и Палех так-то хорошо представлены, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
— Еще короче и еще конкретней.
— Конкретней некуда. Сама понимаешь, что после этой истории мне просто нехорошо, неудобно не побывать в этом музее… Составишь компанию?
— Что за вопрос! Я и сама хотела предложить, да уж больно гордым и важным ты в последнее время ходил — не подступишься.
— Не гордым, а глупым, — с готовностью уточнил Дементий. Немного помолчал и добавил: — Глупым надутым индюком.
Ему теперь ничего не стоило честить себя и индюком, и круглым дураком, ведь выбившая его из колеи «история» была уже позади. Пусть, пусть его считают таковым — не беда. Теперь у него наконец-то появилась возможность показать кое-кому, какой он дурак — круглый, квадратный или треугольный. «Мы еще посмотрим, кто из нас дурак, а кто умный!» — мысленно петушился Дементий, хотя спроси — перед кем, он бы затруднился с ответом.
Все последние дни угроза исключения из института незримым гнетом давила на него, сковывала не только поступки, поведение, но, казалось, и мысли. И чувство освобождения от этого гнета, которое он испытал у доски приказов, сделало его как бы другим человеком. К нему вернулась былая доброта, участливое отношение к совсем незнакомым людям. В метро рядом с ними ехал ветеран с набором орденских планок на пиджаке — он помог ему ступить на эскалатор; пожилой деревенской женщине выволок по ступенькам вестибюля неподъемный чемоданище; в переулке перед музеем встретился светловолосый, чем-то не по-детски озабоченный парнишка — и мимо парнишки не прошел, расспросил и ободрил его. И все это, разумеется, не специально, а между делом, попутно, само собой.
Он чувствовал в себе необыкновенную легкость: стоит ему захотеть, стоит сделать небольшое усилие — и он может свободно воспарить, может подняться над этими идущими тротуаром людьми и, раскинув руки, планировать на уровне второго этажа, а может, даже и выше. Делать этого он, правда, не будет, потому что не хочет отрываться от Маши, не хочет возвышаться над ней. Но — стоит захотеть — мог бы…
Ну и конечно, сейчас он чувствовал себя сильнее, увереннее, тверже, чем когда бы то ни было. Он покажет этим ничтожным пижонам, этим доморощенным сопливым авангардистам, где раки зимуют! Они еще увидят небо в алмазах!..
— На кого это ты так угрожающе кулаки сжимаешь? — весело спросила Маша. — Уж не на меня ли, коим грехом? — И, не дав Дементию что-либо сказать в ответ, объявила: — Пришли!
В музее было малолюдно, тихо. По залам вокруг стеклянных витрин медленно ходили серьезные сосредоточенные люди и внимательно, не торопясь рассматривали выставленные шкатулки, сундучки, братины, кандейки, поставцы, чайники, солонки, ложки-поварешки.
— Сделаем так, — предложила Маша, склонная в любой стихии наводить определенный порядок. — Будем смотреть каждый сам по себе. А потом сойдемся и покажем друг другу, что больше понравилось. Интересно, что совпадет, а что нет.
— Маша, ты — Спиноза! — тихонько восторгнулся Дементий.
— Не ругайся, не суесловь, — остановила его Маша. — Начали!
«Начал» Дементий не сразу. Не меньше выставленных экспонатов его интересовала и сама Маша. Ему доставляло волнующее удовольствие украдкой наблюдать ее на расстоянии, видеть, как она мягко ступает, плавно поворачивается туда-сюда, как склоняется над витринами, а потом, гибко откидываясь, отстраняясь, выпрямляется. Вот она на что-то заинтересовавшее ее долго, изучающе смотрит, клоня голову к одному, к другому плечу, а вот улыбнулась и пошла дальше…
«Хватит! А то сам ничего не успеешь увидеть. Машу ты и вчера видел, и завтра увидишь, а здесь, в музее, — первый раз… Начнем! Маша пошла в ту сторону, мы пойдем в эту…»
Зал деревянной резьбы. Наличники, ставни, свешивающиеся с избяных коньков полотенца. Резьба, которой украшались крылечки, выездные дворовые ворота. Здесь резьба глухая, здесь прорезная. И нижегородская имеет отличия от архангельской или вологодской; свои стили, свои школы. На фронтонах и наличниках преобладают сказочные, идущие еще из язычества, мотивы: Алконост и птица Сирин с женской головой, русалки-берегини с рыбьими хвостами. Какими-то неведомыми путями забрели на северную Русь и тропические львы. Однако ничего царственного или устрашающего в их облике нет. Они как бы по-русски переосмыслены. Чаще всего царь зверей похож на этакого гривастого пса дворнягу с добродушной, нередко человечьей, лукаво улыбающейся физиономией, с захлестнутым петелькой и торчмя поставленным хвостом — глядя на этого веселого зверя, и сам не хочешь да ответно улыбнешься…
Всем этим крестьянин украшал свое жилище снаружи, с лица (наличники-то, поди, то, что на лице дома?). Войдем в дом, или лучше сказать — в избу.
В избе крестьянин не только ел-пил да спал, но и работал. Долгими зимними вечерами чинил сбрую, плел обувку, а женская половина семьи пряла, ткала. И вот они — прялки. Бог ты мой, какое великое разнообразие! И резные, и расписные, и широкие, как лавка, и узенькие, в ладошку, — с ними удобно было девушке ходить на посиделки. А уж росписи, росписи-то какие сочные да яркие, веселые и занятные! Тут тебе и добры молодцы с красными девицами, и тонконогие красавцы кони, гарцующие под седлами или лихо несущие сани с облучками, тут и яблони с райскими яблочками, и соловьи, и петухи, и кошки с собаками. Сказочных мотивов нет: фантастические птицы, водяные русалки-берегини остались за стенами избы, где-то в лесах и реках. Здесь — повседневный крестьянский быт. Ну, правда, быт лирический, опоэтизированный: посиделки в прежние времена были именно тем местом, где девушку мог высмотреть будущий жених.
Наработалась крестьянская семья — села за стол. Еда у селянина, как известно, была небогатой: щи да каша, нет каши — картошка с капустой под льняным или конопляным маслом. Но в какой радующей глаз посуде ел свою немудрящую еду крестьянин! Эта большая чашища, надо думать, для щей, та, что поменьше, для каши, а эта, наверное, для огурцов или капусты, то есть, по-нынешнему говоря, — салатница. (Выходит, родная сестрица т о й с а м о й, разве что у здешней роспись поярче и позамысловатей…)
Нелегкой была жизнь крестьянина. Но и она состояла не из одних будней. Были и праздники. Игрались свадьбы. Приданое для невесты собиралось годами и хранилось в так называемых коробьях. С годами копились у нее, пусть и не ахти какие дорогие, девичьи украшения: перстеньки, сережки, бусы, мониста. Они хранились в шкатулках. Ну, а уж если шкатулки делались для украшений, самим им тоже надлежало быть красивыми, чтобы радовать и девичий глаз и девичье сердце.
И как тому сердцу было не возрадоваться, не замереть в сладкой истоме, когда девица видела на крышке шкатулки, как нарядно одетый молодец ведет из церкви невесту к лихой тройке, запряженной в расписные сани?! А вот тройка уже мчит жениха с невестой заснеженным полем…
Нет, не только свадебными сюжетами расписаны изящные шкатулки. Вот крестьянки жнут рожь (и в одной из жниц не себя ли видит красна девица?), а вот широко, вольно ведет косой по луговым цветам молодой косарь (не ее ли суженый?). На этой шкатулке полный месяц плывет над рекою, а на этой — вдоль по улице метелица метет. Крестьянский быт причудливо переплетен с фантазией, сказкой. Тут и царь Салтан, и Золотой петушок, Иван-царевич на Сером волке и Топтыгин на облучке летящей тройки, Демьянова уха и ковер-самолет.
А какая тонкость письма — что-то кистью писано, а что-то и одним волоском! — какая яркость красок и их смелое и в то же время безупречно верное сочетание!.. Нас учат рисунку, композиции, мы проходим теорию цвета и света, постигаем особенности пейзажной, жанровой, лирической, эпической, и еще бог знает какой живописи. А где, в каких институтах учили этих народных художников? И между тем — вот оно, абсолютно безошибочное чутье и в рисунке, и в композиции, знание законов света и цвета, гениальное сочетание в одной картине жанра и пейзажа, лирики и эпоса, фантастики и реализма…
Как это понимать? Как это объяснить?
Какие знания о жизни наших отцов и дедов мы выносим из школы? Самые скудные. Запоминаем мы главным образом то, что предки наши жили бедно, трудно, ходили в лаптях и азямах и, не в пример нам, грамотеям, не умели ни читать, ни писать. И все тут вроде бы правильно: и в синтетике не ходили, и грамотных среди них было немного. Но почему мне в школе не объяснили, зачем моему деду или прадеду надо было корпеть над украшением избы деревянными полотенцами, резными наличниками? Ведь он жил бедно, в неурожайные годы хлеба до новины не хватало — какие еще там полотенца и затейливые наличники с берегинями, до них ли? Зачем ему было вырезанную из дерева чашку и ложку еще и расписывать чудесными узорами — ведь и всего-то хлебал он из этой чашки обыкновенные щи или ел столь же обыкновенную кашу?..