Викентию Викентьевичу вспомнилось, как его старушка мать больше смерти боялась стать обузой для близких. «Прибрал бы господь, пока еще на ногах, покуда еще сама себя обихаживаю» — вот какое желание было в последний год ее жизни самым заветным. В таком взгляде на смерть было и что-то от религии, от веры в загробную жизнь. Мы не признаем ничего «потустороннего», гордимся этим. Хорошо. Но хорошо ли то, что наши «темные», как мы о них говорим, суеверные бабушки и дедушки умирали спокойно и достойно, а мы, просвещенные, цепляемся за жизнь изо всех сил и тогда, когда никаких сил уже не остается?
Мэмэнто мори — говорили древние. Помни о смерти! Что это, запугивание смертью? Ничуть. Всего лишь напоминание о том, что ты смертен и должен спокойно, безбоязненно встретить окончание своего жизненного пути. Потом, в средние века, один философ доведет эту мысль до крайности, сказав, что жизнь дается человеку, чтобы он имел возможность подготовиться к смерти. Разумеется, живем мы не для этого. И все же смерть не должна заставать нас врасплох. Готовиться к ней, конечно же, вовсе не значит заранее шить саван, выстругивать доски для гроба, приглядывать место для могилы (хотя, если вспомнить, Пушкин о месте для могилы позаботился заблаговременно!). Помнить о смерти — это думать о смысле своей жизни, строгой мерой мерить свои повседневные дела и поступки, не суетиться, не тратить время на пустяки, но каждый день проживать так, будто он последний, самый последний в твоем земном существовании…
Викентий Викентьевич принимал жизнь как великое благо и считал вечный круговорот мудрым. Он уже давно примирился и с тем, что, как все в живой природе, человек не вечен, что жизнь его рано или поздно кончается уходом в небытие. Одно ему казалось обидным и несправедливым: человек все отпущенные ему годы набирается ума и опыта, но именно тогда, когда к нему приходят и знания, и опыт, он их навсегда уносит в могилу. Сколько он передумал, перечувствоввал за свою жизнь, сколько книг великих мыслителей прочел и, стало быть, впитал их мысли, обогатился их знаниями и духовным опытом. И что — все это вместе с ним уйдет в землю, уйдет в небытие? Обидно, несправедливо!
За многие годы он, кажется, научился пробивать словом толщу веков, и в своих лекциях, в разговорах со студентами ему удается соединять в одну неразрывную цепь прошлое с настоящим. Но — по восточной поговорке — если бы молодость знала, если бы старость могла! Как несоразмерно мала его нынешняя возможность нести свое слово другим по сравнению с тем большим запасом знаний, которые им накоплены. По слабости здоровья ему приходится отказываться от чтения лекций в других вузах, хотя в таких предложениях недостатка нет. Декан старается поручать ему более спокойную, «домашнюю» работу — консультировать аспирантов при подготовке кандидатских диссертаций. Это верно: на лекцию надо идти в институт, а диссертации можно читать и дома. Но силенок год от году не прибавляется, а убавляется, и впору отказываться даже от таких не очень обременительных нагрузок… Кстати, не забыть: завтра с одним из соискателей встреча на кафедре, договорились еще неделю назад…
Викентий Викентьевич прошелся раз-другой по кабинету, постоял у книжного шкафа с самыми дорогими его сердцу книгами, хотел опять сесть за стол, но передумал. Он, пожалуй, возьмет одну из нужных книг с собой и приляжет на диван. Надо копить силенки к завтрашнему дню…
Должно быть, он задремал, потому что не слышал, как пришли Вика с Вадимом. Его разбудил уже их разговор в прихожей: «Папы что-то не слышно». — «Наверное, отдыхает… Давай потише».
— Я не сплю! — тихонько крикнул он в дверь, откинул плед и сел на диване, положив рядом с собой книгу.
Послышались приближающиеся шаги. Викентию Викентьевичу не хотелось показываться дочери вялым и немощным, он провел ладонью по лицу, как бы стирая с него дремоту и взбадриваясь.
Вика не стала заходить в кабинет. Она лишь приоткрыла дверь и, просунув голову, спросила:
— Как мы себя чувствуем?
— Особо хвастать нечем… — начал было Викентий Викентьевич, но тут же спохватился: — однако и…
Вика не дала ему договорить:
— Однако и тень на плетень наводить не надо… Ну ладно, мы на эту тему еще поговорим. А сейчас пойду ужином заниматься.
За ужином они с Вадимом оживленно обсуждали свои институтские дела. И поначалу Викентий Викентьевич возрадовался, что, занятые этим разговором, они не заметят его состояния. Напрасно радовался — заметили. Вика потчевала, как маленького:
— Еще ложечку, папа! Это же геркулес, — будешь сильным, как античный герой!
А Вадим внимательно-предупредительно подвигал на его край стола то хлеб, то масло, то сахар.
Аппетита не было, но, чтобы не давать дочери повода для возвращения к невеселой теме, Викентий Викентьевич заставил себя съесть все, что ему давали, разве что приговаривал:
— Мне поменьше, я сегодня бездельничал, не успел проголодаться…
Однако хитрость эта ни к чему не привела. В конце ужина Вика с горестным вздохом сказала:
— Что-то ты мне, папа, не нравишься.
Викентий Викентьевич сообразил, что продолжать бодриться бессмысленно, и покорно поддакнул дочери:
— Я и сам себе не очень нравлюсь, да, надеюсь, это временное явление. — Тут он подумал: а может, безделье размагничивает? — Вот завтра… — и сказал о назначенной встрече с аспирантом.
Вика печально-внимательно выслушала и с неожиданной для нее твердостью отчеканила:
— Завтра, папочка, ты никуда не пойдешь!
Викентий Викентьевич не сразу нашелся, что сказать, и лишь растерянно пролепетал:
— Как так?
— А очень просто, — все с той же непреклонной твердостью проговорила Вика. — Я тебя никуда не пущу.
— Но это же будет насилием над личностью, — попытался все свести к шутке Викентий Викентьевич.
Дочь шутку не приняла.
— Если личность сама не понимает… Словом, на завтра тебе прописывается домашний режим. Придется еще денек, как ты говоришь, побездельничать.
— Но ведь назначено, — выложил Викентий Викентьевич последний аргумент. — Человек будет ждать.
Тут ввязался в разговор Вадим. Он сказал, что завтра постарается предупредить аспиранта.
— На худой конец, пусть приходит сюда, — поддержала Вадима Вика.
Это, конечно, не лучший вариант. Но стоит только подумать, что завтра никуда не надо идти, и на сердце становится легче.
— Ладно, пусть аспирант приходит сюда.
На другой день встал он поздно. Сквозь тонкую пленку уже некрепкого утреннего сна слышал, как Вадим с Викой умывались, завтракали, как щелкнул за ними замок входной двери. «Надо и мне вставать», — сказал он самому себе во сне, но не встал, а только крепче заснул и проспал чуть ли не до десяти часов.
И то сказать: при нездоровье сон — не лучшее ли лекарство?
Викентий Викентьевич умылся, побрился, сделал что-то вроде небольшой зарядки — потянулся, помахал руками, раз-другой прошелся по кабинету спортивным (как ему хотелось думать) шагом. После этого и завтракал почти с удовольствием. Значит, дела пошли на поправку. Главное — не размагничиваться, не поддаваться, и все будет хорошо.
Однако бодриться-то он бодрился, а потянулся за стаканом молока — и едва удержал его в руке. Яйцо тоже почему-то выскользнуло из пальцев, хорошо, упало в тарелку, а не на пол.
Викентий Викентьевич прислушался к себе. Все вроде бы хорошо. И сердце не прыгает, бьется ровно, и вообще ничего не болит. Тогда откуда эта противная слабость во всем теле, эта немощь, если он здоров, абсолютно здоров?!
Убрав со стола, он немного послонялся по квартире и решил на полчаса выйти на свежий воздух. Все же беззаботная прогулка — не поход в институт, на это у него пороху хватит. А что Вика настояла на «домашнем режиме», не так уж и плохо. Куда бы он пошел такой? И как опять не скажешь: умница-разумница у него дочь…
Он привык заботиться о дочери, привык к тому, что она его слушается, и не заметил, что те времена прошли-ушли и роли их поменялись. Теперь дочь заботится о нем и, выходит, ему надо ее слушаться. Да, конечно, как-то странно, непривычно, но, видно, надо привыкать…
Викентий Викентьевич надел плащ, шляпу и уже взялся за ручку двери, как его будто что-то остановило. Он оглядел прихожую, увидел на вешалке Викин берет и понял, что остановил его обычный наказ дочери одеваться потеплее. Пришлось снять плащ и надеть под него теплую кофту. Вики рядом не было, но он словно бы чувствовал на себе ее заботливый, опекающий взгляд. Выходит, начинает привыкать…
На дворе и в самом деле было прохладно, ветрено. По серо-голубому небу тащились раздерганные, разлохмаченные тучи. Они шли так низко, что казалось, вот-вот начнут задевать крыши домов.
Викентий Викентьевич не стал выходить на улицу. У них просторный, почти наглухо замкнутый двор: здесь и не так шумно, и не так ветрено, чего еще надо!
Он немного походил по утоптанным дорожкам дворового скверика, потом присел на вкопанную в землю скамью. Поблизости две девочки лет пяти увлеченно играли в песок, мальчишка, их сверстник, гонял мяч. Время от времени он подбегал к подружкам, будто бы нечаянно, гоняясь за мячом, разрушал, растаптывал их песочные дворцы, они его возмущенно ругали, но мальчишке эта ругань, похоже, доставляла удовольствие, потому что, побегав-побегав в сторонке, он снова появлялся в песочном городке и снова проделывал свою разрушительную работу.
Когда-то и Вика была такой же вот девочкой и играла в этой песочнице. И вроде бы не так давно это было. Летят годы…
В последнее время Викентий Викентьевич все чаще думал о дочери. То вспоминал ее маленькой, то пытался представить, что с ней будет и какой она будет через пять, через десять лет. Даже в размышлениях о себе, о своей жизни, особенно при подведении предварительных, как он их называл, итогов, Вика оказывалась на первом плане. Это и понятно: ведь уходя из жизни, он останется в ком же еще, как не в дочери? Продолжит ли она его? И не в том вопрос, продолжит ли она дело, которому он отдал жизнь (хотя это было бы, наверное, наилучшим «продолжением»). Вике не обязательно быть учителем отечественной истории, если у нее нет к этому склонности. Когда говорится: дело отцов продолжают дети, вряд ли это следует понимать в узко профессиональном смысле. Много ли передалось от него дочери самого сокровенного, останется ли в ней его главная суть: его понимание жизни, его горячая любовь к родной стране — вот в чем вопрос. Останется ли? Его кровь течет в ее крови. Но ведь одного этого мало. Так ли он воспитал дочь, сумел ли свои мысли сделать ее мыслями?.. Как бы хотелось дать утвердительный ответ на эти вопросы, но надо ли выдавать желаемое за сущее? У него сейчас даже нет уверенности, что хорошее имя выбрал для дочери. Виктория — Победа. Но кто и когда звал ее полным именем? Оно записано в метрике, в паспорте, а зовут ее все — и он вместе со всеми — Викой. Вика же на русский слух — не что иное, как злак из семейства бобовых. Как-то даже частушку пришлось слышать: чечевица, чечевица, чечевица с викою…