ердиться, но, взглянув на Вику, осекся: в глазах у нее стояли слезы. Она словно бы сама сейчас пережила, перечувствовала сердцем его тогдашнюю боль.
В кабинете стало очень тихо. Он не знал, что надо говорить, что надо делать. Он даже потерял ощущение времени и не знал, долго или коротко, минуты или секунды это продолжалось.
Вика материнским жестом погладила его, как маленького, по голове, не отнимая ладони, медленно провела по виску, по щеке. От этого ласкового прикосновения ее руки было и горько, и сладко до слез. И чтобы не выдать себя — только этого еще не хватало! — Коля сказал:
— Знаешь, остается, в общем, только лицовка. Это и одному можно. Спасибо. У тебя небось и своих дел хватает…
Вика молча встала и так же молча, не проронив ни слова, ушла.
Лицовка — работа более тонкая, чем монтаж каркаса, но и более приятная: видишь окончание дела и видишь не его изнанку, а именно лицо. То они с Викой, вгоняли каркас в стенную выемку; теперь, лицуя стеллаж, Коля уже как бы вписывал его в общий интерьер.
Когда работа была окончена, он позвал в кабинет Викентия Викентьевича. Что-то он скажет!
Викентий Викентьевич пришел вместе с Викой.
— Ну, давай показывай.
Он мельком взглянул на творение Колиных рук еще от порога, потом прошел за свой стол, сел в кресло и оттуда стал приглядываться к стеллажу уже более внимательно.
Коля, как перед глубоким нырянием, набрал побольше воздуха и затаил дыхание.
— А ведь недурственно!.. А, Виктуар?.. Чего я больше всего боялся, так это белой вороны… Видишь ли, Коля, я уже привык к своим шкафам и полкам, взгляну на них — у меня сердце радуется. Вот мне и хотелось, чтобы твой — не знаю уж как его назвать: шкаф или стеллаж — был не сам по себе, а с ними заодно… Только вот эти «окошки»…
Викентий Викентьевич говорил о трех не предназначенных для книг пустых «окнах» в середине стеллажа. Коля не торопился с ответом: может, Викентий Викентьевич сам догадается.
Раньше отца поняла назначение «окошек» Вика.
— Ты, папа, считаешь, что человек полку придумал только для книг. А представь, вот в этом «окошке» будет стоять ваза с цветами…
— Или вот эти дымковские петухи и коники, — подхватил Коля. — Ну разве это дело: на одном шкафу у вас — целый птичий двор из петухов, а на другом — табун коней. Они же в такой куче того и гляди заклюют или перетопчут друг друга. И хохлома тоже не смотрится…
Пока Коля все это говорил, Вика проворно сняла со шкафов несколько фигур и поставила их в «окна»: в одно — петухов, в другое — коней, в третье между ними — хохломскую братину. Стеллаж ожил, заиграл, даже вроде бы заулыбался. Улыбнулся и Викентий Викентьевич.
— Ай да Коля! — весело и по-мальчишески задорно воскликнул он. — Утер мне нос. Я тут, старый тюфяк, развожу турусы на колесах, чтобы твой шкаф с моими заодно, а ты, оказывается, не только о моих шкафах подумал, но и о том, что на них пылится, позаботился… Теперь-то видно, что и нижние створки, и навершье твоего стеллажа текстурой дерева да и той же глухой резьбой очень даже явственно перекликаются и с дымкой и с хохломой… Какую оценку, Виктория, поставим мастеру?
— Ну уж если ты назвал его мастером — чем не оценка?! — Вика улыбнулась, очень довольная, что они с Колей так хорошо поняли друг друга. — Перехвалим — как бы не зазнался. А ему еще одну такую стенку делать.
— Согласен. И теперь-то — дело сделано — мастер, наверное, не откажется от угощения…
Зазвонил телефон. Трубку снял Викентий Викентьевич, но, послушав, тут же передал Вике.
— Тебя.
— Да, я, — кому-то ответила Вика. — Ты откуда? От Боба? Ну как вы там?.. Вадим? Нет, пока еще не приехал… «Лада» в экспортном исполнении?.. Об этом потом, потом, Музик. Позвони мне завтра, сейчас я, понимаешь, занята. Пока…
Вика положила трубку. Улыбка сошла с ее лица.
— Муза говорит, что Вадим от Боба уже уехал, а что-то его еще нет… Ну, мастер, пойдем угощаться, ты заработал.
Вика называла его мастером с явной иронией, но это ничуть не обижало: он и в самом деле еще только подмастерье. А вот идти на кухню с ней не хотелось. Если бы не этот звонок! Он словно бы разом отдалил ее, и теперь Коля не знал, о чем с ней можно разговаривать. Разве что о работе: он скажет, когда примерно будет готов второй стеллаж, а потом спросит, в какой день недели удобнее всего привезти его. Скажет, что он, конечно, предварительно позвонит, чтобы не сваливаться снегом на голову, и спросит, когда, в какие часы, лучше звонить, чтобы зря не беспокоить Викентия Викентьевича. Ну, и так далее. Глядишь, время и пройдет.
Сочиненный по дороге на кухню план на этот раз пригодился. Вика отвечала на его вопросы, сама спрашивала. Но весь разговор был чисто деловой.
Перед уходом он в сопровождении Вики зашел к Викентию Викентьевичу попрощаться.
— Присядь на дорожку, — указал Викентий Викентьевич на кресло. — И ответь мне вот на какой вопрос: а почему бы тебе не поучиться в нашем институте?
— То есть как поучиться? — не понял Коля.
— Обыкновенно: посидеть за партой, послушать преподавателей, меня, например.
— Так ваш же институт художественный, а я никакой не художник.
— Уточним: ты, скажем, не живописец. Но у нас есть факультет декоративно-прикладного искусства.
— Я об этом как-то никогда не думал.
— Подумай, до нового учебного года у тебя время есть.
— Но я даже не знаю, с чем туда поступают, какие работы надо подавать, и вообще.
— Это все Вика тебе расскажет. А почаще будешь к нам приходить — она тебя и к экзаменам поднатаскает. Ну, разумеется, и я, чем могу, помогу. Про Вику я говорю потому, что в этих делах она знает больше меня.
— Ты, папа, нынче слишком добрый: то его расхваливал, теперь за меня взялся. — Слабая улыбка тронула Викины губы, но глаза по-прежнему оставались задумчиво-отрешенными.
— Вы оба — хорошие ребята, мне нравитесь — почему я вас не могу похвалить?! Это мое законное право, оно записано в Конституции.
— Что-то я не помню такой статьи.
— Как, а статья о свободе слова?.. Ну ладно, мы отвлеклись. Давай послушаем, что нам ответит будущий студент нашего института.
— Я бы… я бы очень хотел… — Коля никак не мог одолеть с одного захода в общем-то уже готовую фразу, — быть студентом вашего института.
— Ну, если очень хочешь — значит, будешь, — заключил разговор Викентий Викентьевич. — Вика, не будем больше задерживать парня, ему завтра вставать раньше, чем нам с тобой… Спасибо, Коля. До свиданья!
Спускался по лестнице он в каком-то странном оцепенении. Отпустило оно его уже во дворе, где-то под аркой. Тогда он попробовал повторить так трудно дававшуюся фразу: я бы очень хотел быть студентом. Получилось. Она, оказывается, даже пелась: я бы о-очень хоте-ел быть студенто-ом…
На сей раз у Боба было малолюдно, тихо, скромно. Ни поэтов, ни художников, ни служителей Мельпомены. Не было и манекенов из Дома моды. Только самые близкие друзья.
Как бы заранее объявляя характер вечера, Боб по телефону приглашал «всего лишь на чашку чая». И теперь, хотя и не было недостатка в напитках более крепких, чем чай, во главе стола стоял и уютно, по-домашнему посвистывал большой старинный самовар.
Нынче и музыка не гремела, а разве что было этаким приятным мелодичным фоном для разговора, для интеллектуального, как любил выражаться Боб, общения. Немаловажной причиной умеренности во всем, наверное, служило то обстоятельство, что отец Боба не находился в отлучке, как это часто бывало, а сидел через комнату в своем кабинете. Устраивать при нем танцевальное радение, да еще и под «виски-блюз» орать «согнем себя в бараний рог», было бы, надо думать, непристойно.
Вначале Боб рассказал кое-что об олимпиаде и только-только входившей в моду кибернетике. Потом разговор перекинулся на осеннюю выставку в Манеже, на сборник стихов «День поэзии». И уж тут все пошло по знакомой наезженной колее. Говорили не о выставке — кому что понравилось или не понравилось, — говорили о трех картинах модного художника. Да и опять же не столько о картинах, а о том, как выставкой поначалу будто бы не пропускал, а потом все же пропустил их в экспозицию. Причем было известно, что один именитый художник был против, а другой, еще более знаменитый, — за.
Вадим с Викой собирались, да пока так и не собрались побывать на выставке. А вот «День поэзии» они как-то листали-читали. Попадалось немало стихов и пустых, и вычурных, претенциозных, но рядом с ними можно было прочитать отличные вещи, особенно у поэтов старшего поколения. Они, эти старики, словно бы обрели второе дыхание и выглядели моложе многих молодых.
Сейчас в разговоре об этом годовом сборнике ни один из понравившихся им поэтов даже не был и упомянут. Имя самого Твардовского и то ни разу не прозвучало. Разговор шел о двух молодых да ранних стихотворцах, входивших в поэзию с нездоровой шумихой вокруг своего имени, с рассчитанными на популярность скандальчиками. Опять-таки не столько об их стихах в сборнике речь шла, сколько об этих самых скандальчиках. Известно было, кто из них и где выступал и что при этом сказал, какие ему были вопросы заданы и как на те вопросы было отвечено…
Давно ли ему нравились подобные разговоры?! Интересно было узнавать интимные подробности из жизни знаменитостей. И сам себе он нравился, пересказывая потом услышанное на посиделках в другом месте: на него смотрели как на посвященного, кто с почтением, а кто и с завистью, смотрели, как на человека, имеющего доступ к тому, что доступно далеко не каждому.
А теперь он сидел, пил чай из самовара и откровенно скучал. И, наверное, не только потому, что такие разговоры уже утратили для него свежесть первоуслышания. Ведь это только считалось, что разговоры ведутся об искусстве, о литературе, а на самом-то деле смаковались обычные сплетни о личной жизни входившего или уже вошедшего в моду кумира. Многим ли он обогатился в понимании изобразительного искусства или той же литературы, внимая речам собирающихся здесь интеллектуалов?