Викентий Викентьевич прошелся туда-сюда по кабинету и неожиданно обратился лично к Николаю Сергеевичу:
— Вспомните себя молодым и согласитесь, что нынешняя молодежь и знает больше, и на мир смотрит шире. Ту же отечественную историю она знает уже не в вульгаризаторском изложении Покровского, а из других, более истинных источников… Ну и конечно, большинство нынешних молодых составляют те юноши и девушки, руками которых, собственно, все в стране и строится, и пашется, а если одним словом — делается. И однако же, мне куда ближе те письма и статьи, где слышна тревога за современную молодежь, чем восторженные, шапкозакидательные вопли о том, какая она чудесная.
— А нет ли тут некоего противоречия? — спросил Николай Сергеевич. Он внимательно следил за мыслью собеседника.
— Если уж вы заговорили о противоречии, то оно действительно есть, но в другом… Люди, высказывающие тревогу за молодежь, говорят об определенном и не таком уж малочисленном слое молодежи, приводят конкретные факты. Они спрашивают: что, молодежь наша пьет только газированную воду и лимонад? Пьянство ширится и, что особенно тревожно, год от года молодеет: если раньше пить начинали с десятого класса, теперь — с восьмого и даже с седьмого. Может, кривая преступности среди молодежи стремительно падает? Нет, она идет вверх. Молодежь в повседневном быту с почетом и уважением относится к старшим? Случай в троллейбусе отвечает на этот вопрос достаточно красноречиво… Так говорят одни.
Викентий Викентьевич отпил несколько глотков чая и продолжал:
— А что делают их оппоненты? Они берут панораму, скажем, Братской или Усть-Илимской ГЭС и закрывают ею и случаи, подобные троллейбусному, и вообще всю нежелательную прослойку нынешней молодежи: вы посмотрите, как замечательно ребята работают!.. В логике это называется подстановкой одного понятия другим. Подстановка умышленная или невольная — дела не меняет. В любом случае этот прием в споре честным признать нельзя. Если речь идет о непутевом Ереме, допустимо ли закрывать его образцово-показательным Фомой и говорить при этом, что оба они — чудесные ребята?
Николай Сергеевич и не хотел, да улыбнулся остроумному речевому обороту.
— Это первое, но еще не самое главное, — между тем продолжал Викентий Викентьевич. — К главному мы только подошли.
Он опять легким шагом прошелся взад-вперед вдоль книжных стеллажей и остановился около Николая Сергеевича.
— Вот вы много ездите по стране, много видите. И, по вашим наблюдениям, кто с кого берет пример в одежде, в прическе, в песнях и танцах — непутевый Ерема с образцового Фомы или наоборот?
— Да как бы сказать… — застигнутый врасплох, неуверенно промямлил Николай Сергеевич.
— Хотим мы этого или не хотим, но приходится признать, что тон всему и в одежде, и в музыке, в песнях и танцах задает, увы, не та прекрасная молодежь, которая строит гидростанции, стоит у заводских станков и пашет землю. Задает тон, командует парадом мод городская молодежь из той самой прослойки, которую точнее бы назвать верхним слоем, поскольку тут всегда много всякой пены и радужных пузырей…
В кабинет вошла Вика и спросила, не надо ли чего. Николай Сергеевич поблагодарил за чай и сказал, что уже напился.
— Тогда беседуйте, а я — уж извините — пойду позанимаюсь. Много пропустила, а скоро экзамены, надо нагонять… Что понадобится, папа, стукни в стенку… И пожалуйста, не садись у окна, там дует. После чая сразу прохватит.
— Хорошо, хорошо, — согласно отозвался Викентий Викентьевич и, чтобы показать свою послушность, сел в кресло у журнального столика напротив Николая Сергеевича.
Вика ушла, но они какое-то время не возвращались к прерванному разговору. Их общее горе приходом Вики словно бы напомнило о себе: «Много пропустила…»
А еще Николай Сергеевич подумал, что у них — горе, а жизнь не замедлила своей поступи. Жизнь требует, чтобы Вика продолжала сидеть над учебниками, готовиться к экзаменам. Погиб близкий человек — какие еще там экзамены?! Все так, но… Но к экзаменам надо готовиться.
Может быть, и ему попрощаться с Викентием Викентьевичем: не последний раз видятся, успеют договорить. Но и уходить вот так, посреди разговора, тоже было как-то неловко. И он первым нарушил затянувшееся молчание.
— Это вы хорошо сказали насчет пены и радужных пузырей. Но не слишком ли строго судите вы нынешнюю молодежь?
— Вы хотите сказать, не узурпировал ли я, без достаточных к тому оснований, право быть прокурором? Нет, дорогой Николай Сергеевич, я люблю молодежь. Иначе бы давно ушел с преподавательской работы. Я люблю молодежь и всегда готов выступить в роли ее ярого защитника.
— Это интересно!
— Если интересно — извольте. — Викентий Викентьевич поудобнее уселся в кресле, кинул сухонькие руки на подлокотники. — С чего лучше начать? Начнем, пожалуй, с того, что зададимся вопросом: кто и что формирует мировоззрение молодежи, ее взгляды и вкусы?
— Школа, комсомол, художественная литература, — начал перечислять Николай Сергеевич, — театр, музыка, кино, телевидение…
— Правильно, но я бы сократил этот список до родственного триединства: кино, эстрада, телевизор. Почему? Да потому, что показанный по телевидению спектакль театру надо играть примерно двести лет, чтобы его увидело столько же зрителей. Тиражи хороших книг, сравнительно с тем же телевидением, столь же ничтожны… Смотрят кино, слушают эстрадные песни и сами их поют миллионы, десятки миллионов. И не просто смотрят и слушают: киношные герои и эстрадные кумиры берутся за образцы для подражания и обожания. Прибавим сюда, что в постоянном прокате зарубежных развлекательных фильмов в два, если не в три раза больше, чем отечественных. Ну и в эстрадной песне, как известно, тон задаем тоже не мы. Длину юбок и высоту каблуков и то нам диктует Запад.
— Что да, то да.
— Слепое подражание всему заграничному доходит до печальных нелепостей… Девчонка-студентка находится в непримиримом конфликте с матерью, работающей в театре уборщицей, из-за того, что та не может купить дочке фирменные штаны за двести рублей. А в Киеве двое молодых ребят убили инженера только потому, что не нашли другого способа завладеть теми же заграничными джинсами. Единичный случай? Но если даже и так — какой для нас позорный! Ведь эти юноши в школе небось заучивали: завидуйте, я — гражданин Советского Союза!..
Знакомый лейтенант милиции как-то рассказывал Николаю Сергеевичу: задержали распоясавшегося парня в заграничной куртке с… эмблемой американского полицейского на рукаве.
Викентий Викентьевич медленными глотками допил остывший чай и какое-то время молчал.
— Удивляюсь некоторым нашим ученым мужам идеологического фронта — критикам, литературоведам, философам: как строго выговаривают они, к примеру, писателям, если те, по их представлению, не дай бог где-то как-то отступили от классового принципа. «Вы что, разве не видите, не понимаете, что идет ожесточенная и все обостряющаяся битва с буржуазной идеологией и нам свой классовый порох нужно держать сухим?!» Но почему они так олимпийски спокойно взирают на то, что наша молодежь танцует танцы и слушает песни, порожденные классово чуждым нам буржуазным обществом? Разве это не область идеологии и разве не мы современную буржуазную культуру называем эрзац-культурой?!
— Тут я с вами не соглашусь, — набрался храбрости возразить Николай Сергеевич. — Зарубежная культура не есть что-то единое, она разнолика. Сколько прогрессивных писателей мы знаем, которые сами в своих произведениях подвергают критике буржуазный строй.
— А вот я с вами, Николай Сергеевич, охотно соглашусь… Но ведь речь-то у нас идет не о знаменитых писателях и художниках, а о так называемой массовой культуре, о развлекательной эстрадной музыке… Одну минуточку.
Викентий Викентьевич легко поднялся с кресла, обошел стол, порылся в картотеке и выдернул из нее нужную запись.
— Вот что недавно пришлось прочитать у одного нашего замечательного композитора. Послушайте! «Весь мир захлестнула волна ритмического грохота и вокальной истерии, подавившей красоту человеческого голоса…» И дальше: «Содержание песни принесено в жертву танцам, хлопкам, выкрикам и завыванию…» Так вот, можно ли в этом ритмическом грохоте и истерических завываниях различить, что тут реакционно, а что прогрессивно? Да и будто бы кто-то занимается этим — различает и отбирает… Между прочим, где-то мы проявляем, опять скажу, строгость и осмотрительность. Какие-то книги переводим, а какие-то — извините. Какие-то пьесы ставим, а какие-то — мимо, мимо. С фильмами менее разборчивы, много всякой развлекательной белиберды покупаем. Но и тут ничто не идет самотеком. Эстрадная истерия, притопы и прихлопы, в жертву которым принесено содержание песни, полностью отданы во власть стихии.
— А что надо сделать? Запретить?
— Упаси бог, запретами можно достигнуть лишь обратного результата… Да и не о том я речь веду, что и как надо сделать, я же не министр культуры… Я всего лишь высказываю свое крайнее недоумение тем, что как-то очень странно у нас в этой области идеологии практика расходится с теорией. Умеем же мы подводить теоретическую базу под этот ритмический грохот и вокальную истерию! Буржуазные идеологи, пишем мы, довольно потирают руки, видя, как истошно орут и беснуются в танцах юнцы и их подруги. Это как раз то, что и нужно правящим классам, — оглушать, оболванивать молодежь, давать выход ее молодой энергии в танцевальных радениях, в истошном вое, чтобы увести ее подальше от классовой борьбы, чтобы ей некогда было задумываться о классовых противоречиях буржуазного общества, и так далее и тому подобное. И в общем-то все тут правильно. Но ведь те, кто пишет эти правильности, собственными ушами слышат и своими же глазами видят, как эрзац-культура, предназначенная для идеологической обработки молодежи в угодном буржуазии направлении, Ниагарой низвергается на нас, на нашу молодежь. Встает законный вопрос: здесь-то кого и зачем оболванивать?
«Опять сказано очень резко, только что возразишь?»