— Ну, и долго ты будешь морозить человека? — уже построже, порезче спросил второй, кивая на главного. — А если простудится — кто по больничному платить будет? — И потянул пятерню к великолепной Омегиной шапке.
Это было последней каплей. Омега выдернул руку из кармана дубленки, коротким секущим ударом отбил пятерню и, не давая противнику опомниться, изо всей силы двинул левой в челюсть. Парень сделал несколько шагов задним ходом, пытаясь удержаться на ногах, но поскользнулся и упал.
«Так-то!»
Но торжествовал Омега рано. Пока он бил одного, остальные двое не стояли сложа руки. Уже в следующую секунду главарь профессионально провел правый хук, а знакомец легонько так кольнул чем-то острым в левый бок. Омега рухнул на снег.
Он был еще в полном сознании, когда его с тротуара оттаскивали под руки в ближний двор. Он еще слышал, как главный сказал: «Дурак! Так высоко оценить пусть даже и волчью шапку…»
А больше Омега уже ничего не слышал.
Николаю Сергеевичу в редакцию позвонил знакомый лейтенант милиции:
— Есть время — зайдите.
А когда Николай Сергеевич пришел, положил перед ним фотографию какого-то парня с недобрым прищуром глаз из-под огромной мохнатой шапки.
— Узнаете?
— Вроде бы знакомая физиономия, но…
— Шапка с панталыка сбивает, — и рядом с первой фотографией лейтенант положил еще одну: тот же парень, но без головного убора.
— Омега?
— Он.
— Что, опять кого-нибудь…
— На этот раз его самого… Менялись вот на эту роскошную шапку… Доменялся… Помните эпиграф к «Анне Карениной»: мне отмщение, и аз воздам? Так вот, что-то на это похожее произошло. И представьте, какое совпадение: пырнули его ножом тоже на каких-то два сантиметра левее сердца. Но парню не повезло: его оттащили в глухой двор и, пока нашли, он уже замерз.
— Так что произошло-то: своя своих не спознаша? Подонки своего же зарезали?
— Пока еще не все ясно… А каким бы он ни был… — Лейтенант печально помолчал. — У него есть мать. И какое же это для нее горе!..
Николай Сергеевич знал, какое это горе — потерять сына…
— А еще нет-нет да и так подумаешь… Ведь все эти лихие ребята — и Омега, и те, что его ножом пырнули, и другие, о которых я вам рассказывал — не из каких-то стран Старого или Нового света десантом к нам заброшены. Нами, в нашем советском обществе воспитаны — в садиках, школах, институтах. Так как же это? Не слишком ли долго и усердно мы писали и говорили о пережитках капитализма и любые недостатки нашего воспитания списывали на счет этих самых пережитков?
Лейтенант опять помолчал.
— Раскрой любую газету — обязательно найдешь что-нибудь о росте преступности среди молодежи разных стран. Найдешь и объяснения этому ныне распространенному явлению: безработица, эрзац-культура и как следствие ее бездуховность. Ну и так далее. Но коль скоро у нас безработицы нет, то, наверное, не мешало бы попытаться как-то объяснить… ну, ладно, не объяснить, а хотя бы как следует задуматься, откуда берутся наши доморощенные альфы и омеги? Почему из консерватории люди выходят… как бы сказать, очеловеченными, а то и возвышенными, юнцы же, идущие с концерта модного ВИА, — взвинчены, агрессивны, лезут в драку?
Николай Сергеевич и сам не раз «задумывался» над этим, да ведь что из того! Тут есть над чем задуматься всем!! И задуматься — лейтенант прав! — как следует. Ведь в конечном счете речь идет о завтрашнем дне страны, о нашем будущем.
ГЛАВА XXIX«А ВО ПОЛЕ РАСТЕТ ОДОЛЕНЬ-ТРАВА…»
Правильно говорится, что первый блин всегда комом… Свой первый институтский экзамен Дементий сдал едва-едва на «тройку». И вовсе не потому, что плохо знал материал. Некоторые его сокурсники, зная предмет похуже, ухитрились получить «четверки» и даже «пятерки». «Не удивляйся и не возмущайся, — просветила его на этот счет опытная Маша. — Мало хорошо знать материал, нужно еще у м е т ь сдавать экзамены».
В это умение входило очень многое. Скажем, на экзамен к одному преподавателю лучше ходить в числе последних, когда тот, притомившись, бывает уже не так придирчив и дотошен. К другому, наоборот, предпочтительнее идти первым — он повышает оценку «за храбрость». Один за шпаргалки выгоняет из аудитории, другой на «шпоры» смотрит сквозь пальцы.
Надо было знать вкусы и пристрастия экзаменаторов, их характеры. Один терпеть не может, когда студент в своем ответе отвлекается в сторону от темы, обозначенной в билете; другой, напротив, скучая, слушает ответ по билету и оживляется, когда отвечающий ударяется в околичности, рассказывает байки из личной жизни писателя или художника. Говорили, что некий студент, начав свой ответ о творчестве Кончаловского анализом «застольного» портрета Алексея Толстого, заменил этот анализ живописанием хлебосольного характера писателя, его гастрономических склонностей и получил отличную оценку.
Профессор-историк любит размышляющего студента, любит обстоятельность в ответах, он никогда никого не торопит, сбился студент, забыл точную дату — подскажет, а если и задаст дополнительный вопрос, то не с целью «срезать», а лишь для полноты картины, для того, чтобы мысль отвечающего получила логическое завершение. Профессор-словесник — другое дело. Тот обожает играть со студентом в кошки-мышки. Только-только студент начал отвечать на вопрос — профессор его прерывает и подкидывает новый. Стал отвечать на него, а экзаменатор опять, как только убедился, что студент отвечает со знанием предмета, не дослушивая, подкидывает следующий… У профессора быстрый, хваткий ум, его речь всегда образна и лаконична, слушаешь — не наслушаешься. Жаль только, что и на экзаменах он любит подобных себе. Попал к нему тугодум — пиши пропало. Что толку, что он будет знать материал во всем объеме, профессору неинтересно выслушивать то, что он сам не хуже студента знает, ему интересно поиграть со студентом в мячик, в этакий словесный настольный теннис: он кинул мячик-вопрос — тут же сумей отбить его, иначе мячик упадет на пол — и один — ноль…
Этот профессор и поставил Дементию «удовлетворительно». Да и то с большой натяжкой. Потому что медленно соображавший, не умеющий отбивать вопросы-мячики студент удовлетворить его в прямом смысле этого слова, конечно же, не мог.
Еще одну «тройку» Дементий получил у преподавателя, точку зрения которого на западное искусство он мысленно оспаривал еще на самом первом занятии, в свой первый день учения. Должно быть, за то, что на экзамене эти мысли он осмелился высказать вслух, ему и была выведена такая оценка.
Остальные экзамены он сдал на «хорошо», а профессор-историк раздобрился даже на отличную оценку.
Что ж, начало учению положено, и вроде бы радоваться надо. Однако чувства радости он почему-то не испытывал. Маша по-своему поняла его состояние и как-то сказала: «Ты первую «тройку» сложи с последней «пятеркой», раздели пополам, и у тебя получится, что все экзамены ты сдал на «хорошо», — какого еще рожна тебе надо?!» («Тройку» за несогласие с точкой зрения преподавателя она в расчет не брала.)
Но разве в «тройках» и «пятерках» все дело?!
«Видишь ли, очень трудно найти черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет, — ответил он Маше. — Но у меня такое впечатление, что некоторые ребята ухитряются-таки отыскивать эту самую кошку в темной комнате. Знаний маловато, если и есть, то самые поверхностные, а глядишь, подаются эти верхушки так ловко, с таким стопроцентным КПД, что экзаменатору меньше «четверки» и ставить неудобно. И вообще получить максимальную оценку при минимальных знаниях предмета считается за доблесть, о таких студентах ходят по институту восторженные легенды, вокруг головы такого умельца сияет ореол героя. А добросовестно занимающегося студента называют не иначе как безнадежным зубрилой. Но для чего мы учимся? Для того, чтобы в конце семестра сдать (а еще мы говорим — свалить, столкнуть) экзамен или чтобы знать предмет? Как это можно однажды свалить ту же историю, если каждому ее надо знать, и знать хорошо?!»
«Ты говоришь правильные вещи, — сказала на это Маша, — но… но тогда входи в соответствующие инстанции с проектом реформы обучения…»
Иронию Маши он оставил без внимания, а сам для себя сделал некоторые выводы. Главный упор он будет делать все же не на умении сталкивать экзамены, а на то, чтобы как следует, без прорех и белых пятен, знать учебный материал. Тогда и Викентию Викентьевичу он «отработает» выданную авансом «пятерку», а с Александром Александровичем можно будет сколько угодно играть в словесный пинг-понг. Пусть ответы и не будут мгновенно быстрыми, все равно сбить его с панталыку профессору тогда уже вряд ли удастся. Да и на других экзаменах не будет нужды отыскивать черную кошку в темной комнате…
На каникулы Дементий уехал на Рязанщину, к матери. И никогда еще сельская безмятежная тишина не казалась ему столь благостной после суетной и шумной Москвы, как в этот его приезд на родину.
Первые два дня он отсыпался, возмещая хронические недосыпы во время сессии. А на третье утро вышел из дома и замер на месте, объятый бескрайним, слепящим глаза белым простором. На фоне, бледно-розового неба прямыми столбами поднимались из труб густые клубящиеся дымы. На ближней к дому рябине сидела стайка снегирей. И чудилось — это заревой отсвет лежит на их пушистых грудках…
Дементий бегом вернулся в дом, выхватил из чемодана этюдник, накинул поверх куртки пальто и скорей-скорей на волю. Немногое ему удалось сделать. И потому, наверное, что еще не успел подготовить себя к работе внутренне, и потому, что до этого на зимних этюдах по-настоящему бывать не приходилось. Много драгоценных минут ушло на приготовление к работе; а когда положил первый мазок, руки уже успели застыть и плохо слушались. Все же что-то удалось схватить, наметить, обозначить. Ну и, как всегда, что-то осталось в глазах, в памяти.
Вернувшись в дом, он первым делом сунулся в печурку: когда-то там хранились шерстяные, связанные матерью перчатки. Они оказались на месте. Валенки, старый, но еще добротный овчинный полушубок и заячья шапка довершили костюм, который на улице Горького в Москве, может быть, выглядел бы и недостаточно элегантным, но для работы на зимнем пленэре был куда как хорош.