Как только начались репетиции, Одри переехала в Нью-Йорк и сняла квартиру в Гринвич-Виллидж. Актриса Мэриан Селдес, занятая в спектакле, оставила контрастные воспоминания о его подготовке: «Одри была чудесна. Я обожала смотреть, как она репетирует и играет. Как ей удавалось создавать у других впечатление, что они красивы! Она была кудесницей на экране и в жизни. И как неукоснительно она следовала указаниям мистера Ланта! О Феррере такого сказать было нельзя. В труппе ходил слух, что с тех пор, как она в него влюбилась, он давал ей собственные директивы после репетиций. Мне это казалось немыслимым. <...> Конечно, он не реагировал на указания режиссёра так, как Одри; временами он при всей труппе вёл себя нехорошо с Лантом, который был старше его; но постановка “Ундины” была по большей части его идеей, и было бы смешно с его стороны мешать постановке, давая Одри противоречивые указания». Кстати, по словам жены режиссёра, «влияние, которое Феррер оказывал на Одри, пользуясь её чувствами к нему, чуть не поставило под угрозу весь спектакль».
В декабре 1953 года, пока продолжались репетиции, Одри всё больше влюблялась в Мела. Всё свободное время они проводили вместе. Одри была убеждена, что наконец-то встретила мужчину, который будет её любить и защищать, и когда речь заходила о нём, теряла всякую рассудительность. Полное отсутствие критического отношения к её спутникам — характерная черта её поведения: она отказывалась видеть их ошибки и защищала перед всеми и вопреки всему, даже если страдала от их поведения.
Чтобы зритель поверил в сверхъестественность Ундины, она с головой ушла в продумывание мельчайших деталей костюмов и грима и, поощряемая Мелом, взяла под свой контроль каждый штрих своего сценического образа. Костюмерша Валентина отвечала за сетчатый костюм Ундины (Одри появлялась обнажённой, ловко прикрытая пучками водорослей). Только столь безупречная особа, как Одри, могла позволить себе подобную дерзость (редкую в театре той поры), не навлекая на себя обвинений в эксгибиционизме. В самом деле, Одри сама нарисовала этот минималистичный костюм (на боди телесного цвета), вспоминая иллюстрации к сказкам Ханса Кристиана Андерсена. Режиссёр был от него в восторге, но они с Одри заспорили о причёске русалки. Стараясь добиться серебристого блеска, Альфред Лант попросил её перекрасить тёмные волосы в сияющий светлый оттенок. Она отказалась. Лант пояснил: «Волосы русалки могут только посветлеть в солёной воде». Одри возразила: «Логика тут ни при чём, Альфред. Это легенда». Она чувствовала, что ей не к лицу быть блондинкой. Мел Феррер принял её сторону в этом конфликте с режиссёром.
Споры продолжались до самой премьеры пьесы в Бостоне; под конец Одри, страшно переживавшая, выбитая из колеи этой ссорой, уступила и перекрасилась за несколько часов до поднятия занавеса. Один взгляд в зеркало — и она тотчас об этом пожалела. Одри-блондинка — это катастрофа. Запаниковав, она согласилась на парик цвета шампанского, который Лант предусмотрительно держал наготове. Но парик ей не понравился. «Мои волосы мертвы. Они плохо прилажены, мне в них жарко, это ужас». Где-то за час перед выходом на сцену она наконец нашла решение: посыпала свои собственные волосы, перекрашенные обратно в тёмный цвет, золотой пудрой. Они отражали свет, словно прожилки драгоценного камня. Иногда, когда Ундина делала пируэт, золотые пылинки слетали с неё, словно хвост кометы. Как она и надеялась, эффект получился волшебным. Одри создала и собственный грим: голубоватая пудра, гармонировавшая с её сине-зелёным костюмом, белый тональный крем, подходящий под кремовое платье. И для пущей сверхъестественности прикрепила к ушам золочёные острые верхушки — этакий мистер Спок за 20 лет до выхода «Звёздного пути»[33]. В вечер премьеры Мел подарил ей гирлянду из водорослей в качестве талисмана.
Как раз перед премьерой «Ундины» Одри позвонил её голливудский агент Лью Вассерман, чтобы сообщить, что предпремьерный показ «Сабрины» прошёл с большим успехом. Ей нужны были такие хорошие новости, потому что по мере приближения нью-йоркской премьеры она испытывала настоящие приступы тревоги. Тогда у неё появлялись зримые признаки усталости (сказывалось напряжение двух последних лет), и Мела это тревожило. Стойкий насморк не поддавался лечению. Одри превратилась в комок нервов. От премьеры «Ундины» на Бродвее у неё осталось очень смутное воспоминание: «Я не помню, как вышла на сцену, произнесла свой текст, даже поклоны, — рассказывала она. — Вижу только тонны цветов в моей гримёрке, когда я туда вернулась. Это было просто великолепно! Сад посреди Нью-Йорка! Я упивалась ими».
В вечер премьеры, как и на всех других представлениях, когда падал занавес и артистов вызывали на сцену, Мел Феррер стоял рядом с Одри. Она настаивала на том, чтобы делить с ним аплодисменты. Зрители, казалось, удивлялись, когда он выходил на поклоны, но Мел Феррер упивался успехом. Критики пели Одри дифирамбы. «В гораздо большей степени, чем любой другой персонаж, она с присущим ей здравомыслием играет старую сказку так, словно каждое слово в ней поэтично», — писал журнал «Лайф». Под статьёй в «Тайм» подписались бы большинство критиков Нью-Йорка: «Пусть озеро спокойно, русалка, вылетающая оттуда стрелой, околдовывает на расстоянии живостью и неудержимостью. Игра Одри Хепбёрн в буквальном смысле легендарна».
Единственные отрицательные отзывы касались игры Мела Феррера. Критик «Нью-Йорк пост» отмечает: «Можно высказать кое-какие замечания по поводу спектакля, особенно в отношении странствующего рыцаря, которого играет Мел Феррер... на мой взгляд, его игра совершенно никакая, ему недостаёт живости, стиля и воображения, и это тем более нехорошо, что именно эти качества необходимы в таком спектакле, как “Ундина”». «Тайм» дошёл до жестокой иронии: «Своим жеманством и безжизненностью он напоминает не придворного чародея, а кондитера».
Дуэт Мела и Одри на сцене и в жизни вызывал раздражение и у голливудских кумушек. Зрелище Мела Феррера, каждый вечер получающего свою долю аплодисментов, наслаждающегося узурпированной славой, и подозрения, что он подмял Одри под себя, вызывали множество презрительных замечаний в прессе. Чувствовалось, что Мел — диктатор и собственник. 3 марта 1954 года в «Лос-Анджелес экзаминер» появилась статья Луэллы Парсонс под заголовком «Нью-йоркская болтовня»: «Весь Нью-Йорк говорит об Одри Хепбёрн и Меле Феррере, отношения между которыми не только романтические, но и профессиональные. Одри не даёт интервью и не позирует фотографам без Мела, и наоборот... Мел не теряет её из виду даже на пять минут, а она словно околдована им. Одри не первая подпала под обаяние Феррера. Сейчас он свободен, то есть может произойти всё что угодно». Это последнее замечание — намёк на недавний развод Мела Феррера.
В довершение всего мать Одри, остававшаяся в Англии вплоть до премьеры «Ундины», приехала в Нью-Йорк. Но Одри избегала её и оставалась в маленькой квартирке, где жила вместе с секретаршей и двумя чёрными пуделями, которых подарил ей Мел. Любимый всегда был рядом, как тень, и оберегал её. Номер её телефона держали в тайне, даже её пресс-секретарь и директора театров его не знали. Если нужно, она звонила им сама. На самом деле Одри больше всего был нужен покой. Она теряла вес, что было видно по её костюму Ундины. Заговорили об анорексии. Встревоженные друзья объясняли её состояние работой, которая быстро набрала обороты. Мел позаботился о том, чтобы на каждом представлении в театре дежурил врач. «Ну вот, — говорили хроникёры, — у Одри Хепбёрн нервный срыв». Они были правы.
Мел Феррер, обладавший не только экспансивным темпераментом, но и даром делать ядовитые замечания о тех, кого в чём-то подозревал или ненавидел, явно был главным виновником. Ему не вполне верили, когда он объяснял, что, удаляя от Одри журналистов, только заботится о её хрупком здоровье. Это была правда, но не вся. Одри была хрупкой не только физически. Как русалка из «Ундины», она была покорена встреченным ею рыцарем, который хотел, чтобы она принадлежала ему одному. Но сможет ли она приспособиться к браку?
Баронесса ван Хеемстра в этом сомневалась, особенно когда увидела чародея Мела. Когда-то она не могла устоять перед такими мужчинами, но потом научилась их остерегаться. Хроникёры передавали сплетни и слухи о скорой помолвке между Мелом Феррером и Одри. Но баронесса постоянно требовала опровержений. Она категорически отказывалась считать Мела Феррера, который уже трижды был женат, достойным претендентом на руку своей дочери. Разрываясь между ними, Одри страдала от их ожесточённой борьбы.
Она попыталась получить амнистию по случаю церемонии вручения премии «Оскар», на которую она была номинирована за роль в «Римских каникулах». Официально она не могла отправиться на западное побережье, поскольку всё ещё играла в «Ундине» в Нью-Йорке. Однако 25 марта 1954 года Одри поспешно убежала со сцены и в костюме и гриме Ундины помчалась в театр «Эн-би-си сенчури», где в прямом эфире транслировалась церемония из Лос-Анджелеса. Она едва успела переодеться в белое вечернее платье от Живанши и села рядом с матерью в зале, где был весь цвет шоу-бизнеса. Её соперницами были Ава Гарднер («Могамбо»), Дебора Керр («Отныне и во веки веков»), Мэгги Мак-Намара («Синяя луна») и Лесли Карон («Лили»), В Голливуде Фредрик Марч вскрыл конверт и объявил имя счастливой избранницы: «Одри Хепбёрн». В Нью-Йорке, под гром аплодисментов, поклонники вытолкнули её к сцене. Она заблудилась, очутилась за кулисами — и принуждённо улыбалась, чтобы загладить эту ошибку. Джин Хершолт протянул ей вожделенную статуэтку, и Одри произнесла полагающиеся по случаю благодарности, выразив признательность всем, кто помогал ей на заре карьеры. И закончила: «Я не допущу, чтобы этот “Оскар” вскружил мне голову и отвлёк от моей первейшей цели: стать по-настоящему великой актрисой».
Несколько дней спустя Одри получила и премию «Тони» как лучшая театральная актриса года за исполнение «Ундины». Она — самая титулованная актриса США, но никогда ещё она не чувствовала себя такой больной. В довершение всего она не в ладу с собой. Всех, кто восхищается ею как актрисой, журналистам, курящим ей фимиам, она отвечает: «Разве я когда-нибудь смогу подняться так высоко? Это всё равно что получить в подарок, когда ты ещё ребёнок, нечто слишком большое, для чего нужно ещё подрасти». Измученная спектаклями, она даже уверяла: «Мне нелегко даётся игра. Мне приходится страшно много работать для малейшей частички того, что из меня выходит». Она не пропустила ни одного представления, но в мае врач потребовал, чтобы они прекратились.