– А вот тут скажу тебе, Савва: не призрачное оно. Отраженное! Люди сведующие сказывали: перед войной либо перед большими несчастьями то, что после нас будет, имеет способ в воде либо в воздухе отражаться! Царство это в водах Невы, а затем в Москве-реке и отразилось. Ваньку Тревогу вместе со скворцом к себе и притянуло.
– То-то и оно. Приманчиво годок-другой в отраженном царстве пожить. В далекие воды глянуть. Может, и назад не захочется…
– А чего тут интересного? – долго молчавший Акимка вдруг заговорил без остановки. – Слова по-русски не скажут, угостить как надо не угостят, Бога смиренно не помянут. Один дикий спех да телеги железные. И народ показушничает без меры. Взять хоть Иону Толстодуха, коему ты, Савва, кончик носа отсек. Неужто при матушке-государыне дали б ему таким большим делом начальствовать? Да ни в жизнь!
Акимка перевел дух, скинул камуфляжную плащ-палатку, остался в кафтане, в тесных портах и сразу продолжил:
– А отец диакон, коего здесь, в Коломенском, вчера встретили? Не про Господа Бога, про зад свой широкий он помышляет!
– Так ведь тот диакон – расстрига. Потому про зад и помышляет.
– Молчи, Савва, хоть и расстрига, а не можно так! – Акимка замахал на Савву руками.
– У Бога всего много, должен быть и такой диакон, – заметил Игнатий и округлил губы, словно готовясь, как в балагане, выпустить изо рта огонь.
– Мож оно и так, а мож и нет. – Савва набычился. – Ты, Игнатий, уговаривай нас, да знай же меру. Нам, когда вернемся, кару принять придется. Скворца-то священного Шешковский не простит. А до государыни не достучаться. Вот ты нас поперед себя в Питер и посылаешь.
– Государыня добра, может, и нас, и Ваньку Тревогу простила б… Словом, ты, Савва, как знаешь. Хочешь здесь, с Игнатием, за скворцом бегай. А я всю расселину пройду, господину обер-секретарю в ноги бухнусь!
– Не решил я покуда. Выдам тебе тайное: лучше здесь пытанным быть, чем там в раболепии коснеть, лучше благодеяния и вольности имперские самим измысливать, чем у Шешковского их вымаливать!
– Вольнодумец ты, Савва!
– Молкните вы оба. – Рыжебровый Игнатий пошевелил плечом, вслед за Акимкой скинул армейский камуфляж.
В голевской треснувшей по швам замшевой курточке, в полосатых штанах, с рыжими бровями и черной, театральными ножницами неровно остриженной бородкой, стал он внезапно походить на лекаря Бомелия, каким того выставляли на картинке перед входом в балаган. Только, в отличие от Бомелия, был литвин огромен, был свиреп…
Игнатий ступил вперед, хрустнул костьми. Савва и Аким попятились.
– Все, умолкаем. А только, – костистый Савва краем губ улыбнулся, – гляди ты, как одежонка чучельника к тебе приросла. Как бы в нашу расселину, в наше царство низших тебе, Игнатий, вход не закрыли!
– Умные люди царство низших расселиной времен зовут. Ну, словно бы все царства-государства дальше проехали, а те, что в расселину упали, подлинную старину хранят. Ну хватит. Заболтался я. Снова туман зеленцой берется. Оба бегом к расселине! Да глядите мне: никаких слухов про нынешнюю Москву там не распускать! Особливо ты, Савва, остерегайся.
Игнатий резко выдохнул, повязал вокруг головы цветастую бандану, накинул поверх чучельниковой одежонки камуфляжную куртку, быстро взбежал по лесенке, зашагал в сторону подземки.
Пробравшись меж двух неолитических камней, Савва и Акимка вошли в пласт чуть колыхавшегося бледно-лиственного тумана.
Игнатий оглянулся: волосы стражников тоже слегка позеленели, мягко волнуясь, как под водой, поднялись кверху, кафтаны взялись лазурью. Шаг, другой – оба исчезли в расселине, обозначившей себя на миг, подобно зигзагу лиловой молнии. Игнатий двинулся дальше…
– Стой, падалище! Назад!
Минуты через три послышались скрежет, шум борьбы, и угрюмо лыбящийся Савва, чуть пошатываясь, снова вступил в овраг. На миг выставилась из расселины голова Акимки.
Он крикнул: «За все на правилке ответишь!», кинул в Савву камнем, попал, Савва споткнулся, но все ж таки, скрежетнув зубами и держась за бок, побежал от расселины прочь.
Зеленца накрыла Акимку с головой, а Савва кинулся совсем не в ту сторону, в которую двинул Игнатий: по дну оврага вдоль ручья, лишь недавно проломившего ледяную корку, заспешил он в сторону Москвы-реки!
Игнатий борьбы и криков не слыхал, бегства Саввы тоже видеть не мог: слишком далеко от неолитических камней был уже. Приостановившись, он вынул мобилку, с омерзением провел пальцем по черному экрану.
Высветилось личико Кириллы. Рядом с ней мелькнул какой-то мужик.
– Ты что ж это, лахудра, обманным делом занимаешься? С полюбовником спозналась, думаешь, он защитит? Зачем не пришли? Скворец с вами или как?
– С нами… Разминулись мы, – еле вымолвила Кирилла.
– Ждите дома. Скоро буду. Ослушаетесь – обоих кончу!
Кирилла в страхе отключилась.
Жирно плюя, в гневе срывая и никак не изловчась содрать туго повязанную красно-зеленую бандану, громадный Игнатий в несколько прыжков скакнул на проспект Андропова, выбросил руку вперед.
Старый, с прогнившими боками «мерин» тормознул, сдал чуть назад…
У лахудры ждала Игнатия неожиданность: седая, но еще молодящаяся соседка подошла на лестнице, ужатым шепотом спросила:
– Кирюльницу ищете?
– А хотя б ее.
– Так она со своим хахалем на Курский только что ускакала. На Украину они собрались. И птицу краденую с собой забрали. Быстрей! Еще успеете! Да прижмите их там хорошенько! Поезд номер…
Игнатий стремглав кинулся вниз.
По границе разума
За час до перепугавшего насмерть звонка и за двадцать минут до последнего посещения Игнатия, не добравшись до Голосова оврага и решив не ждать, пока стражники перережут горло, Кирилла, крепко ухватив Человеева за руку, снова вернулась на Каширку. На выходе из метро Володя оглянулся: недавно отстроенный дворец Алексея Михайловича темнел зеленью крыш, манил островерхими башенками. «Чудо, а не дворец! Хорошо, что отстроили. Одно дело воображать восьмое чудо света, другое – увидеть!»
В квартире, не обращая внимания на оставленный непрошеными гостями бедлам, еще раз перебрали вещи в пакетах, напоили скворца, дали ему мороженой клюквы, размочили сухарь.
– Куда теперь? – Кирилла обреченно глянула на Володю. – Через двадцать минут сюда рыжебровый заявится.
– Не знаю. Может, за границу, может, в глубинку нашу…
Володя плюхнулся в кресло, прикрыл глаза.
Тут сознание Человеева было опять потревожено: Ванька!
Тревога заговорил тихо, заговорил вкрадчиво. Губы его блестели, как сахарные.
– Не боишься – в Офир?
– Ничуть.
– А ты, может, в расселину хочешь? Петровский либо елизаветинский уклад тебя манит?
– В Офир! В Офирское царство отведи, Тревога.
– Не знаю, получится ли. Время на дворе сам видишь какое…
– Ты же по границе разума звал пройти!
– По границе разума в Офир только и можно добраться… И хорошо б повесть про такое наше совместное путешествие написать. Пойми, Человеев! Судьба есть сюжет. Исполнение судьбы – повесть. Замысел судьбы принадлежит Богу. Исполнение – человеку. Вот и надо, чтоб из нашей совместной повести стало ясно: с отнятием у русских и у малороссов-украинцев их сходства и братства навсегда будет отнята у тех и у других часть души. Не усекновение главы! Усекновение души, если не опомнитесь, ждет их и вас!
– Ты иллюзия, Тревога. И слова твои лишние. У нас сейчас обо всем об этом по-другому лучшие умы судят. Исчезни! А дорогу скворец подскажет.
– Гонишь меньшака кровного? Смотри, жалеть будешь.
– Тут еще разобраться надо, кто ты мне. Но на сегодняшний день меня больше другое беспокоит: как лихо вы, украинцы, нас и нашу империю громите!
– На сегодняшний день меня больше всего беспокоит, как вы сами себя и свою империю изничтожаете!
Тая на языке колким сахарным леденцом, Тревога исчез.
Человеев дал скворцу мороженой клюквы, вспушил ему перья.
– Ну, скворушка, как нам жить дальше? Вот и масленица кончается…
Скворец, наклевавшийся мерзлых ягод, молчал.
– Все, конец! – тихо выкрикнула Кирилла. – Тут остаюсь я. Пускай зарежут. Надоело! Бери скворца, вали вон…
– Не горячись, Кирюль.
– Как мне не горячиться, когда сейчас этот рыжий-волохатый сюда заявится? И с ним еще двое. Кишки выпустят, скворца котам скормят…
– Не скор-рм! Не скор-рм! Петушар-ры! Все петушар-ры!
– О. Заговорил немой. Куда нам теперь, птица?
– На Курс-с… На Курс-ский!
– А там чего? На «Винзавод», что ли, пешком топать?
Кирилла в сердцах швырнула на оттоманку павловопосадский, с красными бусинами платок.
– Н-не Вин-нз! На Курррсс! В Кор-рсунь! В Крым-м!..
Вмиг обесточив разоренную квартиру, через чердак перебежали в другой подъезд, поймали такси до Курского. Поспели вовремя.
– Я этот поезд с детства знаю, – еще в такси покрикивал Володя, – хотя лет двадцать на нем уже не ездил. Правда, он через Украину…
– Нам-то чего бояться?
– Даже по касательной русскому человеку теперь через укров ехать опасно. Но, может, проскочим.
– А дальше-то что?
– Через Краснодар в Керчь, на паром и в Херсонес, в Корсунь. А там скворец укажет. Карточка кредитная в кармане. Денег года на два хватит!
Поезд оказался тем самым, южным. Кирилла забралась с ногами на лежак: купе было пустым, вагон тоже. Пустыми были и мартовские поля, страшноватыми, ничем не наполненными казались стволы деревьев. Пустело и разваливалось на куски городское и пригородное пространство, мутная тревога заливала поля, огороды…
Война еще только готовилась, зрела. Но кое-какие ее признаки уже явно проступали в природе. Трещали кирпичные стены, рушились без чьих-либо прикосновений трехметровые заборы. Синий продолговатый глаз одного из мелькнувших озер почти целиком затянуло кровавое веко. Тявкали на холмах отощавшие за зиму лисицы, плодоносные, наполненные водой и снегом тучи рвались в клочки, теряли напор, силу. Две луны, промерзшие по краям, побелевшие от гнева и позванивающие от злости, выступив с правой стороны, поплыли, не пропадая, рядом с поездом…