А Варсонофий – тот всегда оставался ни с чем.
– Да вы африкантропы просто! Торт этот мне и только мне предназначен! – вскрикивал, как раненная галка, Варсонофий и, не вступая в прения с бабками, ковылял обиженно прочь. Он и похож был на галку: черненький, чуть сгорбленный, иногда – крикливо-резкий…
Откуда у бомжар деньги на дорогой торт, Валена не знала. Но подумав, решила: здесь, в Нагатинском затоне, живут слегка сдвинутые, хоть и вполне симпатичные люди, и сходить с ума она мешать им не будет.
Толян был несовершенномудрым. Так называл его Варсонофий. Толян часто смеялся и страшно радовался любому тычку в бок.
Пустобородый Никодимыч – так прозвали бабки – был помешан на лотереях и бесперебойном питании. А Варсонофий… Тот был другим!
Иногда Варсонофий возвращался и требовал приступить к поискам торта «Отелло» под прилавком. Требования были законными и даже отчасти приятными, но сильно мешали работать. Валена из-за торта нервничала.
Однажды Варсонофий, так и не купив «Обаму», вместо криков прослезился. Потом слезу утер, кротко сказал:
– Толян и Никодимыч умышленно эти торты покупают. Чтобы мне не достались. Они кредит у дворовой шпаны взяли. Пятнадцатипроцентный! Им – платить, а они про это думать не думают, лишь бы торт мне не достался. А я… Я… Я – зодчий хлебо́в. И… Мне замысел явился. А я, дурак, его этим поганцам выболтал.
Что у людей бывают замыслы, Валена раньше не догадывалась. Поэтому словами Варсанофия была поражена и в ответ ничего вымолвить не решилась. Еще больше она поразилась, когда Варсонофий пригласил ее и престарелую польку Алицию – кассира – к себе в мастерскую.
Мастерская зодчего хлебов располагалась на чердаке. Но даже чердачная теснота произвела на трепетную Валену сильное впечатление.
На книжных полках под крепкими прозрачными колпаками стояли хлебные и булочные фигурки! Они были разными и были почти живыми. В колпаках для притока воздуха были проделаны аккуратные дырочки. То ли хлебный дух так воодушевлял фигурки, то ли мастерство Варсонофия сказывалось, но только казалось: еще немного, и взмахнут фигурки руками, как крыльями, притопнут ножками – и в магазин, за пивком!
Особенно удивила Валену фигурка лешего. Леший был вылеплен из зеленоватого, с тмином и плесенью рижского хлеба и точь-в-точь напоминал владельца магазина «Экономка», крупнолапого и длиннорукого, но при этом не в меру малорослого Ахирама.
Под стать хлебному лешему – тоже малорослая, да еще поперек себя шире – была и московская плюшка, с пряником вместо головы, с шоколадками-галошами на ногах. Изображала плюшка – Ахирамову жену Катерину…
– Умру, а людишек хлебных есть не стану, – по-мужски скупо хвастался Варсик, – не хлебом единым, а чувством незримым жив человек! А еще тем хлебом он жив, на какой с упоением смотрит! Упоение же и без вина бывает, – загадочно глядя на двадцатипятилетнюю, сладко-сдобную Валену, добавлял Варсонофий…
Выпили чаю, закусили консервированной стерлядкой.
– Только одной фигурки теперь здесь и не хватает, – едва слышно кручинился Варсик, – только заморский божок, из торта «Отелло» вылепленный, здесь нужен…
Через два дня Валена «заначила» для Варсюши торт. Свежий как масло, черно-бело-коричневый, с голубыми вишнями, тот самый, «Отелло»!
Бомжары недостачу сразу учуяли, стали бесчинствовать, подняли ор, но их быстро выпроводили вон, и Варсонофий перед самым закрытием магазина получил торт в подарок. Даже не сказав спасибо, Варсик быстро обернул торт для сокрытия газеткой и упрыгал к себе на чердак.
А еще через день Варсюша пропал.
– Фигур хлебных он своих испужался, – подначивала знавшая про чердачную мастерскую Устя. – А ты не лепи людей из хлеба, ты не лепи! Бабка-покойница волчицей на таких рыкала: гр-рех!
– В голод, и правда, грех было лепить, – оправдывалась Валена, – а сейчас хлеба много, вон, гляди: под ногами на улице попадается.
Конечно, в страх перед фигурками Валена не поверила: Варсонофий был не трус, хотя и раним без меры…
Тут нежданно-негаданно в магазин явился пустобородый Никодимыч.
– Я не за тортом, не бойся, – сказал Никодимыч. – А что пропал Варсюха – этому сочувствую, – пустобородый почесал нос, – но только не пропал он. В Ногинск, к двоюродному брату подался. Подальше от фигур своих зачерствевших. А сам их чем-то гадким начинил! Чем точно – не знаю. Но что гадким – верняк!
Вечером снежистым, вечером лунным шла Валена на цыпочках к Варсикову чердаку. В пакетике – бутылка «Арбатского свадебного». На закуску козий сыр и мидии в масле.
Тут вдруг Валене показалось: не одна идет – с Варсюшей! И не идут они, а, слегка откинув спины назад, резво так, едва касаясь ногами земли, – бегут себе потихоньку. Сперва на чердак взбегают, потом вниз, в подвал. А после – снова на чердак и опять вниз.
Как те две белки-летяги, кружа́т и кружа́т воздушно!
И не утомляет их движение, не тяжелит. Наоборот: молодит, легчит. Да еще будто дополнительно в спины им два небольших пароходных колеса вставили: крутятся и крутятся гребные винты, бегу молодящему помогают!
Опомнилась Валена на чердаке, слава Богу, решетка оказалась отпертой.
Обамчик, вылепленный из торта «Отелло», стоял внутри пустой книжной полки, за протертым до блеска стеклом.
Стоял, душка, глядел задумчиво на старый треснувший пополам диван.
Обамчик был, конечно, не слишком улыбчив. Еще б! Сами на чердаке, среди Ахирамов и толстых их жен, постояли бы! К тому ж и две голубые вишни, перераспределенные зодчим вместо глаз на одежду, уже отвалились.
Одно было не совсем понятно: зодчий хлеба и ваятель то́ртов вылепил почему-то Барака в юбочке. Но в остальном вышел Обамчик – надо бы лучше, да некуда! Он, конечно, заметно почерствел, и одно ухо оттопыривалось больше другого. Но все это были мелочи и пустая печаль.
А вот что и впрямь нехорошо было, так это то, что левое ухо продолжало расти, как на дрожжах! Валена даже хотела вынуть из пакета сантиметр, чтоб ухо обамовское измерить. Но потом поняла: не надо сантиметра, и так видно – вздувается ухо и пухнет, скоро крупней самого Обамчика станет!
– Ну милый, ну Варсик, ну, так-то зачем? – огорченно шептала Валена.
Сзади что-то тихо стукнуло. Валена обернулась.
Оказалось: уронил на стол форменную фуражку полицейский Харлашкин.
– Я, конечно, дичайше извиняюсь, что помешал, – саркастически сказал полицейский, – и ты не думай, Валена, что я какой-то там полицай прошлых лет, слежу тут за тобой. В отличие от местных жителей я мирно настроен, почти либерально. Но положением своим обязательно воспользуюсь!
– Ага, сейчас. – Валена крутнулась к чердачной двери.
– Беги, беги, – сказал либерал-полицай Харлашкин, – а я пока эти фигурки в пыль разотру. И эту самую Обаму в юбке отнесу куда надо: пусть знают, как вы тут с Варсой над международным положением издеваетесь. Ишь, ухо какое вылепили! Не вождь Америки, а божок истуканистый у вас вышел! Это зачем так карикатурно? Нафига, я спрашиваю, мозгоклюйством заниматься?
– Оно само, – пролепетала Валена, – ухо только что маленькое было…
– Брось заливать! А не хочешь бузы – тогда марш на диван!
Валена в нерешительности остановилась.
Харлашкин допекал ее давно, но был отчего-то противен: колкие глазки, зад шире плеч и нехарактерная для полицейских чернявая борода клочками сильно его портили.
– Не веришь? Смотри сюда.
Харлашкин двинулся к зеленому лешему, но потом вдруг поднес руку к пряничной собаке с двумя хвостами.
Раздался тихий взрыв, скорей даже плотный хлопок. Харлашкин отдернул руку, и сразу же бухнуло еще раз…
И отвалилось громадное Обамчиково ухо, и вывалился из шкафа, как черт из табакерки, пораненный божок Обама, и разлетелась в клочки двухвостая собака, выпал из нее крохотный айфон, а по чердаку разлилась встроенная в айфон песня:
Ты по-собачьи дьявольски красив,
С такою милою доверчивой приятцей,
И никого ни капли не спросив,
Как пьяный друг, ты лезешь целоваться…
Мелодия внезапно оборвалась. Харлашкин упал на пружины дивана и дробно, по-женски засучил по́ полу ногами в лаковых ботинках.
При всем при том, полицейский был даже не ранен. Только лицо его всплошную покрылось черно-красными, видно, пропекающими насквозь пятнами.
– Б-боевики, кибербомбисты! Да я вас…
Не чуя под собой ног, кинулась Валена по лестнице вниз.
Вечерняя, уже кем-то наполовину откушенная луна в каждом из застекленных проемов выпрыгивала ей навстречу, царапала острыми щербинками, брызгалась мертвенным светом.
И хотя Люся Кефирова еще вчера божилась: жизнь при падении на дно теперь как пушинка легкая, – бежать вниз было страшно тяжело.
Лестница – не кончалась.
Но Валена бежала по ней и бежала, потому что наседал на нее сзади, заставлял нестись сломя голову вождь Обама: похожий на божка в черно-голубой короткой юбочке, вылепленный Варсюшей с усердием и любовью из терзающего душу и плоть торта «Отелло»!
Под мостом
Внизу, у Москворецкого моста, тихо, ласково. Сам мост огромный, и хозяйство под ним тоже. Весной, когда тает снег и подсыхают лужи, вылезают на свет божий нужные и ненужные предметы: ящики, балки, арматура. Но и они картины не портят: мост громадными своими «устоями» все внимание на себя оттягивает. Да и ласковая тишина – для Москвы, ясное дело, условная – все ненужное, как пленочкой, оборачивает…
Весна встала окончательно, и характер вещей изменился. Никто в Москве этих изменений не замечал, а пожилой Мелентьев – заметил.
Ничтожное стало необходимым!
Мелентьев вздохнул, а потом засмеялся: в ничтожестве слаще жить, проще век вековать. Это в громах и славе существовать трудно, а в необходимом ничтожестве – даже приятно!
Народу под мостом никого: перед выборами и сразу после них сильно мели. Но выборы кончились, толпы орущих схлынули. Сгинули тихие облавы, смолкли свистки, крики… А даже если бы они не смолкли – всегда отыщутся под мостом два-три надежных места!