Но я вовсе не нечто особенное, совсем нет. Я почти ничтожество, я всего лишь в шаге от этого, я давно способен вызывать только жалость. Я проходил свой «университет» на автостоянке Хофстры и даже его не закончил. И сейчас кувыркаться и спариваться, даже не сняв одежду, с этой свежей «новенькой» мне никак не следовало бы. По какой дороге ни пойди, любая приведет к несчастьям, душевным страданиям, ощущению страха, опустошения. Она увлеклась мною, насколько я вижу, а я не собираюсь влюбляться в нее, отчего она, вероятно, и влюбится в меня. По вечерам за столом будет воцаряться свинцовое молчание, но она не станет расстраиваться или даже не заметит этого. Глядя на нее в те моменты, когда она читает или смотрит телевизор, я буду гадать: «О чем она думает? Думает ли она вообще?» Ее отец возненавидит меня и просто затаскает по судам. Ее мать (закваски Бреарингнайт-Бэмфорда и — ворую у себя самого выражение — последовательница Резерфорда Б. Хейса) зарыдает, как только я ступлю на порог их дома, станет кидать в меня свои любимые фарфоровые тарелки и втрое увеличит дозу приема валиума. И об этом узнают на работе — это худшая часть перспективы. Мне начнут подмигивать в лифте и холле. Марджори тут же расскажет всем, включая Лесли Ашер-Соумс, навсегда сведя на нет все мои шансы на сближение с ней и Уинстоном Черчиллем. Потом Марджори пригласит Айви на обед и «случайно» проговорится, что у нас был роман. И со слезами в голосе Айви спросит меня: «С кем еще на работе?» — и придется выкладывать все начистоту о той новенькой Как-ее-там-звали, из «Зест», — прыщавой, косолапой, с пустотой в голове и косноязычной, которую я стал не переваривать с первого же раза, но потом сумел-таки переварить еще раз пять (интересно, как она умудрилась пройти дальше приемной отдела кадров?). И Регина узнает о нас и поговорит с Вилмой, а Вилма и Шейла поговорят со мной и предупредят, что я должен быть осторожней, что не должен гадить там, где кормлюсь (или это как-то по-другому звучит?).
Но что меня действительно ужасает — это то, что Айви опозорит меня перед всеми на работе. Мы будем на каком-нибудь большом совещании, а она поднимет руку и ляпнет что-нибудь тупейшее, что окажется самым никчемным предложением за всю историю подобных собраний. И в наступившей тишине будут слышны только скрип зубов да сдавленные смешки. Все будут смотреть на меня и думать: «Что ты делаешь рядом с этой прыщавой пустоголовой курицей?»
Но вся проблема в том, что когда я нахожусь сверху, она становится такой податливой, а ее глаза цвета кофе до краев наполнены нежностью (и снова нежность) — да, проблема в том, что я нахожусь сверху, а она такая податливая и теплая… и так далее. И я начинаю влюбляться в нее! Но не только из-за этого — она прекрасная, очень милая девчонка. В самом деле! Мне нравится бывать с ней. Она смышленая, забавная, умная и начитанная. Она читает, боже праведный, «Таймс» и «Нью-Йоркер», которые я не всегда и пролистываю. Она вовсе не прыщавая пустоголовая курица! Если бы она переехала ко мне, она наверняка понравилась бы моей матери. И вполне вероятно, что, когда Айви наконец скажет что-нибудь на собрании, это окажется вовсе не бестолковым. Может быть, это станет лучшей идеей за все годы. Чем-то революционным…
— Давай сделаем это.
Мы поднимаемся и, держась за руки, проходим три тысячи миль до спальни.
Какая большая ошибка.
Я на протяжении нескольких лет время от времени встречаю Гастона Моро или едущим в лифте, или сгорбленно семенящим через холл, или с трудом выбирающимся из лимузина, который каждый день привозит его на работу. (Когда он находится внутри этого автомобиля, то становится похожим на игуану, глядящую сквозь стекло террариума.) Иногда, довольно редко, я вижу его заходящим на наш этаж. И тогда мне представляется, что это привидение в печеночных пятнах по ошибке наведывается не в тот дом и ищет в нем в комнаты, мебель, коридоры и людей, которые были ему когда-то хорошо знакомы.
В отвратительном настроении я только что спустился в холл «Версаля» и остановился возле киоска «Газеты Пателя», там, где стоит банковский автомат. И зачем только я послушался совета Вилли и прошел мимо кабинета Регины. Или мне нужно было своими глазами увидеть, что у нее в кабинете опять сидит Марк Ларкин с Эммой Пилгрим и редактором из отдела моды Марселем Перро.
Всего два человека стоят перед банкоматом: «Стилет» из «Ши» (в сверкающих черных кожаных брюках, ворсистом ржаво-коричневом свитере и на каблуках) снимает деньги, а прямо передо мной — сам Гастон, или Гасси, как его зовут за глаза, «благоухающий» одеколоном с запахом апельсинового ликера. Жидкие белесые пряди зачесаны назад и уложены поверх его лысой макушки с помощью помады для волос. Он одет в дорогой костюм, великоватый ему в плечах, а обшлага брюк едва прикрывают лодыжки. На его восьмидесятилетием остове одежда выглядит неряшливо, как лохмотья старьевщика.
«Стилет» — если судить по ее макияжу, вероятно, Редактор: Губные помады в «Ши» — забирает деньги и, повернувшись, замечает Гастона, но она настолько растеряна, что у нее не получается даже улыбнуться.
Мы остаемся с ним вдвоем.
Я вижу, что он неправильно вставляет карту в аппарат, лицевой стороной вниз. Автомат сообщает, что не может прочитать карту, и выплевывает ее наполовину. Но поскольку из-за возраста он не замечает уже очень многих вещей, происходящих вокруг, то просто продолжает жать на кнопки. Удивившись, что Гастону приходится пользоваться банкоматами, я решаю помочь ему.
— Господин Моро.
— Да?
— Вы вставили карту не той стороной. Вот, посмотрите…
Я вытаскиваю карту и вставляю ее должным образом. Гремучая смесь его дыхания и одеколона начинают повергать меня в бессознательное состояние. Сюда примешивается еще и третий запах — болезни.
— О’кей, попробуйте теперь.
Он снова начинает нажимать кнопки, но забывает ввести пароль.
— Вы не забыли пин-код?
— Пинком? — При его комбинированном акценте (французский и аристократический английский) у него это выходит как «пи-и-инком». — Вы помогаете аппарату пинком?
— Я имею в виду секретный код.
Гасси кивает, улыбаясь. У него кривые зубы коричневого цвета, как щебенка, обмакнутая в кетчуп.
— Кто вы? — спрашивает он, обшаривая меня взглядом игуаны с маслянистыми матово-зелеными глазами.
— Я работаю в «Ит».
— «Ит»? Наверное, мы с вами встречаемся сегодня, а?
Он что, предлагает встретиться сегодня?
Между тем он продолжает.
— Ларкин… Вы не тот парень Марко Ларкин из «Ит»?
— Да. Это я. Марк Ларкин. Так во сколько мы с вами встречаемся?
— Я думаю, часа в три.
А я думаю, что прямо сейчас, потому что…
Потому что Марк Ларкин, сукин сын, которому я объяснял, как принести Регине кофе, подонок, тискающий рукой челюсть, мерзавец, который не верил, что я отправлял факс лицевой стороной вниз, напыщенный подхалимствующий жополиз в подтяжках с галстуком-бабочкой, ублюдок, который посмел назвать меня «старичком», как будто мы вместе ходили в Итон или Гарроу… потому что Марк Ларкин, помощник редактора (и у меня такая же должность!), встречается в три часа с маэстро Гастоном Моро, генеральным директором всех широко разбросанных подразделений издательства, от Нью-Йорка до Гонконга и от Сан-Пауло до Москвы! Как такое может быть?!
Ну, я обрадую сегодня Вилли!! Он совсем перестанет спать…
— Да, в три, — говорю я горбатой рептилии. — Жду с нетерпением.
— Регина расхваливает мне вас.
Он снова начинает играться с кнопками банкомата, а я выдаю:
— Возможно, мне придется отменить встречу из-за твоего дыхания, Гасси. Вонь на самом деле ужасная. Или, может быть, я пришлю тебе жевательной резинки либо жидкость для полоскания рта по внутриофисной почте в преддверии нашей болтовни. Я хочу сказать, мужик, что это однозначно тошнотворно и несомненно смертельно. Ты можешь убивать людей своим дыханием.
— Ах ты, нахальный сквернослов! — выплевывает он, по его печеночным пятнам пробегает судорога, и слюна пузырится на губах. — Как ты смеешь!
— У тебя зубы как…
Я не могу продолжать, потому что он старый, больной человек и, если не считать предстоящей встречи с Ларкином, никогда не делал мне ничего дурного. Хоть я и вложил карающий меч Немезиды в руку якобы Марка, но к началу совещания старик все позабудет.
Я начинаю пятиться назад. Несколько двадцатидолларовых банкнот выползают из банкомата; Гастон медленно поворачивается кругом, словно башня подбитого танка, и сгребает деньги.
— Что это? — шепчет он. — Это… это на деньгах?
Я вижу, что углы купюр помечены красными чернилами.
— Это ничего. Не волнуйтесь, они настоящие.
Он кладет деньги в бумажник. Банкомат издает гудок.
— Не забудьте вашу карточку, — говорю я, вкладывая ее в серую пятнистую дрожащую руку.
Когда я вставляю свою собственную карту, аппарат сообщает, что у него не осталось больше денег. Гастон Моро и «Стилет» обчистили его.
Спустя несколько часов мы сидим в малом конференц-зале с Бетси Батлер и Лесли Ашер-Соумс, обсуждая заметку на полстраницы, которую я написал о труппе швейцарских мимов — массовиках-затейниках (за десять минут общения с ними я получил больше материала, чем от трехчасовой беседы с Итаном Колеем).
В этот момент в дверном проеме появляется Марджори и спрашивает нас, слышали ли мы уже.
— Слышали что? — уточняет Бетси.
— Вы хотите сказать, что не слышали? Гастон скончался. Он умер у себя в офисе.
Мы смотрим друг на друга. Это определенно не самая неожиданная новость на свете. Но все же…
— Я видел его всего несколько часов назад… — говорю я. Это звучит так, что само собой напрашивается окончание фразы вроде: «…и он выглядел прекрасно». Но концовка повисает в воздухе.
Когда входит Вилли и спрашивает, слышали ли мы уже, наши потерянные лица служат ему ответом.
Затем появляется Марк Ларкин; он без пиджака, рубашка помята, бабочка на резинке съехала набок… Я нисколько не сомневаюсь, что он придал себе этот растрепанный вид перед зеркалом в туалете.