Как если бы у Нэнси Уиллис и без того было мало забот, ведь за несколько недель до Дня Благодарения ее матери поставили диагноз — рак поджелудочной железы. Поэтому Нэнси теперь неслась сломя голову во время обеденного перерыва в Ленокс-Хилл-Госпитал, проводила там полчаса с матерью и летела обратно.
Родди постоянно жаловался Бетси по поводу этих обедов: если ты работаешь в фотоотделе, считается необычным делом брать перерыв больше чем на пять минут. Он часто делал на совещаниях язвительные замечания насчет больничных визитов Нэнси, иногда в ее присутствии. «Она, наверное, посещает там солярий», — сказал он однажды. Солярий??? Она была белее мела от головы до кончиков пальцев рук, не считая коричневых мешков под глазами.
— Нет, сегодня ты не идешь, Нэнси, навещать свою проклятую умирающую мать! — сказал он ей однажды так, словно запрещал восьмилетней девочке играть с куклой.
Чуть позже в тот день я наткнулся на нее на лестнице, где она плакала, согнувшись и закрыв лицо ладонями.
— Может, ты собираешься сделать подтяжку кожи лица в «Жоржет Клинджер»? — набросился он однажды на нее перед десятком человек. — Что ж, тебе действительно необходима пластическая операция!
В тот раз он подошел слишком близко к краю.
Через несколько дней, когда я только что послал на печать свою статью, я снова услышал знакомые завывания:
— НЭНСИ, ТЫ НИ НА ЧТО НЕ СПОСОБНА!! ПОЧЕМУ ТЫ ТАКАЯ НЕВЕРОЯТНО ГЛУПАЯ?! СКАЖИ МНЕ! ПОЧЕМУ?! Я ХОЧУ ЗНАТЬ: ТЫ ЧТО, ИЗ МОНГОЛИИ? ПОХОЖЕ, ЧТО ТАК И ЕСТЬ! НЕ МОГУ ПОВЕРИТЬ, ЧТО НАЙДЕТСЯ КРЕТИН, КОТОРЫЙ СОГЛАСИТСЯ ТРАХНУТЬ ТЕБЯ!
Затем несколько секунд ничего не происходит.
— Я НЕ ОТПУСКАЮ ТЕБЯ СЕГОДНЯ УВИДЕТЬСЯ С ТВОЕЙ МАТЕРЬЮ!
Снова на какое-то время наступает тишина.
— РАЗВЕ ОНА НЕ ДОЛЖНА БЫЛА УЖЕ ОКОЧУРИТЬСЯ?! ГОСПОДИ ИИСУСЕ, КАКОГО ХЕРА ОНА ТАК ДОЛГО ТЯНЕТ?!
И вдруг раздается леденящий кровь вопль Валери:
— НЭНСИ! НЕТ!
Потом слышится пронзительное жалобное причитание, наводящее ужас:
— О, боже мой! О, боже мой! О, боже мой!
Все, и я в том числе, бегут к фотолаборатории.
То, что мы видим, напоминает собой одну из сцен знаменитых преступлений из музея восковых фигур Мадам Тюссо, вроде убийства Марата или покушения на Юлия Цезаря. Валери замерла, закрыв рукой широко разинутый рот, Нэнси остолбенело смотрит на свою руку в ярко-красной крови, Родди сидит на стуле, прямо возле светового стола с разбросанными поверх него снимками недавней фотосессии Мэг Райан… большие ножницы торчат у него из груди чуть выше сердца. Он все еще жив, но выражение лица у него уж больно дурацкое, как у пьяного. Кровь пузырится из раны на груди.
— За что ты так меня? — спрашивает Родди у Нэнси.
— Потому что я так захотела, — отвечает Нэнси.
Он смотрит вниз на ножницы и, по-моему, не знает, что делать: то ли вытащить их, то ли оставить в груди. Поэтому он оставляет их.
В течение следующего получаса до приезда машины скорой помощи, он занимается своими делами и даже подходит к моему столу и начинает говорить о фотографиях к разделу «В заключение», а ножницы, торчащие у него из груди, напоминают отвратительный галстук, который он надел непонятно по какому поводу.
Прибывшая полиция арестовывает Нэнси, а когда проносится слух, что репортерам будет разрешен доступ на этаж, пол сотрясается от каблуков сотрудниц, бегущих в женский туалет, чтобы нанести макияж.
Бетси Батлер рассказала мне, что, когда Регина — которой в тот момент не было в городе — узнала об этом инциденте, она первым делом поинтересовалась: «С фотографиями Мэг Райан ничего не случилось?»
Родди был уволен… но нельзя сказать, что это было сделано в наказание. Просто Регина знала, что следующий человек отстрелит Родди голову из помпового ружья, поэтому она избавилась от него сейчас, чтобы избежать неприятностей в будущем. Валери Морган получила место Родди с шестизначной зарплатой, а Нэнси Уиллис вскоре признали невиновной по причине невменяемости.
Бетси Батлер объявляет о повышении Валери на общем собрании сотрудников в большом конференц-зале. Хотя все очень рады за Валери, это не подходящее время для торжества, поскольку мы сильно переживаем за судьбу Нэнси. Если бы Родди Гриссом был убит на углу одним из «мальчиков», берущих пятьсот долларов за час, которых, как говорят, он заказывал, чтобы они пороли его, пока он сосет «леденец», уже, наверное, были бы накрыты столы с шампанским и паштетом из гусиной печени.
— Это блестяще! — говорит мне Вилли, изображая англичанина. — Просто блеск!
— Что именно?
— Нэнси Уиллис закалывает Гнилую Крысу — младшего уходит в сторону, Крысу увольняют, а Валери получает повышение.
— Ты что, хочешь сказать, что все это подстроила Валери?
— Нет… но если бы это сделала она, то стоило бы учредить новую номинацию Нобелевской премии за это и вручить ей сразу сотню таких.
— Я думаю, стоило бы. Да. Блестяще.
Я стремительно шагаю по офису с решительным видом (потому что мне нечем заняться), когда высокий стройный джентльмен в темно-синем плаще и в костюме в тонкую полоску проходит мимо. Он выглядит здесь чужаком. У него светлая кожа и бесцветные глаза, прямые каштановые волосы, зачесанные назад (он слегка напоминает молодого Бориса Карлова), и квадратная челюсть.
Это, должно быть, он! Колин, жених Лесли.
Поэтому я притормаживаю, делаю поворот кругом и следую за ним.
Достаточно уверенно Колин Тенбридж-Йейтс направляется в художественный отдел, и Лесли поднимается, улыбаясь ему. Я захожу к ним, чтобы поболтать ни о чем с Марджори. Лесли целует Колина (в щеку, полусекундный клевок) и приподнимает одну ножку в возбуждающей и милой манере.
— Ты уже познакомился с Колином, Зэки? — спрашивает меня Лесли.
Впервые она назвала меня «Зэки», и тот факт, что она сделала это перед Колином, не укрылся от меня.
— Нет, не имел удовольствия.
Я осматриваю его с головы до ног и пожимаю протянутую мне безжизненную руку. Моя влажная ладонь мгновенно гасит деланную улыбку на его лице.
— Это Захарий Пост… он редактор, — говорит Лесли.
Что-то в ее тоне указывает на то, что я ей нравлюсь, но все равно это звучит так, как если бы она представляла нас: «Мистер Гамильтон, познакомьтесь с мистером Буром».
— Помощник редактора, — скромно поправляю я ее, пока Колин вытирает руку, которой здоровался со мной, о плащ.
— Это новый плащ? — спрашивает она. (И это после того, как они почти совсем не видели друг друга столько времени.)
— Да, это «Барберри». Приоделся в Лондоне. Шестьсот фунтов.
Я перебиваю:
— В универмаге на Риджент-стрит или в «Хэймаркете»? (Я хорошо знаю рекламу в своем журнале.)
— На Риджент-стрит.
— Вы могли бы купить такой же вполовину дешевле у Мо Гинзбурга. Этот старый еврей знает толк в распродажах.
Он бросает на меня короткий неприязненный взгляд, который я «проглатываю». Я не позволю этому сукину сыну оттеснить себя на задний план. Я приспущу его с небес на свой уровень…
— Так, значит, чем вы там занимаетесь, еще раз? — спрашиваю я его, призвав на помощь диалект из родного Массапикуа.
— Я страховой арбитражер. В Сити.
— В Сити? А я думал, вы в Лондоне живете.
Он начинает потирать свой огромный подбородок, а я продолжаю:
— Страховой арбитражер?? И у вас не было проблемы с въездной визой? Я хочу сказать, что первое слово словно взято из «Монополии», настольной игры о мировом господстве, а чтобы произнести второе, нужно уметь говорить по-французски.
Колин поворачивается к Лесли и спрашивает ее:
— Мы вроде собирались идти обедать?
Они уходят после заключительного обмена любезностями.
— Можно тебя на секунду? — говорит мне Марджори достаточно жестко, чтобы испугать меня.
— Да, конечно, — отвечаю я, а в голове проносится: «О нет! Должно быть, она узнала обо мне и Айви. Это может стать опасным».
Мы идем на лестницу «Б», подальше ото всех, я шагаю за ней (на должном расстоянии, но ее груди хорошо видны, даже если она удаляется прямиком от тебя), ее безумные, торчащие во все стороны волосы колышутся пеной в такт шагам. Хотя, похоже, игра окончена, если она предложит сейчас: «Засади мне, Ковбой», — как я смогу сказать ей «нет»…
В нашей уединенной нише на лестнице «Б» под ногами полно окурков, горелых спичек и пепла.
— Ты домогаешься Лесли, не так ли?
— Я?
— Ты! Это так очевидно! Ты запал на нее!
— Почему это очевидно? — глотаю я слюну.
Она, подбоченясь, резко меняет позу, и платье хлещет по икрам.
— По тому, как ты разговаривал с Колином. — Она тычет в меня пальцем и передразнивает: — «Не имел удовольствия!» Господи!
— И это означает, что я запал на Лесли?
— Да, означает. Потому что ты никогда не сказал бы ничего подобного, если бы действительно не имел этого в виду.
На этот раз она застукала меня с поличным, и теперь ее несет:
— И, что самое отвратительное, ты говорил так, как будто на самом деле имел это в виду. Что было неправдой! А почему это неправда?! Потому что ты возжелал Лесли!
В продолжение этой тирады я рассеянно оглядываюсь по сторонам и думаю о временах, когда я просто поворачивал ее кругом (прямо на этом месте), поднимал ей юбку, приспускал колготки и…
— Если ты хочешь, чтобы я помогла тебе в этом деле, я могу, — сообщает она.
— Ты собираешься помочь мне? Марджори! Ты сказала ей, что я брал уроки актерского мастерства в Королевской школе театрального искусства!
— Так ведь ты же брал!!
— Нет, не брал!
— Тогда зачем ты мне говорил, что брал?!
— Я никогда не говорил тебе, что брал уроки актерства!
— Ну, если бы ты брал, то ты сказал бы мне!
Мы опять глубоко погружаемся в Чистилище споров, на нейтральную территорию, где ей нет равных.
— Ты, наверное, говорил это только для меня, а я рассказала Лесли… чтобы произвести на нее впечатление, — продолжает Марджори.