В каждом номере «Ит» полстраницы отводится под Письмо редактора Регины Тернбул, сопровождаемое ее размытой черно-белой фотографией (я уверен, что для этого снимка ей пришлось встать на связку из пяти телефонных справочников). Не Регина пишет это Письмо. Оливер пишет его, Лиз пишет его, его пишем мы с Вилли. Дается короткий абзац или два о самом месяце («Март, возможно, не был так благосклонен к Юлию Цезарю, но…»), а затем ты продолжаешь в том же духе — это самая трудная часть, — углубляясь в дебри содержания номера. Соединение материала о Дне Благодарения со статьей Ника Тумея о Клаусе фон Бюлове или дифирамбов марту, входящих, словно лев в клетку, в статью Тони Ланцета о похищенных произведениях искусства во времена Холокоста, требует обычно введения всего одного притянутого за уши предложения, что не так уж сложно.
Но если дождливый апрель и в самом деле так пренеприятен, то как он смог принести нам чреду замечательных статей Габриэллы Атуотер об Итане Хоуке в кругу семьи и на съемочной площадке, репортажи Эммы Пилгрим из Белого Дома и самолета президента, а также статью Марка Ларкина о скандальной Миранде Беквит, содержанке Далласа?
По какому-то стечению обстоятельств мне всегда выпадает писать Письмо для апрельского номера. Три года подряд мне удавалось крутить одну и ту же шарманку: «Апрель — самый пренеприятный месяц». Я стал похож на фокусника, который знает лишь один избитый трюк с вытаскиванием гротескных метафор Т. С. Элиота из шляпы. Никто ни разу не высказался на этот счет, никто никогда не жаловался… Я даже не знаю, заметил ли эту халтуру кто-нибудь вообще. Может быть, Регина эти письма даже не читает.
На следующий день, в субботу, я решил позвонить Айви, чтобы покончить со всем. Перед этим я отрепетировал свою речь с десяток раз, написав целый сценарий. Если она спросит: «Так куда же вы вдвоем отправились?» — то я нажму на кнопку: «Лесли была чем-то очень расстроена, и мне пришлось…» Если затем она скажет: «Не знаю, могу ли я тебе верить», я выберу фразу: «Это правда. Я не лгу». На ее: «Нет, ты лжешь», я отвечу: «Бывает, и лгу. Но тебе — никогда». Эта фраза обычно заставляет людей умолкнуть.
Я во всеоружии, но все равно не могу позвонить. Как же доктора сообщают родителям четырехлетнего ребенка, что их дитя умирает? Может быть, они хватают на улице ближайшего торговца хот-догами, вешают ему на шею фонендоскоп и уговаривают его сделать это за них, пообещав полтинник?
После нескольких часов самоедства, полудремоты и бессмысленного щелканья каналов пустейшего субботнего телевидения я набираю ее номер.
Прослушав приветствие автоответчика Айви, кладу трубку.
Зная, что у нее стоит аппарат, фиксирующий время звонка, я с трудом выдерживаю еще полчаса субботнего телевидения, а затем звоню снова и оставляю сообщение: «Эй, это Зак. Позвони мне. О’кей?»
Теперь я в капкане… Снег за окном прекратился и начинает подмораживать. Я должен дождаться ее звонка.
И я честно жду, затем, около семи, оставляю еще одно сообщение.
Айви звонит мне в восемь тридцать.
Я не беру трубку.
«Привет, это я, — говорит она. — Меня не было целый день, я ездила к Дафне…» Она перестает говорить… просто не может подыскать нужных слов, и поэтому автоответчик, посчитав, что звонок окончен, отключается.
Этот угнетающий дух театр одного актера набирает обороты, когда полчаса спустя я перезваниваю ей и снова общаюсь с автоответчиком, оставив новое сообщение.
Затем я делаю нечто, во что сам не могу поверить: нахожу в справочнике телефон ее родителей и звоню им.
Трубку снимает ее мать.
— Здравствуйте, Кэрол Купер, это Захарий Пост. Как вы поживаете?
Она забыла меня? Или дочка уже открыла ей глаза на то, каким отвратительным типом я являюсь?
— Да, Захарий, — говорит она.
— Айви дома? — спрашиваю я напрямик.
— Ее здесь нет. Она ушла к своей подруге Дафне. (Тон голоса Кэрол Купер подсказывает мне, что она еще не знает, какой я мерзкий тип. Но она могла бы разговаривать таким милым голосом и с толпой варваров, стоящей перед дверьми ее дома и потрясающей топорами и булавами.)
— Хорошо, — говорю я. — Вы не передадите ей, что я звонил?
— Но я не думаю, что она сегодня вернется домой. Она сказала, что переночует у Дафны.
— Хорошо. Я тогда позвоню завтра. Благодарю вас, миссис Купер. — Прямо как Эдди Хаскел, «одна часть сахара, девять частей крем-брюле».
Так, значит, она у подруги Дафны. Вот и чудесненько.
Я одеваюсь и иду в китайской ресторан. Снаружи темно, улицы в буквальном смысле пустынны, покрытый сажей снег лежит на автомобилях, тротуарах и мусорных баках.
Когда я расплачиваюсь с кассиром, то слышу, как кто-то говорит ему: «Она наврала», — и в ту же секунду понимаю, что это говорю я сам.
— Что? — спрашивает меня кассир.
— Она наврала, — повторяю я кассиру и самому себе. — Кэрол Купер врала по телефону. Она была дома. Айви была дома весь день. Скрывалась. Затем, когда я позвонил ее матери…
Он смотрит на меня и кивает, видимо, принимая меня за сумасшедшего.
Она звонит мне вечером в воскресенье.
— Где ты была? — спрашиваю я.
— Я была у Дафны. Я думала, что сказала тебе об этом.
— Да? Я не знаю. Наверное, забыл.
— Ты звонил моей матери? Вот это да.
— Я начал беспокоиться.
— Обо мне?
Нет. О себе!
— Да, конечно. У тебя все хорошо?
О нас. Я вдруг понимаю, что про мой уход с Лесли Ашер-Соумс никогда не будет упоминаться.
— Все в порядке. У Дафны блшая прбма с бфрндм…
Она рассказывает мне в течение пяти минут истории про свою подругу по колледжу, и я уплываю из действительности.
— Так, значит, мы увидимся завтра на работе? — спрашиваю я.
— Думаю, да.
— Я намереваюсь перевести отсюда Нолана Томлина, — сообщает мне Марк Ларкин в своем кабинете, откинувшись на спинку вращающегося кресла и положив ноги на стол.
Он держит в руке серебряный нож для вскрытия конвертов с инкрустированной рукояткой… Он что, собирается вычищать им грязь из-под ногтей?
— Куда? — спрашиваю я, сидя напротив него и согнувшись, словно от желудочных коликов.
— Ну, это забота отдела по работе с персоналом, вообще-то, разве не так? Может быть, в «Зест»? — «Зест» — это наш журнал для женщин о спорте и фитнесе. Люди иногда еще называют его «Потные».
— Да он в жизни ни разу не отжался от пола.
Марк пожимает плечами, и я продолжаю:
— И кого мы собираемся посадить на его место?
— Нутро этого здания просто кишит кандидатами. У меня есть несколько идей. Мы с Бетси уже начали обсуждать этот вопрос.
Он скороговоркой называет несколько фамилий редакционных сотрудников из других журналов.
— И мое мнение здесь не учитывается?
— Захарий, ты хочешь, чтобы Нолан остался?
— Нет, — отвечаю я, а сам думаю: «Но что, если после перевода Нолана я приду на работу, а на его месте будет сидеть Кинг-Конг в костюме „Кельвин Кляйн“, писать статью и есть лепешки из кукурузной муки?»
— Тогда чем ты недоволен? Или ты не доверяешь мне?
Я не отвечаю на этот вопрос, и он продолжает:
— Как насчет Вилли Листера? Я однажды слышал, как ты назвал его лучшим журналистом здесь.
— Может, я так и сказал.
— Ты действительно считаешь его таковым?
— Он мог бы им быть.
— Что, даже лучше, чем Тони? Лучше, чем Эмма?
Меня передергивает от того, что он называет их запросто по имени, и я отвечаю:
— Вероятно.
— Лучше, чем я? Лучше, чем я, Захарий? — Он откидывает голову немного назад, как будто собирается прополоскать горло.
— Ему просто не дают шансов проявить себя.
— Не говори ерунды.
Он убирает ноги со стола и кладет нож для вскрытия конвертов рукояткой ко мне.
— Здесь свобода выбора, как при демократии, тебе не кажется? — продолжает он. — Равные возможности, как при капитализме. У нас у всех есть шанс, вплоть до тупейшего из посыльных. Если ты попытаешься, если ты действительно хорошо постараешься, ты сможешь преуспеть. Я твердо убежден в этом. Я убежден.
Я откидываюсь назад в кресле и немного отодвигаюсь, пытаясь побороть искушение схватить нож для конвертов и вонзить ему в адамово яблоко.
— Но очень похоже на то, — говорю я, — что эта система благосклонно относится к одним и безжалостно трахает других. Вне зависимости от того, насколько усердно они работают.
— Да. И это самое лучшее в этой системе, — подводит итог нашего разговора Марк Ларкин.
День за днем проходят в повисшем в воздухе напряжении. Это похоже на ожидание палача, который должен появиться в твоей камере в семь часов утра, но вваливается в нее только к одиннадцати ночи. Я сижу напротив Нолана, даже не намекнув ему о том, что его собираются перевести. Мы ведем вежливую беседу — о погоде, о журналах, о слухах, — и, как всегда, я нахожу его невыносимым, но теперь к этому примешивается чувство сострадания. То жирное пятно стало дамокловым мечом, который теперь в любую секунду может снести ему голову с плеч.
Но настанет ли это «в любую секунду» когда-нибудь?
— Ты давно мне ничего не показывал, — говорю я ему как-то.
— Ты это о чем?
— О твоих рукописях. О коротком рассказе или главе из романа.
Несколько крошек с пирожного падают на пол и на стол.
— Я думал, что тебе это неинтересно.
Я пожимаю плечами и говорю:
— Это всегда интересно узнать — на пороге чего стоит человек, сидящий в метре от тебя.
— Хорошо, а ты на пороге чего?
— Ничего.
— Я отдал кое-что издателю на рассмотрение. Роман.
Ого?! Его что, собираются опубликовать? Внезапно мое чувство сострадания к нему куда-то улетучивается…
— У тебя есть свой агент?
— Нет. Я просто отослал рукопись в пару мест.
— Полностью по собственной инициативе?
— Да. С того момента уже прошло месяца четыре.
Фью! Его рукопись лежит в самом основании пирамиды из других романов, воспоминаний, поэзии, собирая пыль и желтея от времени.