— Ты ладишь с Лесли? — спрашивает она меня без тени горечи в голосе.
— Приходится, — отвечаю я, пожимая плечами.
Остаток вечера я провожу, избегая встреч с Айви и Лесли, хотя стараюсь держать их обеих в поле зрения: Лесли — потому что опасаюсь того, что она может немного перебрать джина; Айви — потому что опасаюсь, что она может немного перебрать с «весельем». Триша Ламберт бросает на меня неприязненные взгляды (и это человек, которому я ни разу не сделал ничего дурного, за исключением того, что знал ее мужа еще в те времена, когда он был никем, как я сейчас). Я увлекаю в сторону Тодда и болтаю с ним минут десять только для того, чтобы с разочарованием выяснить, что, несмотря на некоторую неуклюжесть и немного снобистский для его лет характер, он в целом неплохой малый. Однако мне совершенно не нравятся его очки — маленькие, овальные и совсем не стильные, носки у него безобразные и не подходят к туфлям, у него нечистая кожа, а его голос действует мне на нервы, и… и… и мне просто хочется взять один из тысячедолларовых стульев и сломать его о голову парня, а потом схватить Айви за руку и сбежать с ней с этой ужасной вечеринки.
— Ты знаком с Хэмишем? — спрашивает меня Триша Ламберт, когда я каким-то образом оказываюсь в ее ближнем окружении, махнув ладонью в сторону игривого лысого британца в красном клетчатом пиджаке.
— Нет, не знаком.
Триша представляет меня ему и поспешно спасается бегством. У Хэмиша Кауртнола, арт-директора «Эго» в Великобритании, при ближайшем рассмотрении нос оказывается как печеная картофелина.
— И как там Нэн? — спрашиваю я, сам удивляясь, как фальшиво звучит мой голос.
Хэмиш рассказывает мне о том, какое счастье работать вместе с ней, в искренности чего я сильно сомневаюсь: он, вероятно, считает меня одним из ее друзей и поэтому расхваливает Нэн на все лады.
— Ты знаешь, — говорит Хэмиш, — мне кажется, я слышал о тебе.
— Нэн, возможно, и упоминала мое имя, но…
— Я думаю, что мы перепечатаем твою статью о Лейне Бэбкоке.
Но ту хвалебную статейку — самородок величиной с окурок — написал не я, а вездесущий Марк Ларкин.
— Правда? — спрашиваю я и крепко сжимаю большие пальцы в кулаках… их суставы щелкают так громко, что он слышит это сквозь шум голосов и музыку. — Не терпится это увидеть!
Почти сразу после одиннадцати Айви уходит, держа свое черное пальто в руках. Я испытываю облегчение оттого, что Тодд не сопровождает ее, и одновременно подавленность, потому что я также не могу проводить ее… затем я вижу, как уходит и Тодд на заплетающихся ногах.
— Ну как, ты хорошо провел время? — спрашивает меня Лесли.
Стоит тихая беззвездная ночь, и мы едем в такси домой через парк.
— Не очень, честно говоря.
— Айви выглядела превосходно.
— Не спорю.
— Впрочем, она немного худовата.
Мы едем молча какое-то время, затем она интересуется:
— Ты познакомился с кем-нибудь?
— Да, кое с кем.
— Важные среди них были?
— Да, несколько персон.
Она довольно улыбается, и я вижу в глубине ее рта два клыка.
Знакомства с важными людьми… в этом весь смысл, и она это хорошо знает.
Лесли открывает входную дверь в подъезд, стоя на три ступеньки выше меня. Ее стройные сверкающие сиреневые икры выглядят соблазнительно в слабом мерцании уличных фонарей.
— Можно мне подняться наверх? — спрашиваю я ее.
— Я выжата, как лимон.
— Точно?
— Просто будь хорошим мальчиком и отправляйся домой. — Она спускается на ступеньку ко мне, целует меня в нос и снова поднимается.
— Ты уверена в этом?
— Да. Совершенно уверена.
Она исчезает, и я с облегчением глубоко вздыхаю.
12
«Кафкианский» — еще одно из тех надуманных журнальных словечек и фраз типа «театр ужасов», «повод для торжества», а также «а также» и многих других. Моя статья о Лерое Уайте с самого начала была кафкианским испытанием. Прежде всего, чтобы получить «доступ к телу», мне пришлось месяцами ублажать представителя для связи с прессой и литературного агента Уайта. Когда они в конце концов согласились на публикацию статьи, мне пришлось заново убеждать Регину и остальных в том, что материал еще не «протух».
Когда все наконец было улажено, я вылетел (первым классом) в Лос-Анджелес на пять дней, ожидая, что проведу большую часть времени на съемочной площадке с Уайтом, может быть, поужинаю с ним и даже скоротаю вечер с его семьей в Санта-Монике.
В общей сложности я видел его всего минут двадцать, каждый раз не более четырех минут. Он был очень занят записью своего шоу, чтобы тратить время на меня, зато каждый раз изысканно извинялся по этому поводу. Мои записи тех дней выглядели примерно так: «2 часа дня. ЛУ: Извините меня. Я: Все нормально. Может, через несколько минут? 5 часов дня. ЛУ: Мне нужно идти… Мне действительно ужасно жаль. Я: Ничего. Может быть, поужинаем сегодня? 8 часов вечера. ЛУ: Ты все еще здесь, мэн? Я: Мы можем найти пару минут прямо сейчас? ЛУ: Я действительно занят. Извини».
В течение всех эти пяти дней я дремал в его гримерке и выпивал чашек по десять кофе в «Деревне Гамбургеров», стащив у них все журналы за месяц.
Он хотел по вечерам отдыхать со своей семьей, поэтому я торчал в гостинице, прыгая с канала на канал, глазел в окно и совершал длительные поездки на взятом напрокат «кавалере». Сам не знаю, как из всего этого и полученных по факсу ответов на вопросы я умудрился написать связную статью.
В самом последнем флатовом плане номера «Ит» (сетка квадратиков с написанными в них названиями статей и рекламы) я вижу наконец заголовок: «ЛЕРОЙ УАЙТ». Свершилось! Под статью дают пять страниц, и Регина обещает, что они попробуют запланировать фотосессию в исполнении Зельды Гуттиэрес. Конечно, это не Аведон, Римз или Брукс, но Зельда — тоже неплохо. Надо будет поторопить их, поскольку молодой актер, показавший когда-то себя в «Фокси Браун» и «Большом мародерстве» — жесткий, высокий черный брат с огромным «афро» на голове и барракудами, плавающими вокруг его сапог в фильме «Капитан Джонсон принимает человека на борт», — скоро собирается ставить «Короля Лира» в Англии.
Так, значит, мой маленький блеф, или шантаж, удался.
Но что, если Марк Ларкин попросит меня предъявить ему кассету?
И вот теперь — вечер в баре «Слон Бабар», где я обязан обучить Айви и Тодда мастерству репортажа с места событий. Стоит теплая и туманная погода, мелко моросит дождь.
Я настроен слегка подозрительно, когда моя стройная, большеглазая экс-некто появляется без неловкого редакционного помощника.
— Где твоя лучшая половина? — спрашиваю я ее, не торопясь входить в совсем недавно ставший эксклюзивным клуб.
— Ты видишь ее перед собой, — отвечает она, одетая во все черное, за что я не могу ее винить, так как мы собрались, используя журналистское выражение, в «ночной клуб наносекунды».
Вспышкой в мозгу меня озаряет: молодой Берстин не пришел, потому что они с Айви стали близки. Айви сказала ему, что у нее со мной была когда-то связь и что она будет себя неловко чувствовать, если мы все трое окажемся вместе. Молодой Берстин тоже чувствовал бы себя неуютно. Айви сообразила, что я, почувствовав то, как они некомфортно себя ощущают, сделал бы все возможное, чтобы усилить это ощущение. Но я…
— Может, зайдем внутрь? — спрашивает она, останавливая этот неконтролируемый поток сознания.
— Повременим пока.
Мы стоим и наблюдаем, как гнусные супермодные типы подходят и исчезают за дверьми бара «Слон Бабар».
— Ты «ладишь» с молодым Берстином? — спрашиваю я ее.
— Я должна отвечать на этот вопрос?
— Да. Ты под присягой.
— Хорошо, тогда я отвечу на него «нет».
Мое лицо, наверное, полностью меняет свое выражение, как если бы на игровом автомате ряд лимонов сменился бы рядом клубничек.
— А ты «ладишь» с Лесли? — спрашивает она меня в свою очередь.
— Нет. Мы просто болтаемся вместе.
— Не знаю, верю ли я тебе.
— Не знаю, верю ли я тебе!
— Ты говоришь мне правду?
— Да. А ты?
— Пошли внутрь.
Мы работаем. Светловолосый тевтонец с бронзовым загаром, владелец клуба, — таможенная служба США давно должна была запретить ему въезд в страну из-за разного написания его имени — разгуливает по залу в кожаных штанах и в леопардовой жилетке, надетой на голое тело, и проверяет, всем ли довольны постоянные клиенты его заведения. Время от времени он появляется у входа и подходит к ненавистному бархатному канату, чтобы убедиться в том, что все толпящиеся в очереди — ничтожные людишки. Здесь не на что смотреть, да и делать особо нечего, поэтому уже через двадцать минут мы с Айви, зевая, отворачиваемся от этого зрелища.
— Я просто хочу знать, — говорит она ни с того ни с сего, откинувшись на спинку дивана, — что в ней есть такого, чего нет во мне?
Ответ всегда готов: отношения, связи, положение, амбиции и, конечно, дым сигар Уинстона Черчилля. Но если я скажу это сейчас, Айви меня возненавидит… если это еще не так. Может быть, есть шанс спасти хотя бы ее добрые воспоминания обо мне. И кто знает, может быть, она примет меня назад, если у нас с Лесли не сложится.
— Не могу ответить на этот вопрос, — честно признаюсь я.
— Не можешь ответить потому, что не знаешь ответа, или просто не хочешь говорить правду?
— На этот вопрос я также не могу ответить.
Той ночью, посадив ее в такси, я возвращаюсь пешком домой и вспоминаю, как Айви впервые появилась на работе: тогда было общее собрание, на которое ее никто не позвал. Кабинеты, кабинки, коридоры опустели, и она осталась совсем одна. Позже она рассказала мне, что просто села тогда и листала журналы. Вот такой она была: одинокой, покинутой всеми, не испытывающей ни обиды, ни желания «стать в позу», без капли претензий. Вспомнив все это, я подумал, что если бы тогда по какой-нибудь причине ушел с собрания и наткнулся на нее в тот момент, то бы встал перед ней на колени и сделал ей предложение.