— Ой, это была моя идея! Я припоминаю теперь, что расписала его Вилме по телефону, а она, должно быть, рассказала Бетси.
Мы говорим еще несколько минут о разных пустяках, и я начинаю себя чувствовать как на иголках, потому что меньше всего сейчас хочу наткнуться на Марка Ларкина… не теперь, когда мой нос мелькает во всех лондонских газетах.
— Когда ты перейдешь работать ко мне? — спрашивает она неожиданно. (Или, может быть, не так и неожиданно, просто я не слушал ее.) — Нам здесь нужны хорошие редакторы.
Их первый номер вышел месяц назад, и нельзя сказать, что он был хорошо встречен читателями или мастерски сделан. У меня, конечно, не хватает дерзости заметить, что он был сделан просто из рук вон плохо. И потом, она вроде предлагает работу…
— Видишь ли, ты мне как-то сказала, что порекомендуешь меня Регине и всем остальным на твое старое место в «Ит». Помнишь? Ты мне тогда сказала, что меня ждет крупная рыба, которую я могу поджарить.
— Да, я помню.
Раздается телефонный звонок, и я слышу, как пухлая секретарша говорит Нэн по селекторной связи, что это ее муж на третьей линии.
— Я перезвоню ему через минуту, Мэри, — отвечает она и, наклонившись всем корпусом в мою сторону, сообщает: — Я порекомендовала тебя.
— Но ты то же самое сказала Вилли, Олли, и еще куче народа.
— Ну, возможно, я и их порекомендовала.
— Но место получила Джеки.
— Да, Жаклин. Я и за нее сказала пару добрых слов.
— Я думаю, что… — мой голос прерывается.
— Да? Так что ты думаешь?
— Ничего. Я абсолютно ничего не думаю.
Она выше меня… у нее власть. Возможно, когда-нибудь она наймет меня на работу в качестве… старшего редактора, заместителя редактора, кого-нибудь. Мне нельзя рвать с ней отношения. Точно так же я чувствовал себя, когда ходил в детский сад: те, на кого я хотел бы сбросить кирпич, те, кого я хотел укусить, ударить, обозвать, оставались недосягаемыми… потому что однажды они могли оказаться мне полезными.
Покидая офис, на лестнице я встречаю Хэмиша Кауртнола, арт-директора «Эго», который спутал меня с Марком Ларкином.
— Мы встречались в Нью-Йорке, на вечеринке у Мэг Банч, — говорю я ему.
— Да? О, боже. Что с вами случилось? — Он смотрит прямо на то место, где должен быть мой нос.
— Ничего. Я всегда ношу эту повязку, кроме тех случаев, когда отправляюсь на суаре к Мэг Банч.
— Мы публикуем вашу статью в следующем номере, — говорит он.
— Какую именно?
— Ту, которая о Маффи Тейт.
Я хочу схватить эльфа с носом-картофелиной за лодыжки — они как раз сейчас на уровне моих глаз — и протащить его вниз по лестнице, чтобы его голова издавала «тум-тум-тум» каждый раз, когда его челюсть будет вступать в соприкосновение со ступеньками, как в «Пикапе на Южной улице».
— Это не моя статья, — говорю я. — Понятно? Я — это я… Я — не другой парень.
Затем я выхожу из здания и несколько минут спустя уже стою на пересечении Гаррик-стрит и Мартинс-Лейн. Я вытаскиваю «Путеводитель по улицам Лондона» и пытаюсь разобраться, как пройти на улицу Нью-Бонд-стрит через Сохо. Я ни за что не покажу снова свою помятую «фотокарточку» на Джермин-стрит.
— Что с тобой случилось, старичок? — раздается знакомый тошнотворный голос.
Я даже не поднимаю головы.
— Не видишь, я сломал нос и не хочу об этом разговаривать.
— Неужели Нолан Томлин добрался до Лондона? — смеется он над собственной шуткой, надо признать, довольно удачной. — Я удивлен, что тебе нужна карта, Пост. Я думал, что ты хорошо знаешь Лондон.
Теперь я поднимаю на него взгляд. На Марке Ларкине надеты голубая хлопчатобумажная рубашка с розовым воротом и темно-синий блейзер.
— Я пытаюсь привязаться к новым ориентирам.
— Если тебе нечем сейчас заняться, давай пройдемся до моего клуба.
У него есть клуб… Марк Ларкин состоит в каком-то клубе джентльменов, где обшитые темными панелями комнаты, как на страницах старинных книг, обстановка из красного дерева и тиковые столы, высоченные потолки и окна, через которые может пролететь аэроплан. Его встречают лакеи в ливреях, в честь него припасены блюда, полные баранины, и графины с шерри и портвейном. Джентльмены в твидовых костюмах, играющие в вист и негромко переговаривающиеся, приветствуют его. Марк Ларкин является там своим, а меня не пустят даже на порог, не потому что я ниггер или еврей, а потому, что я… это я. У меня никогда не было в детстве даже домика на дереве. А этот сукин сын заручился членством в серьезном клубе.
— Нет, я собираюсь на Оксфорд-стрит, — отказываюсь я, надеясь, что нам не по пути. Мне кажется, что, где бы клуб ни находился, это должно быть не в той стороне, куда я направляюсь.
— Я пройдусь с тобой немного.
Мы выходим на Черринг-Кросс-Роуд и поворачиваем направо. В какой-то момент он говорит мне:
— Я думаю, что теперь у меня достаточно материала, чтобы наконец закончить статью о лорде Винчере.
— Когда он должен отбросить копыта?
— Не так скоро, как хотелось бы.
Мы проходим мимо «Фойла», и если бы со мной не увязалась эта розовая пятнистая зараза, я мог бы заглянуть туда. Но Марк идет справа от меня так близко, что мы почти соприкасаемся локтями.
— Я думал, он тебе нравится.
— О, нравится, нравится. Но после его смерти я получу какую-то мазню Альфреда Сислея.
— И куда ты повесишь ее — над рулоном туалетной бумаги или позади держателя для полотенец?
До нас уже доносится шум транспорта с оживленной Оксфорд-стрит.
— О, я найду куда. Тем более что я переезжаю. — Давно пора. Удивительно, что ты так задержался в Ист-виллидже.
— Я согласен с тобой, Пост. Скеффингтон-Тауэрс — более привлекательное место.
Слева от нас тянется маленькая извилистая улочка, за которой начинается Сохо — район магазинов, торгующих порнографией, лавочек и кафе. Погода явно портится, и солнце спряталось, к тому же мой нос ноет от тупой боли.
— Когда ты учился в Ливерпуле, — вдруг спрашивает он меня, — ты что читал?
— Что я читал? Ты имеешь в виду, что я изучал?
— Совершенно верно.
— Несколько предметов. А что?
— А где ты жил?
— Какое это имеет отношение…
— Захарий, я только что был в Ливерпуле. Именно там я проводил свои изыскания, касающиеся лорда Винчера. И мне представился случай сделать кое-какие изыскания, касающиеся тебя.
Мне конец… я покойник. Меня уволят. Он вернется в Нью-Йорк, расскажет все Регине и в отделе кадров, и меня вышвырнут за дверь. Они спросят меня: «Так где же ты на самом деле ходил в колледж?» — а мне будет нечего сказать в ответ… Я просто поднимусь и уйду. У меня перед глазами быстро проносятся варианты моего возможного трудоустройства: стол в приемной, копировальное бюро, зал кофейни, нечищеные бассейны. Места среды обитания, к которой я принадлежу.
— Ну, тогда ты все знаешь. Подумаешь.
— Когда я увидел эту твою мать…
Он замолкает, понимая, что оскорбление моей матери ему достоинства не прибавит, к тому же в этом нет нужды — она идет в комплекте с оскорблениями, как игрушки с батарейками.
— Давай меняться, — говорит он. — Ты отдаешь мне кассету, и тогда никто никогда не узнает о твоих университетах.
— Я не пойду на эту сделку.
Впереди нас на суматошной Оксфорд-стрит выстроились нескладные двухэтажные красные автобусы.
— Мне она кажется вполне приемлемой, — говорит он.
Конечно, она кажется ему приемлемой: если я отдам ему пленку, то у меня на него больше ничего не останется, но информация обо мне у него все равно сохранится. Так что я спасен: чистка затянутых тиной бассейнов и снятие ксерокопий сценария какого-нибудь идиота откладываются благодаря кассете, которой вовсе не существует.
— Даже не мечтай. Если я когда-нибудь и отдам тебе эту кассету, то сперва сделаю двадцать копий.
— Ты сделал умный ход, Пост, выбрав Ливерпуль.
— Благодарю.
— И Робертсон Джеймс Пост?
— А ты как думаешь?
— Нет такого зверя?
— Возможно, нет.
Мы стоим на загруженном перекрестке, где Черринг-Кросс-Роуд становится Тоттенхэм-Корт-Роудом, а Оксфорд-стрит переходит в Нью-Оксфорд-стрит. Здесь беспокойно и шумно: такси и автобусы, автомобили и пешеходы снуют во всех направлениях, машины поворачивают, не снижая скорости, а люди двигаются и останавливаются рывками, как в водовороте.
— Пойду-ка я, наверное, в Британский музей, — говорит он громко сам себе.
Справа от нас, в нескольких метрах, как раз над головой Марка Ларкина виднеется надпись «ВИКТОРИ», сделанная жемчужно-белым цветом. Выглянувшее солнце золотит волосы Марка и щекочет мне нос. Маленький уличный указатель направляет к Блумсбери и Британскому музею.
— Мне бы тоже хотелось туда пойти, — говорю я и схожу с тротуара на проезжую часть.
Теперь я вижу, что «ВИКТОРИ» оказывается на самом деле «ВИКТОРИЕЙ». Эта надпись сделана на маршрутном автобусе с номером «8», который быстро приближается прямо к нам.
— Пойдем туда вместе, — предлагаю я Марку, который осторожно делает шаг с тротуара. — Да, между прочим, а что это за клуб, куда ты вхож? — спрашиваю я, не дождавшись ответа на свое предложение.
Он смотрит не на меня, а прямо перед собой и начинает произносить, возможно, свои последние слова на земле:
— Ну, так уж вышло, что я принадлежу…
Я запрыгиваю назад на тротуар и кричу:
— БЕРЕГИСЬ!!!
Он делает то, что я и предполагал: смотрит не в ту сторону, куда поворачивают голову при переходе практически в любом другом месте цивилизованного мира. Марк Ларкин смотрит влево, но автобус приближается к нему справа, и из-за яркого солнца водитель автобуса не видит его. И в тот момент, когда двухэтажный автобус чуть было не сбивает его, он поворачивается в другую сторону… и делает шаг назад, на тротуар, но автобус все-таки задевает его и опрокидывает. Он шлепается задницей на асфальт, придавив мне ноги.
Он цел. Но если бы он стоял на сантиметр дальше или повернулся на десятую долю секунды позже, то превратился бы в толченый картофель, политый кетчупом.