Я, соответственно, отрываюсь на прогульщике. Вот этому всё как с гуся вода! Выслушивает стоя, как положено, сложив на животе руки, понурив голову. В конце смиренно со всем соглашается и тут же сообщает, что в ближайшие дни будет уходить после обеда, руководитель Ли уже дала свое разрешение. И лучезарно улыбается. Наверняка знает, как действует его улыбка на женщин! Но меня ни искрящиеся глаза, ни белые ровные зубы, ни даже ямочка на левой щеке не впечатляют и не смягчают. Махнув рукой на хубэ – в прямом и переносном смысле – сажусь разгребать дневное задание, одновременно размышляя над проблемой с Чхве Мансиком.
Сегодняшний вечер, как и следующий, безрезультатно провожу в дежурстве перед его домом. Зато знакомлюсь с хозяйкой древнего кафе на три столика, в котором мы обедали с Ючоном. Старушка любит поговорить, так что, в конце концов, после аккуратных наводящих вопросов добирается и до Чхве Мансика. Да, дочка у него была единственная, умненькая, и из себя симпатичная, отца слушалась. Он же ее сам растил, как жена померла-то… училась хорошо, на работу хорошую устроилась, постоянную, старик от гордости чуть не лопался, все хвастал… Да вот беда – здоровье плохое у девочки оказалось, сердце прихватило прямо на рабочем месте. Вот горюшко-то, старик Чхве прямо почернел весь, все по своей Ынсоль убивался…
- Как-как? – невольно переспрашиваю я.
- Ынсоль, говорю, дочка его! Как жалко девочку… - Старушка умолкает и оглядывает меня блеклыми глазами. Говорит наставительно: - И ты тоже кушай лучше, сил набирайся, вон какая бледная! Сейчас еще токкпоки[1] принесу!
Лучше бы не поесть, а от души выпить. Потому что я вспоминаю, как старик назвал это имя: видимо, меня, с распущенными волосами, в белой, выпростанной из-за пояса блузке, принял в темноте за призрак своей дочери, которая – наконец-то! – пришла его забрать…
***
[1] Токкпоки – рисовые клецки.
Глава 9
В пятницу уже привычно, без раздражения, «обнаруживаю отсутствие» Ким Ючона: может, он вообще уже работает на два отдела – наш и юридический? Подготавливает переход? Хорошо бы!
Опять бреду по знакомой горбатой улочке в Ёнсане, с тоской представляя новый бесконечный вечер в бесплодном ожидании. Я уже оставляла записки, лепила их на ворота, под низ подсовывала; даже просила передать словоохотливую хозяйку кафе просьбу позвонить «соленой» девушке - я просто хочу поговорить, помочь господину Чхве!
Подхожу к знакомому домишке, устало поднимаю глаза и… Неужели? Из-за приоткрытых ворот пробивается тусклый свет. Осторожно стучу, нажимаю на скрипящую створку.
- Господин Чхве Мансик! Я могу войти? Это снова я! Мы можем поговорить? Просто поговорить и всё?
Открывается такая же скрипучая дверь дома. Старик молча смотрит на меня. Не зная, чего сейчас ожидать – брани, следующего килограмма соли или вовсе гневных пинков – я низко кланяюсь, прижимая к груди, как пропуск, купленную для него упаковку с соками.
- Добрый вечер, харабоджи! Как ваши дела? Вы меня узнаете? Мы приходили в понедельник с моим младшим. Можно с вами поговорить?
Хозяин отзывается – безо всякой приветливости, но хотя бы не кричит:
- Входи уж…
Тороплюсь за стариком, пока он не передумал. Скинув туфли, прохожу в маленькую темную комнатку. Оглядываюсь, переминаясь, пока Чхве Мансик не машет мне:
- Чего там застряла, сюда иди!
Выставляю на низкий старенький столик свое подношение, сажусь напротив хозяина, но все кручу головой по сторонам. Углы дома завалены какими-то тряпками, бумагой, помытыми и грязными бутылками. На старенькой кухне – остатки еды, в проеме соседней комнаты видна неубранная постель.
Здесь пахнет бедностью, затхлостью, старостью.
Безнадежностью.
- Чего разглядываешь?
Спохватившись, опускаю глаза, бормочу:
- Простите, харабоджи, я просто…
Что «просто» и сама не знаю, к счастью Чхве Мансик продолжает:
- Домом всегда дочка занималась, все намывала, мне-то сейчас зачем…
По его кивку замечаю стоящий на старом телевизоре снимок с траурной лентой. Поднимаюсь, подхожу ближе. Фотография Чхве Ынсоль, видимо, сделана на выпуске из колледжа: черная магистерская шапочка, мантия, букет в руках, ослепительная улыбка… Машинально кланяюсь и ее портрету.
- Какая красивая! – Девушка, снятая, наверное, в один из самых своих радостных дней, и впрямь хорошенькая. Вся в сиянии счастья. Трудно поверить, что всего через несколько лет ее не станет.
- Да, - соглашается старик. - Вся в меня!
Я гляжу на его иссохшее обезьянье лицо: и ведь не шутит! Откашливаюсь, усаживаюсь попрямее, складываю руки на коленях.
- Господин Чхве Мансик, соболезную вам в вашем горе. Знаю, что нельзя ничем и никак возместить такую тяжелую утрату, но я все же хотела бы помочь вам… - произношу затверженную наизусть речь, хотя постепенно понимаю, что меня не слушают. Хозяин просто глядит сквозь блеклыми старческими глазами, равномерно и медленно кивая.
Даже когда я умолкаю, так и продолжает кивать.
- Господин Чхве? – осторожно окликаю я. Старик как будто просыпается, сосредотачивает взгляд на мне. – Как вы думаете, могли бы мы с вами прийти к кому-нибудь соглашению?
- Знаешь, что они мне сказали? – спрашивает хозяин неожиданно.
- «Они» – это?..
- Начальство дочкино, - он вновь мотает головой в сторону снимка.
Могу себе представить!
- Нет.
- Сказали, никто ее вовсе не заставлял задерживаться еще по пять часов каждый день и в выходные работать! Просто Ынсоль слишком медленная, ничего не успевала, вот и наверстывала в свободное время…
Крепко сжав губы, чтобы не сказать лишнего, киваю: знакомая песня! Приходи на работу раньше всех, уходи позже своих сонбэ, и уж тем более, начальства! А что то самое начальство до ночи просто в своем кабинете газетку почитывает, потому как он, допустим, «гусиный отец[1]», и дома его никто не ждет – это неважно!
- Вот как…
Старик глядит в лицо своей смеющейся дочери.
- Она ведь мне говорила… Жаловалась, как ей тяжело. Всё на нее грузили, свою работу спихивали, еще и ругали постоянно… Ынсоль плакала то и дело. Знаешь, что я ей всегда отвечал?
У меня сжимается сердце. Знаю.
- Нет…
- Всем тяжело, говорил. Ты молодая, здоровая, втянешься… Терпи, работай, что ты сопли распускаешь! Разве я так тебя воспитывал? Думаешь, нам в жизни легче было? Последнюю неделю она и не спала совсем: мол, папа, большой проект у нас, пре-зен-та-цию готовлю, - произносит он по слогам. – И ела мало, только кофе пила. А я ей всё: «старайся да старайся»! Покажи себя, заслужишь уважение!
- Мама тоже всегда так говорит! - неожиданно вырывается у меня. – Я уже и жаловаться перестала… Знаю, вы, взрослые… хотите, как лучше, чтобы ваши дети не были слабыми, никогда не сдавались… боролись… Но…
…Но так хочется, чтобы кто-то просто тебя обнял, пожалел, утешил, по голове погладил, как в детстве. Успокоил: все будет хорошо, ты молодец, ты справишься! А если нет, тоже ничего страшного, в следующий раз получится… А не твердили бесконечно: значит, мало стараешься, ленишься, плохо работаешь!
Старик вновь переводит взгляд с портрета дочери на меня. Всматривается, словно силясь что-то увидеть. Или кого-то?
- Твой малец сказал, ты в той проклятой компании стажер.
- Малец?
- Ну тот парнишка, с которым ты прошлый раз приходила!
- А-а-а… когда вы его видели?
- Да пятый день здесь ошивается, вот, считай, только перед тобой был.
Не верю своим ушам:
- Ким Ючон?! Он к вам приходит?
Старик кивает даже с проблеском веселья на морщинистом лице:
- Так и шастает! Упертый какой, страсть! Гостинцев мне таскает, выпивку! Даже картон со мной собирал. И бутылки! Гнал его, ругался, затрещину от раздражения влепил разок. Не отстает, все смеется, да дай, говорит, помогу тебе, дедушка!
Выдаю нечленораздельный звук, не в силах представить белоручку Ючона, копающегося в мусоре. Еще и подзатыльники получающего. То есть все то время, когда я думала, он гуляет и бездельничает, парень ездил сюда, в Ёнсан-гу, как на работу!
- Говорит, тебе тоже несладко там приходится, а?
Повожу плечами:
- Ну, наверное, не так… да, конечно, не так, как вашей дочери! Новичку везде нелегко. Я сама этого мальца… то есть Ким Ючона, постоянно ругаю. Правда, его-то как раз есть за что!
- Хара́ктерный, а? - подмигивает старик.
Невольно улыбаюсь:
- Да. Но и я тоже… с характером!
Хозяин бесцельно двигает туда-сюда принесенный сок, зачем-то сосредоточенно совмещая угол коробки с углом стола. Произносит, не поднимая глаз:
- Скажу тебе то, чего никогда не говорил моей Ынсоль, и зря не говорил. Не ходи ты на эту самую работу, как на смерть!
Немо смотрю на него. Чхве Мансик продолжает бормотать, уставившись на коробку, словно зачитывает состав сока:
- Коли сильно устала – отдохни. Кровит из носа – отдохни. Болит голова или сердце – отдохни. Не забывай кушать. Высыпайся. А уж когда станет совсем невмоготу – бросай всё, никакая, даже самая хорошая работа не стоит твоей жизни!
Вскидываю голову, чтобы скрыть внезапно подступившие слезы. Хоть бы раз услышать такое от мамы! Мои стиснутые пальцы неожиданно похлопывает сухая старческая рука, и слезы наконец прорываются наружу, катятся по щекам градом.
И я говорю:
- А можно я вам, дедушка, немного обо мне… моей семье расскажу?
…Говорю, с трудом выдавливая слова, по-прежнему глядя в потолок, но к концу голос перестает дрожать, и я подытоживаю почти деловито:
- Вот так… Ну а сейчас я работаю в очень большой компании и, может, даже смогу попасть в штат в конце года. – Шмыгаю носом и решительно поднимаюсь. – Ну что ж, господин Чхве Мансик, больше не буду вам надоедать с этой подписью. Пусть у вас получится их наказать, может, тогда всем нам будет в этом мире чуточку легче! Файтинг… то есть, удачи!
- Погоди, ты…
- А можно я к вам буду иногда заглядывать? Просто, без дела? А то мои бабушка с дедушкой уже давно умерли, так что…