Доверие льстило Ковтунову и в то же время пугало: ведь полк — это три дивизиона, сотни людей. А главное — большие и сложные задачи. И кем командовать придется? Вчерашними товарищами. И хватит ли его запаса знаний?
— Ну, что молчите? — Николин был грубоват и прямолинеен. — Боитесь, что ли?
Ковтунов выложил ему свои сомнения.
— Обязаны справиться, вы же коммунист! А трудно будет — поможем.
И Ковтунов принял полк. Конечно, было нелегко. Если раньше он в основном управлял огнем батарей, то теперь должен был управлять, шутка сказать, тремя дивизионами; он больше сталкивался с тактикой, с основами организации общевойскового боя, сам вынужден был решать вопросы обеспечения флангов и стыков.
Постепенно Ковтунов осваивался со своим новым положением. Он много занимался, много работал с людьми. День ото дня рос его авторитет среди личного состава. Немало помог ему в этом и майор Михалев.
«Виллис» бойко бежал по дороге, и она клубилась сзади густой, серой пылью. Пока машина шла ровно, пыль, словно дымовая завеса, оставалась позади. Но стоило только шоферу чуть затормозить перед ухабами или на повороте, как высокая стена пыли моментально надвигалась на машину, окутывала ее непроницаемой пеленой, оседала на гимнастерку, фуражку, щедро припудривала потное лицо, забивала нос, рот, уши, глаза, противно скрипела на зубах.
В таких случаях Ковтунов недовольно морщился, осуждающе посматривая на шофера Камочкина. Погода стояла жаркая. Июльское солнце накалило землю, и она, горячая, как печь, дышала сухим зноем. По сторонам дороги тянулись поля, покрытые выжженной желто-бурой травой. Над землей струился и таял горячий воздух. И редкие льдисто-белые облачка в небе тоже, казалось, тают от жары, медленно расплываясь и исчезая.
Все вокруг будто вымерло. Но наметанный глаз военного человека различал искусно замаскированные блиндажи, прикрытые маскировочными сетями от наблюдения с воздуха, орудийные окопы, глубокие аппарели, в которых стояли автомашины и тракторы. И чем ближе подъезжал Ковтунов к передовой, тем больше видел он орудий и минометов, танков и самоходок, траншей и ходов сообщений с укрытыми дерном брустверами.
За три с лишним месяца войска глубоко зарылись в землю, создали неприступную для врага, глубоко эшелонированную оборону. Каждый кустик, каждая высотка, вражеские огневые позиции и пулеметные дзоты, блиндажи и траншеи — все было пристреляно всеми видами оружия. В случае если бы гитлеровцам удалось вклиниться в нашу оборону, их встретил бы заранее подготовленный и тщательно спланированный огонь из глубины.
Оставив машину в расположении медпункта, Ковтунов отряхнулся от пыли и по глубокому, перекрытому сверху ходу сообщения направился на наблюдательный пункт. Капитан Воробьев встретил командира полка в траншее и повел на наблюдательный пункт — прочный и просторный, в четыре наката блиндаж.
— Такая крыша, думать надо, и прямое попадание стапятимиллиметрового выдержит, если не больше, а? — кивая на потолок, усмехнулся Ковтунов.
Капитан угрюмо промолчал. Он не любил оборудовать боевые порядки в полный профиль и ссылался всегда на то, что людям-де нужно отдохнуть. При перемещении дивизиона Воробьев запрашивал штаб полка: долго ли стоять? Если, мол, недолго, то можно и не копать окопы и щели, все равно всей земли не перекопаешь.
Однажды, когда Воробьев занял огневые позиции на опушке рощи и, понадеявшись на хорошую естественную маскировку, только обозначил орудийные окопы, противник угостил одну из его батарей хорошим огневым налетом. Правда, обошлось без жертв: личный состав мылся в бане, а оставшиеся у орудий солдаты и сержанты находились в единственном на всю батарею блиндаже. Но с тех пор Воробьев стал делать и орудийные окопы и укрытия прочно и добротно. И даже скупой на похвалу Михалев как-то, возвратившись от Воробьева, сказал Ковтунову:
— Ну наконец-то дошло до нашего Константина Михайловича, — замполит любил называть всех офицеров по имени и отчеству, — хоромы выстроил!
И, несмотря на молчание Воробьева, по всему было видно, что он и сам доволен своим наблюдательным пунктом. Стены блиндажа были аккуратно обшиты тесом, к потолку прибита плащ-палатка, чтобы из щелей не сыпался песок. На небольшом, аккуратно выстроганном столике у стереотрубы лежал прикрытый газетой огневой планшет. На передней стене, над амбразурой, висели красиво оформленные схемы.
Расспросив Воробьева о том, как ведет себя противник, Ковтунов внимательно просмотрел документацию, проверил работу вычислителей. Потом изрядно «погонял» по плановым огням, засекая по часам время. Убедившись, что все в порядке, он спросил, вывезен ли на огневые позиции боезапас.
— Полностью, товарищ гвардии майор, — ответил Воробьев.
— Учтите, — предупредил Ковтунов, — есть сведения, что гитлеровцы могут начать наступление на рассвете. Будьте начеку.
День клонился уже к вечеру, когда Ковтунов, засидевшись у Воробьева, собрался уходить. Надо было еще поспеть к Васильеву. Его батарея была выделена для поддержки стрелкового батальона на передовой позиции в районе хутора Бутово. На ее долю ложилась тяжелая задача— принять первый удар противника. Вот почему Ковтунову особенно важно было побывать там, поговорить с людьми, узнать их настроение.
Создавая эту передовую позицию в полутора — двух километрах от первой траншеи главной полосы обороны, командование рассчитывало ввести противника в заблуждение, заставить его развернуться в боевой порядок еще до подхода к истинному переднему краю. Ковтунов хорошо понимал, что это значит, и, перед тем как выделить батарею для поддержки стрелкового батальона, решил вызвать добровольцев. В числе первых оказался капитан Васильев. «Что ж, пусть идет, — решил Ковтунов. — По всем статьям подходит. И смел, и артиллерист настоящий». Уже дважды выдвигал Ковтунов Васильева на должность начальника штаба дивизиона, но тот каждый раз отказывался.
По мере удаления от переднего края ход сообщения становился мельче, над головой посвистывали пули. Изредка с оглушительным треском рвались мины. Сержант, оглядываясь, вежливо напоминал: «Тут побыстрее, товарищ гвардии майор, — обстреливают… а здесь пригибаться надо, траншея мелковата».
В конце траншеи Ковтунова встретил Васильев, как всегда туго перетянутый ремнями походного снаряжения, чисто выбритый, с резко выделяющейся на загорелой шее полоской снежно-белого воротничка. Он коротко, но энергично пожал протянутую руку, на вопрос: «Что нового?»— улыбнувшись, ответил:
— Нового ждем, а старого хоть отбавляй… — и сразу повел показывать батарею.
Батарея была подготовлена для ведения огня в наиболее вероятном направлении наступления противника. Орудия, глубоко зарытые в землю, были тщательно замаскированы. В стороне от основных позиций, чуть позади них, находились площадки, подготовленные для запасных, у каждого орудия имелись дополнительные ровики и упоры для сошников на тот случай, если бы пушки пришлось разворачивать вправо или влево для стрельбы во фланг наступающим.
Всюду, куда ни заходил командир полка, чувствовался образцовый порядок, все солдаты и сержанты, подымавшиеся ему навстречу, были опрятно одеты и подтянуты.
Ковтунов побеседовал с одним, другим, спросил о питании, о том, вовремя ли доставляются письма, газеты.
— Вы ведь у нас самые передовые, — улыбнулся он, — под самым носом у противника сидите. Иной раз у вас тут такое представление бывает, что и не доберешься.
Потом разъяснил задачу, подчеркнул, как важно ее выполнить.
— Не скрою, не легко вам будет, товарищи, — стараясь не выдать своего волнения, говорил Ковтунов. — Вам первым предстоит принять на себя удар гитлеровцев. Но помните, что вы — гвардейцы и ваш долг встретить врага по-гвардейски. — Ковтунов сжал пальцы в кулак, замолчал, вглядываясь в лица окружавших его артиллеристов.
Васильев открыл было рот, чтобы ответить за всех, но его опередил меднолицый, с облупившимся на солнце носом и пушистыми светлыми усами наводчик Прозоров.
— Встретим как полагается, товарищ гвардии майор, по-русски.
Ковтунов благодарно посмотрел на него и протянул руку. Ефрейтор ответил крепким пожатием.
— Не сомневайтесь, товарищ гвардии майор, выстоим. Себя не пожалеем! — добавил низкорослый солдат в больших сапогах, шагнув вперед из-за спины Васильева.
— Верю, товарищи гвардейцы! — проговорил Ковтунов. — И от души желаю вам успеха!
Васильев проводил Ковтунова почти до наблюдательного пункта 1-го дивизиона. Они молча остановились, выжидательно глядя друг на друга. Но прощаться Ковтунов медлил. «А ведь он там, под Сталинградом, когда форсировали Дон, жизнь мне спас…» — вспомнил он. Ему хотелось сказать Васильеву что-то очень сердечное. И, досадуя на себя, что не находит таких слов, он ворчливо выговорил:
— Вот не хотел ты идти начальником штаба и сидишь до сих пор на батарее.
Васильев бросил короткий взгляд на Ковтунова и не спеша ответил:
— Не по сердцу мне это. Бумаги, отчеты, сводки…
Ковтунов положил ему руку на плечо.
— Не хотел я тебе говорить до времени, ну, так и быть — перед боем скажу. Послал тебя на командира дивизиона. Думать надо, утвердят. Доволен?
— Вот за это спасибо! — оживился Васильев. — Это — другое дело. А штаб? Не-ет, не моя стихия.
— Да, кстати, как у тебя Урсунбаев? Что-то его не видно было? — спросил Ковтунов.
— Ничего, привыкает, — Васильев снова улыбнулся. — Со странностями парень. На днях во время артобстрела, смотрю, стоит во весь рост, побледнел, а не уходит. Испытывает себя, значит…
— Может, заменить?
— Нет. Теперь уж не надо, — решительно ответил Васильев, — обломается.
…Всю дорогу к себе в штаб Ковтунов шел в глубоком раздумье. Ведь не только он один знает о том, как тяжело придется батарее… Знает это и Васильев. Понимают и солдаты, и сержанты. Понимают — и в то же время так спокойны. Какие люди! Нет, такие не подведут, выстоят.
Ковтунов вспомнил, как вскоре после Сталинградской битвы полку вручили гвардейское знамя — символ высшей воинской чести. Его получил командир полка из рук члена Военного совета фронта. С предельной отчетливостью, со всеми мельчайшими деталями, в памяти воскресла незабываемая церемония… Вот командир полка преклонил колено. Взял в руки скользкий шелк алого полотнища и прижал его к губам. Вот произнес первые слова клятвы, и, повторенные вслед за ним всем полком, они прозвучали сурово и торжественно.