– Мсье председатель, при нормальных обстоятельствах никто бы не возражал против этого, – продолжал обвинитель. – Но свидетельства против капитана Дрейфуса затрагивают вопросы национальной безопасности.
– При всем моем уважении, единственная фактическая улика против моего клиента – лист бумаги с записью сомнительным почерком…
По залу прошел недоуменный ропот. Морель стукнул молотком.
– Мэтр Деманж! Прошу вас замолчать! Вы опытный адвокат, для которого непозволительны такие выходки. Заседание приостанавливается, мы удаляемся на совещание для принятия решения. Верните обвиняемого в камеру.
Дрейфуса увели. Судьи цепочкой двинулись следом. Первое столкновение, казалось, удовлетворило Деманжа. Как я впоследствии сообщил Мерсье, он, так или иначе, донес до публики мнение о сомнительности обвинений.
Через пятнадцать минут судьи вернулись. Морель приказал вернуть Дрейфуса. Его провели на прежнее место, вид у него был такой же невозмутимый, как и прежде.
– Мы тщательно рассмотрели дело, оно в высшей степени необычно, поскольку затрагивает самые серьезные вопросы национальной безопасности. Чрезмерная осторожность в таких делах повредить не может. Поэтому мы постановляем: все зрители должны быть немедленно удалены, а дальнейшие слушания будут проводиться при закрытых дверях.
Зал издал стон недовольства и разочарования. Адвокат попытался было возразить, но Морель стукнул молотком:
– Все! Я принял решение, мэтр Деманж! Я не собираюсь спорить с вами. Секретарь, прошу очистить зал!
Деманж рухнул на стул. Теперь на его лице появилось мрачное выражение. Жандармам потребовалось всего несколько минут, чтобы очистить зал от прессы и публики. Когда двери снова закрылись, атмосфера в зале была уже совершенно другой. Здесь воцарилась тишина. Ковры на окнах, казалось, изолировали нас от внешнего мира. В зале осталось только тринадцать человек: Дрейфус, его защитник и обвинитель, семь судей, секретарь Валлекаль, представитель полиции и я.
– Итак, – произнес Морель, – мы начинаем рассматривать свидетельства. Прошу обвиняемого встать. Мсье Валлекаль, зачитайте обвинительный акт…
В течение трех следующих дней по окончании каждого заседания я спешил вниз, мимо журналистов, чьи вопросы я игнорировал, выходил в зимние сумерки и быстрым шагом шел по обледенелой улице – ровно семьсот шагов и двадцать метров – я каждый раз подсчитывал их – от улицы Шерш-Миди до дворца де Бриенн.
– Майор Пикар к военному министру…
Мои информационные доклады неизменно следовали одному шаблону. Мерсье внимательно слушал. Задавал несколько коротких и уместных вопросов. Потом он посылал меня к Буадефру повторить то, что я доложил ему. Буадефр, совсем недавно вернувшийся с похорон царя Александра III в Москве[40], – его благородная голова явно была занята вопросами о России, – вежливо выслушивал меня, замечания делал редко. От Буадефра меня везли в экипаже военного министерства в Елисейский дворец, где я докладывал самому президенту Республики, печальному Жану Казимир-Перье, – поручение довольно неприятное, поскольку президент давно подозревал, что его военный министр плетет интриги за его спиной. На самом деле Казимир-Перье к тому времени сам был кем-то вроде заключенного в своих позолоченных апартаментах, которого игнорировали его же министры, а роль свелась к чисто церемониальной. Президент не скрывал своего презрения к армии – ни разу не пригласил меня сесть. Реагировал он на мой доклад лишь саркастическими замечаниями и издевательскими насмешками: «Похоже на сюжет комической оперы».
Я молча разделял его опасения, а они росли по мере того, как слушание дела приближалось к концу. В первый день показания давали шесть ключевых свидетелей, которые и слепили дело против Дрейфуса: Гонз, Фабр и д’Абовиль, Анри, Гриблен и дю Пати. Гонз объяснил, как легко мог Дрейфус получить доступ к секретным документам, переданным вместе с «бордеро». Фабр и д’Абовиль говорили о его подозрительном поведении во время службы в Четвертом департаменте. Анри подтвердил подлинность «бордеро» – улики, полученной из немецкого посольства. Гриблен на основании полицейского досье, составленного Гене, нарисовал показавшийся мне совершенно невероятным портрет Дрейфуса, бабника и игрока. Но дю Пати настаивал на том, что Дрейфус руководствовался «животными инстинктами» и был опустившимся типом, несмотря на всю его благовидную внешность. Дрейфус, слыша это, только покачивал головой. Дю Пати также утверждал, что обвиняемый предпринял сознательные усилия, чтобы изменить свой почерк во время диктовки, – обвинение это было практически опровергнуто, когда Деманж показал ему образцы почерка Дрейфуса и попросил указать, в каком месте происходят так называемые изменения. Дю Пати не смог этого сделать.
Все вместе свидетельства обвинения не производили должного впечатления.
В конце моего первого доклада Мерсье спросил, как, на мой взгляд, выглядит обвинение, я в ответ начал мычать и мямлить.
– Послушайте, майор, – мягко проговорил он, – прошу вас, ваше откровенное мнение… Я для этого вас и позвал.
– Министр, если вы хотите услышать мое откровенное мнение, то все предъявленные обвинения выглядят неконкретными. Мы продемонстрировали, что Дрейфус мог быть предателем, но не доказали этого.
Мерсье закряхтел, однако говорить ничего не стал. Но на следующий день, когда я пришел в здание суда к началу следующих слушаний, меня ждал Анри.
– Я слышал, вы сказали министру, что наши обвинения неубедительны.
– А вы считаете иначе?
– Да, считаю.
– Послушайте, майор, давайте без обид. Не хотите со мной? – Я предложил Анри сигарету, тот нехотя ее взял. Я чиркнул спичкой, дал прикурить ему первому. – Я не говорил, что они неубедительны, только что они недостаточно конкретны.
– Бог ты мой, – сказал Анри, раздраженно выдыхая струйку дыма, – вам легко так говорить. Если бы вы только знали, сколько у нас конкретных свидетельств против этой свиньи. У нас есть даже письмо от офицера иностранной разведки, которым тот идентифицирует предателя… Вы можете себе это представить?
– Так предъявите его.
– Но как? Мы таким образом выдадим наш самый засекреченный источник. Это принесет больше ущерба, чем уже принес Дрейфус.
– Даже притом что слушания закрытые?
– Не будьте таким наивным, Пикар! Все слова, сказанные в этом зале, в один прекрасный день утекут в прессу.
– Тогда я не знаю, что вам предложить.
Анри сделал глубокую затяжку.
– А если я, – начал он, оглядываясь, чтобы убедиться, что нас никто не слышит, – приду в суд и опишу некоторые из улик, имеющихся у нас в деле?
– Но вы уже дали показания.
– Разве меня нельзя вызвать еще раз?
– На каком основании?
– Не могли бы вы предложить это полковнику Морелю?
– Какие я ему предъявлю основания? – удивился я.
– Не знаю. Думаю, мы могли бы изобрести что-нибудь.
– Мой дорогой Анри, я здесь присутствую в качестве наблюдателя и не имею права вмешиваться.
– Отлично, – горько сказал Анри. Он в последний раз затянулся сигаретой, потом бросил ее на плиточный пол, погасил носком туфли. – Я сделаю это сам.
На второе утро перед судом проходили офицеры Генерального штаба. Они выстроились в очередь, чтобы бросать оскорбительные слова в лицо своему бывшему товарищу. Они говорили о нем как о человеке, который рыскал в их столах, отказывался дружить с ними и всегда вел себя так, будто интеллектуально стоял выше их. Один из офицеров заявил, будто Дрейфус сказал ему, что ему все равно, оккупирован Эльзас или нет, потому что он еврей, а у евреев нет свой страны, и они безразличны к изменениям границ. На протяжении всего этого лицо Дрейфуса оставалось бесстрастным. Со стороны можно было подумать, что он глух или просто не слушает их. Но время от времени он поднимал руку, давая знать, что хочет высказаться. И тогда своим голосом, лишенным всяких интонаций, Дрейфус спокойно поправлял выступавшего: это свидетельство не отвечает действительности, потому что в то время его не было в департаменте; это заявление ошибочно, потому что он никогда не был знаком с названным господином. В нем, казалось, отсутствует всякая злость. Дрейфус действовал как автомат. Несколько офицеров высказались в его защиту. Мой старый друг Мерсье-Милон назвал его преданным и честным солдатом. Капитан Токанн, который посещал мои лекции по топографии вместе с Дрейфусом, сказал, что тот «не способен на преступление».
Потом в начале дневного заседания один из судей, майор Галле, сказал, что он должен поставить перед судом важный вопрос. Насколько он понимает, мрачно заявил Галле, поиски возможного шпиона в Генеральном штабе начались до начала расследования по Дрейфусу в октябре. Если это так, то он сожалеет, что об этом факте не сообщили суду. Галле предложил немедленно прояснить этот вопрос. Полковник Морель согласился и попросил секретаря снова вызвать майора Анри. Несколько минут спустя появился Анри, слегка смущенный, он на ходу застегивал пуговицы мундира, словно его только что вытащили из бара. Я записал время: 14.35.
Деманж мог бы возразить против повторного вызова Анри, но тот так виртуозно изображал свидетеля против воли – стоял с обнаженной головой перед судьями, нервно теребил свою фуражку, что Деманж, видимо, решил: его показания могут пойти на пользу Дрейфусу.
– Майор Анри, – строго сказал Морель, – суду стало известно, что ваши вчерашние показания были, мягко говоря, не вполне откровенны: вы утаили от нас информацию о расследовании, которое проводилось ранее, я говорю о поисках шпиона в Генеральном штабе. Это верно?
– Верно, мсье председатель, – промямлил Анри.
– Говорите громче, майор! Мы вас не слышим!
– Это верно! – громко ответил Анри. Он оглядел судей с выражением демонстративного раскаяния. – Я не желал разглашать больше секретной информации, чем это было необходимо.
– Скажите нам правду теперь.