Когда я пересказал этот эпизод Мерсье, тот заметил:
– Уверен, мы поступили правильно.
– Оценивать все, в конце концов, будут судьи, – ответил я. – Мы можем только представить им во всей полноте факты.
– Полагаю, нет нужды напоминать вам, что никто, кроме нашей небольшой группы, не должен знать об этом. – Я надеялся, что Мерсье расскажет мне о содержимом конверта, но он взял ручку и вернулся к своим бумагам, бросив на прощанье: – Не забудьте сказать генералу Буадефру: я сделал то, о чем мы договаривались.
На следующее утро, когда я появился на улице Шерш-Миди, там уже собралась небольшая толпа. На тот случай, если кто-то попытается затеять беспорядки, число жандармов у ворот было увеличено. В здании суда репортеров толпилось в два раза больше против обычного: один из них сказал, что их обещали впустить в зал на оглашение приговора. Я протиснулся сквозь толпу и поднялся наверх.
В девять началось последнее заседание. Каждому из семи судей принесли по увеличительному стеклу, по копии «бордеро» и образцу почерка Дрейфуса. Бриссе произнес бесконечно долгую речь от имени обвинения.
– Возьмите увеличительные стекла, – сказал он судьям, – и у вас исчезнут всякие сомнения в том, что это написано Дрейфусом, – сказал он им.
Потом суд ушел на второй завтрак. Днем служащий зажег газовое освещение, и Деманж в полутьме начал заключительное слово от имени защиты.
– Где доказательства? – спросил он. – Нет ни одного прямого свидетельства, указывающего на то, что мой клиент причастен к этому преступлению.
Морель предложил Дрейфусу сделать короткое заявление, и тот произнес его, глядя перед собой:
– Прежде всего я француз и эльзасец. И не предатель.
На этом суд закончился, и Дрейфуса увели в другую часть здания, где он должен был ждать приговора.
Когда судьи удалились, я поспешил во двор от гнетущей атмосферы зала заседаний. Время близилось к шести, и мороз пробирал до костей. В тусклом газовом свете стояла рота солдат парижского гарнизона. К тому времени администрация уже закрыла ворота на улицу. Возникало ощущение осажденной крепости. Закуривая, я слышал звуки толпы за высокой стеной, люди разговаривали и двигались в темноте.
– Ты заметил, что Дрейфус шел через ступеньку, когда его вели вниз? Сам не понимает, на каком он свете, бедолага, – сказал один из репортеров.
– Надеюсь, они закончат вовремя, чтобы материал успел к утреннему изданию, – отозвался второй.
– Можешь не беспокоиться – закончат. Они же не хотят опоздать к обеду.
В половине седьмого адъютант и судьи объявили, что двери зала суда снова открыты. Толпа припустила бегом, чтобы успеть занять места. Я пошел следом за репортерами. Гонз, Анри, дю Пати и Гриблен стояли в ряд перед дверью. Нервное напряжение достигло такого накала, что их лица стали белее снега. Мы обменялись кивками, но в разговор не вступили. Я занял свое место и в последний раз вытащил блокнот. В небольшой зал набилось не менее ста человек, но пролети муха – и ее было бы слышно. Тишина, казалось, такая же, как на дне океана, – она давила на легкие и барабанные перепонки. Я отчаянно хотел, чтобы все это поскорее закончилось. В семь часов из коридора раздались крики команды: «На плечо! На караул!» – и сразу же стук сапог. Судьи во главе с Морелем вернулись в зал.
– Всем встать!
Секретарь суда Валлекаль стал зачитывать приговор:
– Именем народа Франции, – начал он, и в этот момент все семь судей поднесли руки к фуражкам, – первый постоянный трибунал при военном губернаторе Парижа публично оглашает следующий приговор, принятый на закрытом заседании…
Когда он произнес «Виновен!», из задней части зала раздался крик: «Да здравствует Отечество!» – и репортеры бегом бросились из зала заседаний.
– Мэтр Деманж, вы можете пойти и проинформировать осужденного.
Адвокат не шелохнулся. Он стоял, прижав руки к лицу, и плакал.
С улицы словно ворвался какой-то странный шум – необычный стук и вой. Я поначалу принял его за звуки ветра или дождя, но потом понял: это толпа на улице аплодисментами и криками приветствует приговор. «Долой евреев!» «Смерть еврейскому предателю!»
– Майор Пикар к военному министру…
Мимо часового. Через двор. В вестибюль. Вверх по лестнице.
Мерсье стоял посреди кабинета в полной парадной одежде. На его груди, словно защитный доспех, сияли медали и ордена. Рядом с ним – его жена-англичанка в синем бархатном платье и с бриллиантами на шее. Они оба казались очень маленькими и изящными.
– Виновен. Пожизненное заключение в изолированном месте… – пробормотал я.
Рука мадам Мерсье взметнулась к груди.
– Бедняга! – вздохнула она.
Министр моргнул, глядя на меня, но никак не прокомментировал сообщение.
– Спасибо, что проинформировали нас.
Буадефра я нашел в его кабинете, он тоже был в парадной форме и при всех регалиях, собирался на тот же государственный банкет в Елисейском дворце, что и Мерсье с женой.
– По крайней мере, хоть пообедаю спокойно, – только и сказал он.
Покончив с обязанностями, я выбежал на улицу Сен-Доминик и каким-то чудом сумел поймать такси. В половине девятого я сел на место рядом с Бланш де Комменж в «Саль д’Аркур». Огляделся в поисках Дебюсси, но нигде его не увидел. Дирижер поднял палочку, флейтист поднес инструмент к губам, и несколько первых изящных протяжных тактов – некоторые называют это рождением современной музыки – прогнали все мысли о Дрейфусе из моей головы.
Глава 12
Я намеренно дожидаюсь окончания дня и только тогда поднимаюсь к Гриблену. Он испуганно смотрит на меня: я появляюсь перед ним второй раз за два дня.
– Полковник? – Он с трудом встает.
– Добрый вечер, Гриблен. Покажите мне, пожалуйста, секретную папку по Дрейфусу.
Что это – игра воображения или я вижу, как и в случае с Лотом, огонек тревоги?
– Боюсь, у меня нет этой конкретной папки, полковник, – отвечает он.
– В таком случае, я думаю, она у майора Анри.
– Почему вы так думаете?
– Когда я возглавил отдел, полковник Сандерр сказал мне, что, если у меня возникнут какие-то вопросы по папке Дрейфуса, я должен обратиться к Анри. Насколько я понял, это означает, что папка находится на хранении у Анри.
– Ну, если это сказал полковник Сандерр, то конечно… – Голос Гриблена смолкает. Потом он с надеждой добавляет: – Я подумал, полковник… поскольку уж Анри в отпуске… то не лучше ли дождаться его возвращения?
– Категорически нет. Он не вернется еще несколько недель, а мне папка нужна немедленно. – Я замолкаю в ожидании его реакции. – Идемте, мсье Гриблен. – Я протягиваю руку. – Ключи от его кабинета наверняка у вас.
Чувствую его желание солгать. Но это означало бы прямое неповиновение начальнику, бунт, на который Гриблен, в отличие от Анри, совершенно не способен.
– Что ж, полагаю, мы можем проверить… – отвечает он.
Архивист отпирает правый нижний ящик своего стола и вытаскивает связку ключей. Мы вместе спускаемся по лестнице.
Кабинет Анри выходит на улицу Юниверсите. В непроветриваемой комнате запах канализации сильнее. Большая муха с тупым упорством бьется о грязное стекло. В кабинете обычные предметы мебели, используемые в министерстве: стол, стул, сейф, шкаф и тонкий квадрат коричневого ковра. Немногочисленные личные предметы: на столе – резной деревянный сосуд для табака в форме собачьей головы, на подоконнике – отвратительная немецкая полковая кружка для пива и фотография Анри с товарищами в форме Второго зуавского полка[41] в Ханое. Он был там в одно время со мной, но если мы и встречались, то я об этом забыл.
Гриблен наклоняется, чтобы открыть сейф. Просматривает папки. Находит то, что нужно, запирает. Когда он распрямляется, колени его производят звук, похожий на удар прутиком.
– Прошу, полковник.
Оказывается, это тот же конверт оберточной бумаги с буквой «Д» в углу, который я передал председателю военного трибунала двадцатью месяцами ранее, вот только печать была сломана. Взвешиваю конверт в руке. Помню, он был легок, когда дю Пати вручил его мне, – ощущение то же самое.
– Это все?
– Все. Если вы дадите мне знать, когда закончите с ним, я запру его назад.
– Не волнуйтесь, с этого момента он будет у меня.
Вернувшись в свой кабинет, я кладу конверт на стол и несколько секунд смотрю на него. Странно, что такой внешне непрезентабельный предмет имеет столь высокое значение. Хочу ли я делать то, что задумал? Если человек что-то прочел, вычеркнуть этот факт из его жизни уже нельзя. Возможны последствия – юридические, этические, – которые я могу предвидеть.
Я вытаскиваю содержимое из папки. Там пять документов.
Начинаю читать с письменных показаний Анри в адрес военного трибунала:
Господа!
В июне 1893 года в распоряжение статистического отдела попала записка немецкого военного атташе полковника фон Шварцкоппена. Из этой записки вытекало, что он от неизвестного информатора получает планы оборонительных сооружений в Туле, Реймсе, Лангре и Нёфшато.
Из другой перехваченной записки от января 1894 года вытекало, что фон Шварцкоппен заплатил этому информатору авансом шестьсот франков за планы Альбертвиля, Бриансона, Мезьера и новых берегоукрепительных сооружений по обоим берегам Мозеля и Мёрта.
Два месяца спустя, в марте 1894 года, агент французской уголовной полиции Франсуа Гене, действуя от нашего имени, встретился с испанским военным атташе маркизом де Валом Карлосом, регулярным информатором статистического отдела. Среди прочего маркиз предупредил мсье Гене о немецком агенте, работающем в Генеральном штабе. Вот его точные слова: «Обязательно передайте майору Анри от моего имени – а он может передать эти слова полковнику, – что есть основания усилить режим безопасности в военном министерстве, поскольку из моего последнего разговора с немецким атташе вытекает, что у них в Генеральном штабе есть офицер, который держит их в курсе всех дел. Найдите его, Гене. Если бы я знал его имя, я бы Вам его назвал!»