ется процессия открытых государственных экипажей – президент, русский посол, первые лица сената и палаты депутатов и другие известные фигуры Республики, включая генерала Бийо. Особенно громкие приветственные крики звучат в адрес Буадефра в шлеме, украшенном перьями, который он снимает, глядя то направо, то налево: ходят слухи, что его могут назначить министром иностранных дел.
Затем с некоторым интервалом появляется русский государственный экипаж в окружении конной охраны. Полин охает и сжимает мою руку.
После всех разговоров о союзах и армиях самое большое впечатление на меня производит миниатюрность императорской четы. Царя Николая II можно принять за испуганного светловолосого мальчишку в накладной бороде и отцовской форме. Он через каждые несколько секунд механически салютует, прикасаясь быстрыми движениями к кромке своей каракулевой шапки, это скорее нервный тик, чем ответ на аплодисменты. Рядом с ним сидит царица Александра, которая кажется еще моложе мужа, девушка, утащившая из магазина одежды все, что смогла унести. На ней боа из лебяжьего пуха, она сжимает белый парасоль в одной руке, в другой у нее громадный букет. Царица быстро кланяется направо и налево. Я настолько близко от экипажа, что вижу ее натянутую улыбку. Они оба кажутся испуганными. Царский экипаж резко сворачивает, и они чуть подаются в одну сторону и исчезают из поля зрения.
Полин, которая все еще держит меня под руку, обращается ко мне. За шумом я не разбираю ее слов:
– Что?
Она подтягивает меня поближе, так близко, что я чувствую ее дыхание на моем ухе, пытаясь услышать, что она говорит, и одновременно вижу: Анри, Лот и Гриблен – все смотрят на нас.
После я иду следом за этой тройкой на службу по улице Юниверсите. Они метрах в пятидесяти впереди от меня. Улица пуста. Большинство людей, включая и женщин, решили остаться на своих местах в надежде хотя бы мельком увидеть императорскую чету, когда она будет возвращаться по мосту после завтрака, направляясь в русскую православную церковь. По жестикуляции Анри и кивкам двух его спутников я понимаю: они говорят обо мне. Я не могу противиться желанию и ускоряю шаг.
– Господа! – громко говорю я. – Радостно видеть, что вы не пренебрегаете своими обязанностями!
Я предполагал услышать виноватый смех, даже увидеть смущение. Но на трех лицах, повернувшихся ко мне, мрачное, даже вызывающее выражение. Я оскорбил их буржуазную мораль в большей степени, чем предполагал. Остаток пути до статистического отдела мы проходим молча, и я до конца дня не выхожу из своего кабинета.
Солнце в Париже заходит вскоре после семи. В восемь настолько сумеречно, что читать уже невозможно. Лампу я не включаю.
День переходит в холодный вечер, и дерево старого здания потрескивает. Смолкают птицы в министерском саду. Геометрические пропорции теней растут. Я сижу за своим столом, жду. Если когда и было подходящее время для материализации призраков Вольтера и Монтескьё, то сейчас. В половине девятого, открыв дверь, я чуть ли не ожидаю увидеть в коридоре парик с кудряшками, бархатный фрак. Но старинный дом кажется пустым. Все отправились смотреть фейерверк на Трокадеро. Даже Капио. Передняя дверь должна быть заперта. Все здание в моем распоряжении.
Я достаю из ящика стола кожаный чехол с отмычками, оставленный мне Девернином несколько месяцев назад. Поднимаясь по лестнице, я чувствую всю нелепость ситуации: начальник секретной службы вынужден взламывать двери в архив своего собственного отдела. Но я рассмотрел проблему со всех сторон и не вижу решения лучше. По меньшей мере игра стоит свеч.
Я опускаюсь на колени перед дверью Гриблена. Моим первым открытием становится тот факт, что работать отмычкой легче, чем я думал. Как только я подбираю подходящий инструмент, мне удается нащупать насечку с нижней стороны задвижки. Остается только нажать. Дальше, не ослабляя нажима левой рукой, правой, вставив вторую отмычку, поднимаю диски. Первый, второй и, наконец, третий – шпинек соскальзывает вперед, раздается щелчок хорошо смазанного механизма, и дверь открывается.
Я включаю электрическое освещение. Чтобы открыть отмычкой все замки в архиве, потребуется несколько часов, но я помню, что ключи Гриблен держит в левом ящике стола. После десяти минут терпеливых проб и ошибок замок подается, и я открываю ящик. Ключи лежат на своем месте.
Неожиданно раздается хлопок, от которого у меня замирает сердце. Я смотрю в окно. В километре от меня прожектора на верху Эйфелевой башни освещают через Сену площадь Согласия. Лучи пронзают пучки звездочек, взрывающихся с таким громким звуком, что в старинных рамах дребезжат стекла. Я смотрю на часы. Девять. Они опоздали на полчаса. По расписанию фейерверк должен продолжаться еще полчаса.
Я беру связку ключей Гриблена и пытаюсь открыть ближайший шкаф.
Сообразив, какой ключ от какого замка, я открываю все ящики. Самое важное для меня – собрать материалы, поступившие от агента Огюста.
Склеенные документы уже начинают желтеть. Они шелестят, как сухие листья, когда я складываю их в стопки: письма и телеграммы от гауптмана Даме в Берлине, подписанные его псевдонимом Дюфур, письма Шварцкоппену от немецкого посла, графа Мюнстера, и письма Паниццарди – от итальянского посла, синьора Рессмана, и военному атташе Австро-Венгерской империи полковнику Шнайдеру. Я нахожу конверт с пеплом, датированный ноябрем 1890 года. Нахожу письма Шварцкоппену от итальянского военно-морского атташе Росселини, от британского военного атташе полковника Талбота. Здесь сорок или пятьдесят писем от Эрманс де Веде – «Мой дорогой, обожаемый друг…», «Мой Макси…» – и, вероятно, раза в два больше от Паниццарди: «Мой дорогой малютка…», «Мой котик…», «Мой дорогой пидер…».
В прежние времена мне стало бы не по себе – даже отвратительно, – попади мне в руки такие интимные материалы. Теперь это не так.
Среди всего этого шифрованная телеграмма от Паниццарди, отправленная в три часа в пятницу 2 ноября 1894 года:
Начальнику Генерального штаба, Рим. 913 44 7836 527 3 88 706 6458 71 18 0288 5715 3716 7567 7943 2107 0018 7606 4891 6165 ПаниццардиК телеграмме прикреплен расшифрованный текст, написанный рукой генерала Гонза:
Капитан Дрейфус арестован. У военного министерства есть свидетельства его работы на Германию. Мы приняли все необходимые меры предосторожности.
Я переписываю текст в свой блокнот. За окном Эйфелева башня в каскаде мечущихся огней. Наконец я слышу громкий последний взрыв, и все медленно погружается в темноту. Представление закончено. По моим оценкам, на то, чтобы вырваться из толпы в саду Трокадеро и вернуться в отдел, требуется около получаса.
Сосредотачиваюсь на склеенных документах.
Многие из них неполные или бессодержательные, их смысл остается интригующе непонятным. Мне внезапно кажется безумием пытаться вложить какой-то глубокий смысл в подобный мусор – чем мы лучше древних жрецов, которые определяли политику, изучая внутренности животных? У меня в глазах словно песок. Я сидел у себя в кабинете без еды с полудня. Вероятно, поэтому, увидев критически важный документ, я поначалу упускаю его значение и перехожу к следующему. Но что-то цепляет меня, и я возвращаюсь к нему.
Это короткая записка, написанная аккуратным почерком черными чернилами на линованной белой бумаге, разорванная на двадцать кусочков, часть из которых отсутствует. Автор предлагает продать Шварцкоппену «секрет бездымного пороха». Подписана она «Ваш преданный Дюбуа» и датирована 21 октябрем 1894 года – две недели спустя после ареста Дрейфуса.
Чуть глубже в папке я нахожу документ, написанный двумя днями позднее: Дюбуа опять адресуется немецкому атташе:
Я могу достать для Вас патрон винтовки Лебеля[49], анализ содержимого которого позволит Вам раскрыть секрет бездымного пороха.
Шварцкоппен, похоже, не предпринял никаких ответных шагов по письму. Да и с какой стати? Письмо довольно эксцентрично, и я думаю, он мог бы зайти в любой бар в любом гарнизонном городке во Франции и приобрести патрон к «винтовке Лебеля» по цене кружки пива.
Но меня интересует имя подписавшего. Дюбуа? Я уверен, что несколько секунд назад видел это имя. Возвращаюсь к стопке писем от Паниццарди Шварцкоппену. «Моя прекрасная девочка…», «Моя маленькая зеленая собачка…», «Твой преданный гомик второго класса…», «Дорогой верхний гомик…» Вот оно: записка от 1893 года, в которой итальянец сообщает Шварцкоппену: «Видел Дюбуа».
К письму приложена ссылка на папку. У меня уходит еще несколько минут, чтобы разобраться в системе Гриблена и найти упомянутую папку. В ней обнаруживается короткий доклад, адресованный полковнику Сандерру и написанный майором Анри, он датирован апрелем 1894 года и касается возможной личности, скрывающейся за псевдонимом Дюбуа, который предоставил немцам и итальянцам «архитектурный план Ниццы». Анри предполагает, что это некий Жак Дюбуа, печатник, который работает на фабрике, выполняющей работы для военного министерства: вероятно, он же предоставил немцам крупномасштабные рисунки укреплений в Туле, Реймсе, Лангре, Нёфшато и других. Готовя печатную машину к запуску, он легко может сделать несколько пробных отпечатков для себя. «Я разговаривал с ним вчера, – сообщает Анри, – и обнаружил, что это жалкий тип, фантазер с криминальным складом довольно ограниченного ума. Он не имеет доступа к секретным материалам. Переданные им планы имеются в общем доступе. Рекомендации: необходимости в дальнейших действиях нет».
Значит, вот оно: «Д.» – не Дрейфус, а Дюбуа.
«Прикажите мне расстрелять человека, и я сделаю это…»
Я тщательно переписываю источник каждого документа и место нахождения папки и теперь приступаю к кропотливому занятию по укладке документов обратно. У меня уходит минут десять на то, чтобы вернуть все на прежние места, запереть шкафы, протереть поверхности стола. Заканчиваю я в начале одиннадцатого. Я кладу ключи Гриблена в ящик стола, становлюсь на колени и приступаю к трудной задаче запирания замка. Чувствую, как бегут минуты, пока я манипулирую двумя тонкими металлическими отмычками. Руки у меня неловкие от усталости и скользкие от пота. По какой-то причине мне кажется, что запереть замок гораздо труднее, чем открыть его. Наконец мне это удается. Я выключаю свет.