На улице Сен-Лазар даже в полночь такое скопление авто, какого я не видел никогда прежде. Звук пневматических шин по асфальту для меня в новинку, впечатление такое, будто кто-то непрерывно рвет бумагу, этот звук и убаюкивает меня.
На следующее утро пришедший ко мне Мерсье-Милон снова вернулся к своему недружественному молчанию. Он говорит мне только, чтобы я взял свой чемодан: в отель я больше не вернусь.
На Вандомской площади в комнате, отведенной для допроса, Пельё и остальные сидят точно на тех же местах, что и вчера, когда я уходил от них, точно они провели ночь, укрываясь чехлами от пыли, а генерал садится на то место, с которого ушел вчера, словно и не было никакого перерыва.
– Сообщите нам, пожалуйста, обстоятельства, при которых к вам в руки попала «пти блю»…
Вопросы продолжаются еще около часа, потом Пельё, не изменяя тона, произносит:
– Мадам Монье – с какой частью вашей работы ознакомили вы ее?
– Мадам Монье? – В горле у меня тут же возникает спазм.
– Да, жена мсье Филиппа Монье из Министерства иностранных дел. Что вы сообщили ей?
– Генерал… – произношу я напряженным голосом, – прошу вас… настаиваю… она не имеет к этому никакого отношения.
– Не вам это решать. – Он поворачивается к секретарю. – Документы полковника Пикара, пожалуйста. – Пока секретарь открывает саквояж с документами, Пельё вновь обращается ко мне: – Возможно, вам неизвестен этот факт, полковник, потому что вы были в море, но в вашей квартире во вторник был проведен официальный обыск по заявлению майора Эстерхази, который утверждает, что вы держите официальные документы у себя дома.
Несколько секунд я могу только смотреть на него.
– Нет, генерал, я ничего не знал. Иначе бы категорически возражал против этого. Кто дал санкцию на обыск?
– Я. По просьбе полковника Анри. Майор Эстерхази заявляет, что получил эту информацию от женщины, чье имя ему неизвестно, но она клянется, что знает вас. Эта женщина, которую он видел лишь за густой вуалью, говорит, будто вы держите секретные документы, относящиеся к его делу, у себя в квартире.
Идея о том, что Полин разговаривает с Эстерхази, настолько нелепа – у меня вырывается сдавленный смешок. Но тут секретарь кладет перед Пельё несколько пачек писем, и я узнаю в них мою частную переписку: старые письма от матери, от брата, которых уже нет в живых, письма от родственников и друзей, деловые письма, любовные, приглашения и телеграммы, дорогие для моего сердца.
– Это возмутительно!
– Успокойтесь, полковник, с чего вдруг такая чувствительность? Не думаю, что мы предприняли против вас действия, каких вы не предприняли против майора Эстерхази. Так вот, – говорит он, беря письма Полин, перевязанные голубой шелковой ленточкой, – из ее писем очевидно, что вы были в интимных отношениях с мадам Монье – таких отношениях, которые не были известны ее мужу.
– Я категорически отказываюсь отвечать на подобные вопросы! – Мое лицо горит.
– На каком основании?
– На том основании, что мои отношения с мадам Монье не имеют ни малейшего отношения к этому расследованию.
– Определенно имеют, если вы раскрывали ей секретную информацию или если она и есть так называемая дама в вуали, приходившая к майору Эстерхази. И уж совершенно точно имеют, если в результате всего этого вы оказались уязвимы для шантажистов.
– Но все это ложь! – Теперь я знаю, о чем пытался предупредить меня Луи своим письмо предыдущим вечером. – Скажите мне, генерал, мне в какой-то момент начнут задавать вопросы по существу этого дела?
– Оставьте этот бесцеремонный тон, полковник.
– Например, о том факте, что «бордеро» написал Эстерхази? Даже правительственный эксперт говорит, что это его почерк!
– Это выходит за рамки моего расследования.
– Или об использовании сфальсифицированных материалов в суде над Дрейфусом?
– Дело Дрейфуса res judicata.
– Или о заговоре в Генеральном штабе, который командировал меня в Северную Африку – или даже напрямую отправил на смерть, – чтобы заткнуть мне рот, не позволив рассказать правду?
– Это выходит за рамки моего расследования.
– Тогда простите меня, генерал, но ваше расследование – мошенничество, а заключение было написано еще до того, как я начал давать показания. Поэтому я отказываюсь от сотрудничества.
С этими словами я встаю, отдаю честь, разворачиваюсь на каблуках и выхожу из кабинета. Я жду, что Пельё закричит мне вслед, прикажет остаться. Но он не говорит ничего – то ли слишком удивлен, то ли считает, что сказал все, что хотел, и рад моему уходу. Я ничего этого в тот момент не знаю, да меня это и не интересует. Я беру чемодан в пустой приемной и спускаюсь по лестнице. Прохожу мимо нескольких офицеров, которые искоса поглядывают на меня. Никто не пытается меня остановить. Из двери, похожей на церковную, я выхожу на Вандомскую площадь. Мой выход настолько неожидан, что большинство журналистов не замечают меня, а я иду мимо них и почти дохожу до угла, когда слышу крик: «Вон он!», а потом быстрый стук обуви по мостовой. Я наклоняю голову и ускоряю шаг, игнорируя их вопросы. Двое газетчиков забегают спереди и стараются меня остановить, но я отталкиваю их. На улице Риволи я ловлю такси. Репортеры рассеиваются по улице в поисках экипажей, один спортивного вида парень даже пытается преследовать меня бегом. Но возница щелкает кнутом, я оглядываюсь и вижу, что парень отказался от преследования.
Улица Ивон-Вилларсо идет с севера на юг между улицами Коперника и Буасьер. Прямо против моего дома в его северной оконечности закладывают фундамент для новой стройки. Мы проезжаем мимо входа в мой дом, я оглядываю улицу – нет ли здесь репортеров и полиции, но вижу только рабочих. Прошу извозчика остановиться за углом, расплачиваюсь и иду назад.
Двойные двери остеклены и забраны решеткой. Я прикладываю ладони ко лбу и сквозь пыльное стекло всматриваюсь в вестибюль. У моих ног слякоть и щебень превратили мостовую в загородную дорогу, запах свежевырытой земли служит приправой к холодному дождю. Я чувствую себя гостем, который после долгого перерыва вернулся на сцену своей прошлой жизни. Открываю дверь и проделываю полпути до лестницы, когда слышу знакомый щелчок замка. Но если прежде консьержка непременно покидала свою берлогу, чтобы завязать со мной разговор, то теперь она держится на отдалении, смотрит на меня в щель приоткрытой двери. Я делаю вид, что не замечаю этого, и поднимаюсь по лестнице с чемоданом на четвертый этаж. Никаких следов взлома на площадке я не замечаю: вероятно, она дала им ключ.
Я открываю дверь и сразу же вижу, как тщательно они обыскивали квартиру. Я потрясен. Ковер свернут. Все книги сняты с полок, вытрясены и поставлены назад как попало, на полу валяются закладки. Шкатулка, в которой я держу старые письма, взломана и стоит пустая. Ящики секретера тоже взломаны. Даже мои ноты убраны с рояльного табурета – их просматривали, не найдется ли что-нибудь среди страниц. Крышка пианино снята и стоит у стены. Я включаю настольную лампу, подбираю фотографию матери, упавшую на пол, – стекло треснуло. Я вдруг представляю себе, как Анри стоит на этом самом месте – полковник Анри: теперь нужно привыкать – и облизывает свои неуклюжие пальцы мясника, перекладывает мои письма, читает вслух дорогие моему сердцу слова людям из уголовной полиции.
Эта картинка для меня невыносима.
Из второй комнаты доносится слабый звук – треск, вздох, стон. Я медленно достаю револьвер, делаю несколько шагов по голому полу и осторожно толкаю дверь. Свернувшись, глядя на меня распухшими от слез глазами, не сняв пальто, растрепанная, с бледным лицом и синяками под глазами, словно после обморока или несчастного случая, на кровати лежит Полин.
– Они сказали Филиппу, – говорит она.
Полин провела здесь всю ночь. Прочла в газетах, что меня привезли в Париж, поэтому она пришла в полночь, рассчитывая увидеть меня здесь. Осталась, ждала. Не знала, куда еще ей пойти.
Я встаю на колени перед кроватью, беру ее руку:
– Что именно случилось?
– Филипп вышвырнул меня. Он не позволяет мне видеть девочек.
Я сжимаю ее пальцы, на миг теряя дар речи.
– Ты спала?
– Нет.
– Сними хотя бы пальто, моя дорогая.
Я поднимаюсь и осторожно прохожу по разгромленной гостиной. На кухне разогреваю воду в кастрюле на газовой горелке, готовлю напиток из коньяка, горячей воды и меда, пытаясь тем временем оценить, что же происходит. Их методы ошеломляют меня – жестокость, скорость. Когда я приношу Полин стакан, она разделась до комбинации и теперь сидит на кровати, опершись на подушки и натянув простыню до шеи. Она настороженно смотрит на меня.
– Держи. Выпей.
– Боже, отвратительно. Что это?
– Коньяк. Армейское лекарство от всех болезней. Пей.
Я сажусь в изножье кровати, курю сигарету и жду, когда Полин придет в себя настолько, что сможет рассказать мне о случившемся. Днем в пятницу она отправилась на чай с подругой – все было нормально. Когда вернулась домой, Филипп уже раньше времени пришел с работы. Девочек нигде не было.
– Вид у него был странный, безумный… В этот момент я поняла, чтó случилось. От волнения мне чуть не стало плохо. Я спросила его, где девочки. Он ответил, что отослал их, сказал, что я нравственно не подхожу для того, чтобы быть матерью его детей, и он не скажет мне, где они, по крайней мере до тех пор, пока я не расскажу ему правду о наших с тобой отношениях. У меня не оставалось выбора. Извини.
– Они в безопасности?
Полин кивает, держит стакан обеими руками, чтобы согреть ладони.
– Они у его сестры. Но он не позволит мне видеться с ними. – Она начинает плакать. – Филипп сказал, что не позволит мне видеться с ними и после развода.
– Это чепуха. Не волнуйся. Он не сможет этого сделать. Сейчас он потрясен и зол, узнав про твой роман, но скоро успокоится.
– Да он знал, – горько говорит она. – Всегда подозревал. Сказал, что сносил все, пока никто больше не знал. Но об этом сообщили его начальству – а это для него невыносимо.