– Что ж, я не уверен… – Анри впервые запинается, кажется смущенным. – Могу только повторить то, что видел…
– Если позволите мне сделать наблюдение, мсье председатель, – приходит ему на выручку Пельё, – с расстояния более чем в год назвать точную дату бывает затруднительно…
Люксе согласен. Заседание продолжается. Ко времени второго завтрака мне позволяют сойти со свидетельской трибуны.
Адвокат Эстерхази просит пять часов для составления заключительной речи. Слушания продолжаются до девяти вечера. В какой-то момент во время монолога его адвоката Эстерхази, кажется, задремывает, его лысый череп откидывается назад. Когда наконец судьи удаляются для вынесения приговора, Эстерхази проводят мимо меня, и он отдает мне неуклюжий салют, в котором не намек, а неприкрытая издевка.
– Ну и мошенник!
Я встаю вместе с Луи размять ноги. Предполагаю, что у нас впереди несколько часов ожидания. Но не проходит и пяти минут, как раздается крик: «На караул!» – и двери открываются. Судьи занимают свои места, и секретарь суда зачитывает приговор: «Именем народа Франции… суд единогласно приходит к выводу… обвиняемый невиновен… его честь, как определяет суд, остается незапятнанной…»
Остальные слова не слышны за бурей аплодисментов, которые взрываются в каменных стенах. Мои собратья-офицеры топают ногами. Аплодируют. Выкрикивают: «Да здравствует армия!», «Да здравствует Франция!» и даже «Смерть евреям!». Результат предрешен. Я должен был бы уже ко всему привыкнуть. Но все же существуют границы того, насколько воображение может подготовить нас к катастрофе. Мы с Матье выходим из зала суда, сопровождаемые свистом и оскорблениями: «Смерть еврейским заговорщикам!» – «Смерть Пикару!» – и у меня такое ощущение, будто я свалился в ствол шахты, выбраться из которой невозможно. Все погрузилось в темноту: и в самом деле, положение Дрейфуса сейчас хуже, чем полгода назад, потому что теперь он дважды осужденный. Невозможно представить, что армия пойдет на третий суд.
На улице за тускло освещенным двором, несмотря на холод, собралась толпа в тысячу человек. Они ритмично хлопают в ладоши и скандируют имя героя: «Эс-тер-ха-зи! Эс-тер-ха-зи!» Мне хочется одного – поскорее уйти оттуда. Иду к воротам, но Луи и Матье останавливают меня.
– Ты пока не должен туда выходить, Жорж, – предупреждает меня Луи. – Твоя фотография печаталась в газетах. Они тебя порвут.
В этот момент из здания суда выходит Эстерхази в сопровождении своего адвоката, Анри и дю Пати, за ними идет аплодирующая свита облаченных в черное солдат. Лицо Эстерхази преобразилось, чуть не светится от торжества. У него накидка, он величественным жестом набрасывает ее на плечо и выходит на улицу. Кто-то кричит: «Шапки долой перед мучеником, пострадавшим от рук евреев!»
Матье прикасается к моей руке:
– Теперь мы можем идти.
Он снимает свое пальто и помогает надеть его на мой бросающийся в глаза мундир. Опустив голову, я иду между ним и Луи, проталкиваюсь на улицу Шерш-Миди и поворачиваю в сторону, противоположную той, куда направляется Эстерхази, спешу по мокрому тротуару туда, где вдали видны двигающиеся экипажи.
На следующий день хоронят отца Луи, Жоржа-Луи Леблуа. Лютеранский пастор, убежденный сторонник научного прогресса, радикальный мыслитель, отрицавший божественность Христа, Жорж-Луи завещал кремировать его прах. Но в Страсбурге нет крематория, потому церемонию перенесли в Париж, в новый крематорий на Пер-Лашез. Тишина громадного кладбища с его тенистыми аллеями, с серым городом в долине внизу, тянущейся к голубым холмам на горизонте, производит на меня сильное впечатление. Провожающие подходят ко мне выразить сочувствие по поводу вчерашнего вердикта, пожимая руку, говорят вполголоса, отчего я чуть ли не чувствую себя самого умершим и пришедшим на собственные похороны.
Как я узнаю́ впоследствии, в это самое время генерал Бийо подписывает ордер на мой арест, и когда я возвращаюсь в свою квартиру, меня там ждет извещение о том, что на следующий день я буду взят под стражу.
За мной приходят перед рассветом. Я уже оделся в гражданское платье, собрал чемодан. Пожилой полковник в сопровождении рядового стучит в дверь и показывает мне ордер на арест, подписанный генералом Бийо: «Расследование установило, что полковник Пикар совершил серьезные нарушения профессионального долга. Он серьезнейшим образом нарушал армейскую дисциплину. По этим причинам я решил поместить его под арест в крепость Мон-Валерьян до дальнейших указаний».
– Извините, что так рано, – говорит полковник, – но мы подумали, что таким образом сможем не попасться на глаза этим ужасным газетчикам. Позвольте ваш служебный револьвер?
Домоуправ, мсье Реньо, который живет на той же улице через несколько зданий, появляется, чтобы узнать, что происходит. Я с моим эскортом сталкиваюсь с ним на лестнице. Впоследствии он сообщает «Фигаро» мои прощальные слова: «Вы видите, что со мной происходит. Но я спокоен. Вы прочтете в газетах выдумки про меня. Продолжайте верить, что я честный человек».
На улице стоит большой армейский экипаж с впряженными в него двумя белыми лошадьми. Ночью был сильный мороз. Все еще темно. Красная лампа на стройке слабо отражается в замерзших лужах. Рядовой берет мой чемодан и садится рядом с возницей, а полковник вежливо открывает дверь и пропускает меня первого в экипаж. На улице нет никого, кроме Реньо. Мы поворачиваем на улицу Коперника и направляемся к площади Виктора Гюго. Я вижу нескольких ранних пташек, они стоят в очереди за газетами на углу перекрестка и еще дальше, у киоска на площади Этуаль. Мы проезжаем мимо, и я вижу написанный аршинными буквами заголовок «Я обвиняю!..».
– Если приговоренному позволительно последнее желание, – обращаюсь я к полковнику, – то, как вы думаете, можем мы остановиться, чтобы купить газету?
– Газету? – Полковник смотрит на меня так, словно я сошел с ума. – Что ж, почему бы и нет, если вам это необходимо.
Он кричит вознице, чтобы тот остановился. Я выхожу из экипажа и возвращаюсь к киоску. Рядовой идет за мной на почтительном расстоянии. Впереди над Булонским лесом начинает светлеть небо, на фоне которого видны голые кроны деревьев. Все стоят в очереди за газетой Клемансо «Орор», а заголовок по всему верху гласит:
Я встаю в очередь, покупаю экземпляр и медленно возвращаюсь к экипажу. В свете уличного фонаря можно читать. Статья занимает всю первую страницу, тысячи полемических слов обращены к президенту Фору: «Зная Вашу честность, убежден, что Вам не известна правда…»
Я просматриваю статью со все возрастающим удивлением.
Можете ли вы поверить, что в течение последнего года генерал Бийо, генералы Гонз и Буадефр знали о невиновности Дрейфуса и скрывали это от всех? И эти люди спокойно спят по ночам, у них есть жены и дети, которых они любят!
Полковник Пикар исполнял свой долг как честный человек. Он продолжал убеждать своих начальников в необходимости правосудия. Даже умолял их, говорил, насколько это неблагоразумно: тянуть время в преддверии надвигающегося страшного шторма, который обрушится на них, когда правда станет известна. Но нет! Преступление было совершено, и Генеральный штаб не хотел в нем сознаваться. А потому полковника Пикара отправили в командировку. Его посылали все дальше и дальше, пока он не оказался в Тунисе, где они попытались отправить его на задание, которое почти наверняка закончилось бы его гибелью.
Я стою посреди тротуара.
И поразительным следствием этой ужасающей ситуации стало то, что единственный порядочный человек, участвовавший в ней, полковник Пикар, который один и остался верен долгу, стал жертвой, объектом издевательств и наказания. О, правосудие, какое страшное отчаяние сжимает наши сердца! Самогó полковника Пикара обвинили в фальсификациях, утверждали, что он сфабриковал телеграмму, чтобы уничтожить Эстерхази. Да! Мы видим постыдное зрелище: людей, погрязших в долгах и преступлениях, объявляют невиновными, тогда как человека чести и безупречной репутации подвергают гнусным нападкам. Общество, падшее так низко, обречено на разложение.
– Полковник, нам пора, если вы не возражаете, – произносит солдат у меня за спиной.
– Да, конечно. Я сейчас закончу.
Быстро дочитываю до конца.
Я обвиняю полковника дю Пати де Клама в преступном посягательстве на правосудие…
Я обвиняю генерала Мерсье в соучастии, возможно обусловленном слабоумием, в одной из величайших несправедливостей века.
Я обвиняю генерала Мерсье в том, что он, имея на руках абсолютные доказательства невиновности Дрейфуса, скрыл их, став, таким образом, виновным в преступлениях против человечности и правосудия…
Я обвиняю генерала Буадефра и генерала Гонза в соучастии в том же преступлении.
Я обвиняю генерала Пельё в проведении жульнического расследования…
Я обвиняю графологов…
Я обвиняю военного министра…
Я обвиняю первый трибунал в том, что он нарушил закон, приговорив обвиняемого на основании не предъявленного ему свидетельства, и я обвиняю второй трибунал в том, что он, подчиняясь приказу, оправдал заведомо виновного…
Предъявляя эти обвинения, я отдаю себе отчет в том, что сам могу быть обвинен в клевете…
Пусть же они вызовут меня в суд, который расследует мои обвинения при свете дня!
Я жду.
С глубочайшим уважением, господин президент.
Я складываю газету и залезаю в экипаж.
– Что-нибудь интересное? – спрашивает пожилой полковник. Не дожидаясь моего ответа, он добавляет: – Я ничего интересного и не ждал. Теперь ничего такого нет. – Он стучит по крыше экипажа. – Поехали!
Глава 20
Мон-Валерьян – громадная, квадратной формы крепость на западной окраине города, часть оборонительного кольца вокруг Парижа. Меня проводят по винтовой лестнице на третий этаж офицерского крыла. Я единственный заключенный. Зимой здесь ни днем ни ночью не слышно ничего, кроме завывания ветра в бойницах. Моя дверь постоянно закрыта, внизу лестницы стоит часовой. У меня есть маленькая комната, спальня, туалет. Сквозь зарешеченные окна открывается вид через Сену и Булонский лес на Эйфелеву башню в семи километрах на востоке.