Я, как и большинство людей, полагаю, что все кончено: если Анри пошел на подделку одного документа, то следует согласиться с тем, что подлог он совершал неоднократно и дело против Дрейфуса несостоятельно.
Но дни идут, Дрейфус остается на Чертовом острове, а я – в Ла Санте. И постепенно становится понятно, что даже теперь армия не собирается признавать свою ошибку. Мне отказывают в освобождении. Да что там – я получаю извещение, что через три недели я и Луи предстанем перед обычным уголовным судом по обвинению в незаконной передаче секретных документов.
Накануне слушаний ко мне приходит Лабори. Обычно энергия бьет в нем ключом, но сегодня вид у него обеспокоенный.
– К сожалению, у меня неважные новости. Армия выдвигает против вас новые обвинения.
– И какие теперь?
– В подлоге.
– Они обвиняют в подлоге меня?
– Да, в фабрикации «пти блю».
На это я могу только рассмеяться.
– Нужно отдать им должное – они не лишены чувства юмора.
Но Лабори не разделяет моего шутливого настроения.
– Они будут обосновывать свою позицию тем, что военное расследование подлога имеет приоритет перед гражданским. Эта тактика имеет целью посадить вас в армейскую тюрьму. Предполагаю, что судья согласится.
– Что ж, – пожимаю плечами я, – думаю, одна тюрьма мало чем отличается от другой.
– Вот тут вы ошибаетесь, мой друг. Режим в Шерш-Миди гораздо суровее, чем здесь. И мне не нравится мысль о том, что вы окажетесь в лапах армии, – кто знает, какие там могут с вами случиться неприятности.
На следующий день меня привозят в уголовный суд департамента Сена, и я спрашиваю у судьи, могу ли я сделать заявление. Зал суда маленький и заполнен журналистами – не только французскими, но и иностранными: я даже вижу лысый купол и густые бакенбарды самого знаменитого иностранного корреспондента в мире – мсье Бловица[64] из лондонской «Таймс». Именно к репортерам я и обращаю свое речь.
– Сегодня вечером, – говорю я, – меня вполне могут перевести в тюрьму Шерш-Миди, а потому это, вероятно, моя последняя возможность высказаться публично перед началом секретного расследования. Я хочу заявить, что если в моей камере обнаружатся шнурки Лемерсье-Пикара или бритва Анри, то это будет убийство, потому что такой человек, как я, никогда, ни при каких обстоятельствах не совершит самоубийства. Я встречу новое обвинение с высоко поднятой головой и тем же спокойствием, которое неизменно демонстрировал перед лицом моих обвинителей.
К моему удивлению, я слышу громкие аплодисменты репортеров, после чего меня выводят из зала под крики: «Да здравствует Пикар!», «Да здравствует правда!», «Да здравствует правосудие!».
Предвидение Лабори оказывается верным: армия получает приоритетное право разобраться со мной, и на следующий день меня перевозят в Шерш-Миди и запирают – как мне с удовольствием сообщают – в той самой камере, где ровно четыре года назад бился головой о стену бедняга Дрейфус.
Меня содержат в одиночном заключении, допускают немногих посетителей и разрешают лишь часовую прогулку в крохотном дворике. Я хожу по нему туда-сюда из одного угла в другой, потом по краю, словно мышь, оказавшаяся на дне глубокого колодца.
Меня обвиняют в том, что я стер имя получателя на бланке телеграммы и вместо него вписал имя Эстерхази. Такое обвинение влечет за собой приговор в пять лет. Допросы длятся неделями.
«Расскажите нам об обстоятельствах, при которых вам в руки попала „пти блю“…»
К счастью, я не забыл, что попросил Лота сделать фотографические копии «пти блю» вскоре после того, как он склеил обрывки: в результате фотографии все-таки приносят и на них ясно видно, что адрес в то время не подделывался – изменения были внесены позднее и были частью заговора против меня. Тем не менее меня не выпускают из Шерш-Миди. Мне пишет Полин, она хочет посетить меня, но я прошу ее не делать этого – ее приход может стать предметом газетных спекуляций. К тому же я не хочу, чтобы она видела меня в моем нынешнем состоянии – мне легче переносить все одному. Время от времени мою скуку рассеивают поездки в суд. В ноябре я представляю все мои свидетельства снова, на этот раз двенадцати старшим судьям Криминальной палаты, которые начинают гражданский процесс: они заново рассматривают приговор, вынесенный Дрейфусу.
Мое продолжающееся заключение без процесса становится скандальным. Клемансо, которому позволяют посетить меня, предлагает в «Орор» «номинировать Пикара на звание главного государственного преступника, вакантное со времен Железной Маски». По вечерам, когда свет выключают и читать я больше не могу, до меня доносятся голоса демонстрантов с улицы Шерш-Миди, одни демонстрируют за меня, другие – против. Тюрьму охраняют семьсот солдат, я слышу цоканье копыт по булыжной мостовой. Я получаю тысячи писем поддержки, среди них и от старой императрицы Евгении[65]. Ситуация становится настолько неловкой для правительства, что чиновники из Министерства юстиции советуют Лабори подать прошение в гражданский суд, чтобы тот вмешался и освободил меня. Я не позволяю ему этого: я полезнее в качестве заложника. С каждым новым днем моего заключения армия выглядит все более отвратительной и мстительной.
Идут месяцы, и вот как-то днем в субботу, 3 июня 1899 года ко мне приходит Лабори. На улице вовсю светит солнце, проникая даже через крохотное зарешеченное окно камеры. Я слышу птичий щебет. Лабори кладет большую ладонь на металлическую решетку и говорит:
– Пикар, я хочу пожать вашу руку.
– Почему?
– Ну почему вы, черт побери, всегда возражаете? – Он проводит по стальной решетке длинными толстыми пальцами. – Хоть раз сделайте то, что я прошу. – Я подаю ему руку, и он тихо говорит: – Поздравляю, Жорж.
– С чем?
– Верховный апелляционный суд приказал армии вернуть Дрейфуса для пересмотра дела.
Я так долго ждал этой новости, а когда дождался – ничего не чувствую.
– И на каком основании они это сделали? – Вот и все, что я могу сказать.
– Они сослались на два пункта, и оба взяты из ваших показаний: во-первых, письмо с «опустившимся типом Д.» не имеет отношения к Дрейфусу и его нельзя было предъявлять суду, не поставив в известность защиту. И во-вторых… как там они сформулировали? Ах да, вот эти слова: «…факты, неизвестные первому военному трибуналу, обнаруживают тенденцию к свидетельству в том, что „бордеро“ не могло быть написано Дрейфусом».
– Ну и речь у вас, юристов! – Я пробую на язык, словно деликатес, юридическую формулировку: – «Факты, неизвестные первому военному трибуналу, обнаруживают тенденцию к свидетельству в том…». А армия не может подать апелляцию?
– Нет. Дело сделано. За Дрейфусом уже отправлен военный корабль, чтобы доставить его на новый суд. И на сей раз заседания не будут проходить при закрытых дверях – на сей раз за ними будет наблюдать весь мир.
Глава 23
В следующую пятницу меня освобождают из тюрьмы, в тот же день Дрейфус покидает Чертов остров, и военный корабль «Сфакс» везет его назад. В свете постановления Верховного суда с меня сняты все обвинения. Эдмон ждет меня на своей новенькой игрушке – авто, которое стоит у ворот тюрьмы, и везет меня в Виль-д’Авре. Я отказываюсь говорить с журналистами, которые окружают меня на улице.
От резкой перемены судьбы у меня голова идет кругом. Цвета и звуки Парижа в начале лета, да просто жизнь, бьющая ключом, улыбающиеся лица моих друзей, завтраки, обеды, приемы, организованные в мою честь, – все это оглушает меня после мрака одиночного заключения и застоялой вони камеры. Только находясь в обществе других людей, я понимаю, как сильно повлияла на меня тюрьма. Разговор более чем с одним человеком ошеломляет меня, голос звучит пронзительно в собственных ушах, дыхание перехватывает. Эдмон ведет меня в комнату, а я не могу подняться по лестнице, не отдыхая на каждой третьей или четвертой ступеньке, не цепляясь за перила: мои коленные и голеностопные мышцы атрофировались. Смотрю на себя в зеркало – я побледнел и пополнел. Бреясь, я обнаруживаю седые волоски в усах.
Эдмон и Жанна приглашают Полин остаться и тактично поселяют ее в комнате рядом с моей. Она держит мою руку под столом во время обеда, а потом, когда все засыпают, приходит в мою постель. Нежность ее тела знакома и необычна, как воспоминание о чем-то когда-то живом, а потом утраченном. Полин наконец развелась. Филиппа по его просьбе отправили за границу. У нее собственная квартира, девочки живут с ней.
Мы лежим лицом друг к другу, горит свеча.
Я убираю волосы с лица Полин и вижу морщинки у ее глаз и рта – раньше их не было. Я понимаю, что знаю ее с тех пор, когда она была девчонкой. Мы вместе достигли зрелых лет. Меня вдруг переполняет нежность к ней.
– Значит, теперь ты свободная женщина?
– Да.
– Ты хочешь, чтобы я попросил тебя выйти за меня замуж?
Пауза.
– Не особенно.
– Почему?
– Потому, мой дорогой, что если ты так ставишь вопрос, то я думаю, мне нет особого смысла выходить за тебя. Ты так не считаешь?
– Извини. Я отвык от разговоров, а в особенности от таких. Дай я попробую еще раз. Ты выйдешь за меня?
– Нет.
– Ты и вправду отказываешь мне?
Полин задумывается, прежде чем ответить.
– Ты не из тех, кто способен жить семейной жизнью, Жорж. А теперь, когда я развелась, думаю, что и я тоже. – Она целует мне руку. – Видишь? Ты научил меня жить в одиночестве. Спасибо тебе.
Я не знаю, как на это реагировать.
– Ты и в самом деле хочешь этого?
– Да, меня абсолютно устраивают наши нынешние отношения.
Так я получаю отказ в том, чего никогда по-настоящему не хотел. И все же почему я вдруг странным образом чувствую себя ограбленным? Мы лежим молча, потом Полин говорит:
– Что ты теперь собираешься делать?
– Надеюсь снова прийти в форму. Смотреть картины. Слушать музыку.