Офицер. Сильные впечатления — страница 27 из 75

— Ну мы у тебя засиделись, — спохватилась Рита, по-кошачьи потягиваясь.

— Не то слово. Я уже засыпаю, — добавил Иван и с трудом поднялся на ноги.

Когда Маша представила, что вот-вот останется одна — перед лицом настоящего и будущего, то ужасно запаниковала.

— Ночуйте у меня! — взмолилась она.

— Что ты! — воскликнула Рита. — У нас же собака дома одна.

— Господи, а я? Я хуже собаки?

— Ты можешь самостоятельно справиться с некоторыми вещами, а она — нет, — вздохнула Рита. — Она, бедная, будет терпеть и мучаться. Кроме того, она некормленая… — Она вопросительно взглянула на мужа.

— Понял, — ответил Иван, переводя взгляд на Машу, — и иду кормить собаку, а вас оставляю друг другу.

— Милый, милый Иван! — прошептала Маша, обнимая его. — Мне так тяжело оставаться одной!

— Хорошо бы вам все-таки немного поспать, — сказал он, обращаясь к обеим женщинам.

Рита послушно кивнула и наградила Ивана поцелуем в щеку.

— Спасибо, котик. Увидимся на студии. Всего через несколько часов. Ведь сейчас уже далеко за полночь.

Когда Иван ушел, Маша достала из шкафа матрас, простыню, одеяла и две подушки и устроила на бухарском ковре шикарное ложе. Обе устроились поудобнее, и Маша, подперев щеку ладонью, проговорила:

— Что же это такое — с тех пор как мне улыбнулась удача на телевидении, в личной жизни сплошные проблемы!

— Телевидение тут ни при чем, — резонно заметила Рита. — Насколько мне известно, твоя личная жизнь и раньше не отличалась особой устроенностью. Просто ты, извини за выражение, мудохалась со своим Эдиком и вообще не видела белого света. Уж я-то помню!..

* * *

Ну уж это дудки! Маша тоже ничего не забыла. Прошло уже больше двух лет, а ощущения того дня, когда она впервые вышла в эфир в качестве ведущей и основного репортера программы криминальных новостей, были свежи, словно это было вчера.

Небольшой пятнадцатиминутный выпуск — сводка событий за неделю — был плотно упакован разнообразными сюжетами. С первого же захода Маша хлебнула всей той звездной романтики, о которой так красноречиво распространялся господин Зорин — еще до того, как оказался без своих исторических трусов.

Маша карабкалась по загаженным лестницам аварийных домов, наступая на крысиные хвосты. Брала интервью у пострадавшего в дорожно-транспортном происшествии; у раненого в бандитской разборке случайного прохожего; у дворничихи, которую только что изнасиловали между мусорными баками; у гражданина, которого врачи вернули к жизни после того, как тот упал со своего балкона на оголенные провода трансформаторной будки… Провожаемая мутными взглядами, она в сопровождении телекамеры посетила молодежную тусовку, где публика колотила друг друга гитарами и кастетами. Заливаясь слезами, она сидела на корточках возле завернутого в тряпки трупика младенца, найденного застрявшим в мусоропроводе, а телеоператор наводил объектив то на ее покрасневший нос, то на жалкий комочек посиневшей плоти. Испепеляемая праведным гневом, Маша размахивала микрофоном на фоне скопившихся на вокзале беженцев из Средней Азии…

Если в своих коротких комментариях к происшедшему ей не удавалось подобрать достаточно пронзительных слов, чтобы заклеймить причину очередной трагедии, она ощущала жгучий стыд и виновато улыбалась в камеру. Эта характерная неожиданная улыбка сквозь слезы и гнев с первого же момента сделалась визитной карточкой Маши. Она верно угадала ту самую интонацию, которая в совокупности с ее чувственной внешностью сделала ее такой неотразимой в глазах телезрителей и тех, у кого ей доводилось брать интервью. Именно эта улыбка стала волшебным ключом к сердцам и тех и других. Тысячу раз прав оказался господин Зорин, который отважился на этот эксперимент.

Женская красота в адских отсветах насилия — было самое то.

В тот самый вечер, когда на телевидении взошла новая звезда, событие было решено отметить в расширенном семейном составе — с участием папы и мамы, сестры Кати и ее мужа Григория, а также родителей Эдика. Как-никак Маша все еще была его женой, и, поскольку развод все еще оставался для нее чем-то пугающим, ей хотелось, чтобы и муж, и все ближайшие родственники, обидно равнодушные к ее творческой деятельности, хотя бы отчасти разделили ее радость. Ей хотелось, чтобы они хоть немного прочувствовали ее новое качество. Чтобы и у них в семье было все «как у людей».

Эдик напрочь отказывался говорить с Машей о ее работе. Перспектива того, что Машу станут узнавать на улице, в ресторане или еще где, Эдика отнюдь не радовала. По его мнению, люди были дрянью, и то, что теперь они будут тыкать пальцами в его жену и в него самого, раздражало и бесило его.

Что касается денег, то, с тех пор как Маша вышла на работу, Эдик ввел в действие особый экономический режим, в соответствии с которым жена сдавала свою «небольшую зарплату», а также, конечно, «премию и все такое», в общий семейный бюджет, находившийся под полным контролем Эдика. Последний выдавал жене лишь на карманные расходы, а все прочие расходы допускались после строгого экономического анализа и обоснования. Каждая копейка была на учете и участвовала в обороте. Эдик не уставал твердить, что в семье, где оба супруга зарабатывают деньги, необходим строжайший учет и контроль, и все расходы не должны превышать раз и навсегда установленного уровня. Естественно, принимая во внимание инфляцию. Он подводил под этот порядок стройную систему логических доводов, против которых Маша была бессильна, и все-таки она чувствовала, что с ней поступают несправедливо, хотя и не могла этого объяснить. Кроме того, она не находила в себе сил противостоять экономической экспансии супруга — словно была парализована чувством вины перед ним…

Итак, движимая той же самой мнимой виной, Маша неосознанно пыталась задобрить супруга и родственников, наивно пытаясь сделать их участниками своего долгожданного праздника. Она заранее расстаралась, чтобы каждый нашел на праздничном столе любимые блюда и напитки. Она вихрем примчалась со студии, чтобы успеть привести себя в порядок и переодеться в любимое платье Эдика — приталенное джерси. Она даже приколола ненавистную ей бриллиантовую брошь, подаренную свекровью к свадьбе… Впрочем, Маша не строила больших иллюзий на счет этого вечера, который и в самом деле не принес никаких сюрпризов и был нужен Маше разве что для самоуспокоения.

Физиономии у всех были на редкость постные. Только сестра Катя поцеловала Машу с искренней радостью. Да и то, кажется, не по поводу ее телевизионного дебюта, а потому, что та нашла в себе мужество сделать что-то супротив воли супруга. Уже через пять минут все забыли, по какому поводу собрались, и началось обычное переливание из пустого в порожнее на тему зачатия и деторождения. Словом, Маше пришлось вкусить стандартный порцион: критические замечания, язвительные намеки и на закуску — добрые советы. Единственное разнообразие в застолье внесла свекровь, которая подавилась хрящиком и уже даже начала синеть, пока Эдик в ужасе бегал вокруг и вопил «мамочка, мамочка!», а Григорий как дантист, имеющий отношение к медицине, пытался залезть ей пальцем в глотку. Дело разрешилось благополучно, когда Светлов-старший соизволил приподнять зад и размашисто хрястнул жену по спине. Все облегченно вздохнули, а Маша почему-то чувствовала себя виноватой и в этом мимолетном инциденте.

Наконец все разошлись. Маша сняла джерси и присела на пуфик, чтобы перевести дыхание. Эдик аккуратно развязал свой шелковый галстук и заботливо повесил его в шкаф. Потом он приподнял поближе к свету пару своих лакированных туфель, немного ему жавших, и, осмотрев, обмахнул их платком и уложил в коробку. Потом бросил взгляд в сторону Маши.

— Сколько добра пропадает! — вдруг вырвалось у него.

— То есть? — не поняла она.

— У тебя такие отличные ноги, красивое тело — добавить к этому мой ум — ты бы могла родить шикарного ребенка!

— Ты еще забыл о моих зубах, — сдержанно усмехнулась Маша. — Они ведь тоже великолепны. Как ты мог забыть? Если бы они достались ребенку, их не надо было бы пломбировать, и значит, мы бы сэкономили кучу денег. А если бы, скажем, у нас был не один ребенок, а трое, как у Кати, то умножь эту сумму на три!

— Ничего бы мы не сэкономили, — проворчал Эдик, вовсе не настроенный шутить. — Их родной дядя Григорий и так мог бы пломбировать им зубы бесплатно.

— Ах, — вздохнула Маша, — ну конечно…

Она пообещала себе, что сегодня будет держать себя в руках и не реагировать, что бы Эдик ни говорил. Ей так хотелось сохранить подольше ту маленькую искорку праздника, которая еще радостно тлела у нее в душе.

Она потянулась за салфеткой, чтобы стереть с губ помаду.

— Не нужно! — остановил ее Эдик. — И не снимай, пожалуйста, колготки и туфли, — добавил он.

— Что еще? — смиренно поинтересовалась Маша.

— Распусти волосы!

Маша вынула заколку и тряхнула волосами, которые рассыпались по плечам.

— Нет, — сказал Эдик. — Лучше собери их опять. Маша покорно взяла расческу и снова собрала волосы.

— Так?

В этот вечер она была готова сделать для Эдика все что угодно. За исключением одного. Противотанковая диафрагма должна была стоять на страже ее интересов. Обычно Эдик спрашивал о ней, и тогда у них разгоралась ссора. Однако сегодня он пока что молчал.

— Что еще? — спросила она.

— Не думай, что я буду долго это терпеть, — вдруг сказал он.

— Что именно?

— Я не намерен жертвовать собой в угоду твоим капризам. Ты слишком много о себе вообразила.

— Каким капризам? — насторожилась Маша.

— Если я захочу, у нас будет ребенок, — заявил он. «Интересно каким образом, — подумала она. — Разве что духом святым?»

— Ты слышала, что я сказал? — спросил Эдик.

— Да, я слышала, — ответила Маша, напрягаясь.

— Я хочу, чтобы меня уважали, — повышая голос, начал он. — Я не хочу, чтобы меня унижали!..

«Сейчас начнется, — подумала она. — Ну ладно, пусть только попробует! Плевать на все ее добрые намерения сохранить мир в семье. Беременность не входит в ее нынешние планы — и точка. Она готова на все и добьется независимости любой ценой».