– На Вязьмине этом, очень может быть, висит убийство и хищение оружия.
Мулин охнул и вслед за прокурором выскочил на улицу.
Однако никакие аргументы на монгольского милиционера не подействовали:
– Вопрос закрыт, ваш военнослужащий задержан за нарушение закона МНР. Пожалуйста, можете организовать запрос о его выдаче по официальным каналам.
Офицеры хмуро переглянулись и побрели обратно.
– Ребята! – позвал Доржи совсем другим тоном. Мулин и Пименов остановились, вопросительно глянули на монгола. – Ребята, помогите завести машину, а? – и достал из салона ручной стартер.
Доржи добрался до своего отделения поздно вечером. Вязьмин сидел один в «обезьяннике». Сотрудники норовили лишний раз пройти мимо, чтобы насладиться необычной картиной: русский за решеткой.
Капитан велел привести задержанного, предложил сигарету. Пётр хмуро отказался и заявил:
– Ничего говорить не буду. Консула зовите.
Доржи хмыкнул. Расстегнул молнию на изъятой серой спортивной сумке, заглянул внутрь. Наваленные кучей нитки речного жемчуга, продолговатого и неровного, напоминали клубок опарышей.
– Мда, тут целое состояние! За что тебе заплатили, прапорщик? За убитого пацана? Или за краденые автоматы? И самое интересное – кто?
Вязьмин сжался:
– Без консула отвечать не буду.
Монгол пожал плечами:
– Дело твое. Консул из Улан-Батора долго ехать будет, так что пока в нашей зоне посидишь, в штрафной одиночной камере. Двадцать километров отсюда. В отделении условий нет для такого опасного преступника-сбежишь еще. Так что, вызываем консула?
Прапорщик помотал головой:
– Вызывайте.
– Ну, как знаешь. Утром отвезем в одиночку. Руки покажи.
Надел наручники и отправил в «обезьянник».
Колонна, груженная кормами, двигалась медленно, нащупывая фарами верную дорогу в черноте монгольской ночи. В кабине одуряюще воняло выхлопными газами, плавали синие слои табачного дыма.
Жигалин поморщился:
– Ваня, что у тебя так выхлопом травит? Я же говорил: проверь выпускной коллектор.
– А че толку? Прокладка прогорела, а запасных нет. Ничего, потерпишь, – отмахнулся Ершов.
– Давай хоть курить поменьше, а то вообще дышать нечем.
– Ишь ты, балованный! Черт, движок плохо тянет!
– Ты, Ершов, вообще за агрегатом не следишь. Болт на него забил.
– Да осталось полгода потерпеть, а там – домой. Сдам тачку «духу» – вот он пусть и чинит.
Начался длинный «тягун» – подъем в гору. Колонна вытягивалась в небо, моргая красными огоньками «габаритов».
Ершов остановил грузовик, чтобы увеличить дистанцию до переднего: не дай бог заглохнет на круче да покатится назад. Повернул ключ зажигания, выключая мотор.
Слева взревело – «зилок» обогнала крайняя машина в колонне, пошла на подъем. Ванька заматерился:
– Вот, тля, Алихану не терпится! Куда гонит, балбес?
– Последним ехать не хочет, – усмехнулся Димка. – Давай, трогай.
Надрывно завизжал стартер.
Ершов покачал педалью газа, снова повернул ключ.
– Вж-ж-ж-ж! Вж-ж-зы-зы-зы! – еще и еще раз.
Жигалин не вытерпел, заругался:
– Блин, и аккумулятор у тебя дохлый! Хватит – посадишь совсем, дай отдохнуть ему. И свет выруби.
– Рот закрой, умник. Сам знаю.
Щелкнул тумблер. Длинные желтые языки света исчезли, юркнули обратно в фары. В кабину забралась тишина, только по-комариному поныла под капотом какая-то шестеренка да булькнуло что-то в радиаторе. Потрескивало на морозе железо.
Димке вдруг стало так хорошо в этой тишине, в прокуренной кабине. Не хотелось никуда ехать, а просто стоять в огромной пустой степи и не думать ни о чем.
Ванька, видимо, испытывал что-то подобное. Сидел, молчал. Наконец, очнулся, завозился с замком зажигания. Стартер захлебывался, не схватывал, каждый раз визжа все жалобней и короче. Наконец, сдох окончательно.
Димка, наконец, вздохнул, отгоняя наваждение, сказал ругающемуся шепотом Ваньке:
– Кривой стартер доставай. Крутить будем.
Вылезли из кабины – мороз сразу ударил в лицо, полез под шинель. Пока Ершов громыхал железками в ящиках для запасных частей, Дима смотрел на небо. Там висели огромные, не видные в гарнизоне звезды. Подошел Иван, стуча зубами от холода и нервяка одновременно:
– Все, капец! Нет рукоятки.
– Блин, ты когда ее проверял?
– Не помню. Осенью вроде была. Полезли в машину – дубак страшный. Димка понимал, что надо что-то предпринимать: в кабину уже забирался мороз, разрисовывал инеем стекла. Но беззвучная громада степи внушала спокойствие и даже симпатию к некузявому Ершову и к обессилевшему «зилку», ругаться совершенно не хотелось.
– Чего делать-то будем, а? Замерзнем на хрен. А, Дим?
– Давай поедим. Где там сухпай у тебя припрятан?
– Ты это… Нормально себя чувствуешь?
Жигалин тихо рассмеялся:
– Хорошо я себя чувствую. Чего суетиться? Доставай вещмешок. Ершов привстал, развернулся, начал шарить за сиденьями. Звякнул железякой.
– Во, Димка! Ручку нашел! Тут была!
Жигалин улыбнулся:
– Ну вот, а ты нервничал. Сейчас заведемся да погреемся.
Уютно рокотал движок «зилка», печка гнала горячий воздух в кабину. Ершов, обсыпанный серыми крошками, нещадно чавкал, пожирая сухари из пайка. Жигалин поморщился:
– Как ты их лопаешь? Невкусно же.
– Конечно, не бабушкины пирожки. Знаешь, какую моя бабушка Дуся вкуснятину пекла? С яблоками, с рыбой! А шанежки какие? С рассыпчатой картошечкой, корочка – желтая с коричневыми пятнышками. Эх!
– Аппетитно говоришь, – Димка сглотнул слюну. – Ничего, дембель-нешся – наешься пирожков.
– Ни фига, – горько вздохнул Ершов. – Умерла бабушка. Вот как меня призвали – почти сразу. Телеграмму ротному принес, а он говорит: «Иди служи, душара, без тебя похоронят. А то у всех родственников полно, если к каждому сдохшему ездить – на армию времени не останется». Я, если честно, даже потом ночью плакал. Даже не потому, что не отпустил попрощаться, а за его слова.
Ванька перестал жевать, уставился неподвижным взглядом в лобовое стекло. Будто хотел рассмотреть там, в чернильной темноте, свою ласковую бабушку.
Поболтали еще о всякой ерунде. Все тише, все медленнее произнося фразы; разговор истончился и исчез совсем. Теплый уют печки, сонное фырчание мотора убаюкивало. Димка Жигалин колебался на границе яви и сна, иногда тревожно вздрагивая от горького дурмана выхлопных газов. Пытался вспомнить о чем-то опасном, неправильном – и забывал, уплывал. Он парил в невесомости, в кабине грузовика, чудесным образом превратившейся в космический корабль «Союз». Огромные монгольские звезды заглядывали в иллюминаторы, приглашали вместе путешествовать по бархатной бесконечности – уже не ледяной и равнодушной, а доброй, понимающей.
А Ванька Ершов шел по бабушкиному огороду, вдыхая запах смородинового листа и нагретых солнцем спелых помидоров. У распахнутой калитки стояла нарядная баба Дуся, в любимой красной кофте и в белом платке. Смотрела из-под морщинистой руки, ласково улыбаясь. Потом кивнула, зовя за собой, и пошла по тропинке через луг, пестрящий розовыми метелками иван-чая.
Двигатель дохлебал последние капли бензина и заглох.
Прапорщик Вязьмин за бессонную ночь в «обезьяннике» сник, будто даже постарел. Монгольский сержант, сочно зевая, посадил его в «воронок», захлопнул гулкую на морозе дверь. Сел в кабину, гортанно скомандовал водителю, тронулись.
Петя впал в прострацию, не чувствовал уже ни жуткого холода, ни голода, хотя ел в последний раз двое суток назад. Ехали не торопясь – водитель берёг дохлые рессоры. Утреннее солнце прорвалось сквозь зарешеченное пыльное окошко, начало прыгать по серым стенам в такт качающемуся на ухабах «воронку». Когда повернули на север – скользнуло Вязьмину по лицу. Поцеловало в лоб.
Наконец, добрались. Часовой в тулупе не спеша распахнул скрипящие створки. У одноэтажного барака управления стоял новенький «уазик» – приехал из аймака товарищ Басан, договариваться о рабочей силе для разгрузки сена. В машине, уронив бритую голову на руль, спал его шофер.
Сержант взял бумаги и пошел в барак. Опять заскрипели ворота. Вязьмин наклонился к окошку: часовой впустил два десятка зеков в разноцветных телогрейках. Те шли мимо машины, оживленно переговаривались, скаля ослепительные зубы, показывая пальцами на белое лицо прапорщика. Пётр отшатнулся, скрючился на ледяной лавке.
Наконец, вернулся сержант, с ним – местный начальник. Распахнули дверь. Сержант сказал, как булькнул – совершенно непонятно. Начальник перевел:
– Русский, выход, выход!
Вязьмин поковылял, не чувствуя замерзших ног. Выбрался из «воронка», глянул на низкие полуразвалившиеся бараки, на равнодушные чужие лица – и вдруг схватил сержанта за рукав, горячо заговорил:
– Доложи капитану, как его… Доржи! Пусть приедет, допрашивает. Только сначала пусть Тагирова привезут, Марата. Нашего дознавателя. На пять минут, переговорить. И потом все скажу!
Сержант что-то прокричал, отодрал прапорщика от рукава, ударил в лицо – не сильно, но Петру хватило: бесчувственные ноги подломились, упал. Вязьмин схватил из последних сил сержанта за ногу, прижался щекой к холодному сапогу, захрипел:
– Все расскажу капитану, не надо консула. Тагирова привезите! Я не виноват, меня заставили! Я скажу, кто!
Монгол, ругаясь, выдрал ногу из скрюченных пальцев. Ударил каблуком по рукам, по спине, наступил на лицо…
Прибежали конвойные, подхватили потерявшего сознание прапорщика под руки, поволокли в штрафной изолятор – мимо стоящего на крыльце управления тюрьмы товарища Басана. Тот покачал головой, подозвал начальника зоны, что-то начал объяснять. Начальник стоял навытяжку, кивал.
Сержант, клокоча проклятия, осматривал испачканный кровью и соплями сапог.
Заглохший «зилок» на рассвете обнаружила машина технической помощи. Тела угоревших от выхлопных газов Жигалина и Ершова отвезли в Чойр, в госпитальный морг.