Целую. Ха-ха, в щечку.
Ольга.
Счастливый Марат, дурацки улыбаясь, сел на скрипнувшую койку.
Монгольская одиночка – словно из средневековья: криво обмазанные грязные стены, совершенно непрозрачное окно в ладонь под потолком. Ржавая бадья – «параша», постель – куча сопревшей соломы прямо на полу. И жуткий, невозможный холод.
В обед принесли миску чего-то ужасного: даже не капуста с гнилью, а гниль с капустой. Хлеба не полагалось. Вязьмин понюхал, вылил в парашу. Глотнул вонючей воды из захватанной кружки – едва не вернул ее туда же.
Сгреб солому в кучу, лег. Запахнул шинель, сунул руки под мышки – от стужи помогло мало. Саднило разбитое лицо. Провалился в забытье, как в болотную ледяную жижу. Когда загремели ключи в замке, выдернулся с трудом из полусна. На мгновенье потеплело: вдруг Марат? Или монгольский капитан – тоже неплохо.
Начал подниматься с лежанки навстречу тени, закрывшей проход в камеру. Едва уловил какое-то немыслимо быстрое движение – в голове взорвалась ослепительная вспышка. Погасла.
Пришла тьма. Навсегда.
Утром Тагиров за пять минут до назначенного времени был на КПП. Подъехал старенький «газик» с монгольскими номерами, мигнул фарами. Марат подошел, распахнул дверь, вежливо сказал:
– Сайн байнуу, кампан Доржи!
Капитан поморщился:
– Не надрывайтесь, лейтенант. Садитесь – поедем в тюрьму, ваш прапорщик жаждет встречи. Насколько мне известно, есть у майора Пименова к нему отчаянный интерес.
Когда поехали, Тагиров полюбопытствовал:
– Вы очень чисто по-русски говорите. Где научились?
Капитан, крутя выщербленную баранку, хмыкнул:
– Так естественно, что младший брат знает язык старшего. Вам-то и в голову не придет монгольским языком интересоваться, не так ли? «Сайн байнуу» – потолок советского офицера. Ну, еще «Зогс! Буц ад!». Исчерпывающе для общения с чурками.
Марат растерялся от такой агрессии, замолчал. Доржи с его сдержанностью, необычным для монгола тонким лицом внушал симпатию – а вот поди ж ты!
Минут за сорок доехали до ворот монгольской тюрьмы, посигналили. Часовой не стал открывать – сначала подошел, заглянул в салон. Что-то гортанно спросил, потом горячо заговорил, размахивая руками. Доржи ответил; разговор больше походил на перепалку. Тагиров несколько раз уловил знакомое слово «орос».
Часовой убежал, потом вернулся с начальником тюрьмы. Капитан вышел из машины, долго переругивался. Наконец, вернулся, выматерился на чистом русском.
Лейтенант осторожно поинтересовался:
– Что-то случилось?
– Прапорщик ваш убит. Зона закрыта, никого не пускают, разбираются. Конвойного, который за штрафную камеру отвечал, оглушили, ключи вытащили. Прошли в камеру, убили Вязьмина. Предварительно – перелом основания черепа. Похоже, голыми руками.
Капитан повернулся, посмотрел внимательно:
– Слушай, лейтенант, а это не ваших ребят заслуга? Пришили прапорщика – концы в воду. И на нас свалите: в монгольской же зоне все произошло. Скандал гарантирован. А каким образом – так это понятно. У вас в Сайн-Шандинском спецназе такие бугаи служат! Один этот, Деряба, чего стоит! Вполне может щелбаном шею сломать. Охрана здесь считай никакая. Вашим профессионалам – раз плюнуть.
Тагиров озадаченно промолчал. Доржи махнул рукой:
– Хотя с тебя взятки гладки. Откуда лейтенанту о таких делах знать? Поехали – довезу до гарнизона.
Развернулся в два приема, добавил оборотов. «Газик» надрывно заревел стареньким движком, заскрипел железяками.
– Товарищ капитан, неужели вы всерьез думаете, что такая штука может случиться? Что наши начальники приказали напасть на… на союзников? – осторожно поинтересовался Марат.
– Кто его знает. Вы нас ни во что не ставите – это неоспоримый факт. И отношения между нами не равноправные. Да и вообще! Вот ты интересуешься, откуда я хорошо русский знаю. А я в Москве учился, в университете, на историческом. Кандидатскую написал. За нее и отгреб по полной. Якобы коснулся обидной для СССР темы. До защиты не допустили – вместо степени и кафедры в Улан-Баторе в этом заштатном Сумбэре спекулянтов с алкашами отлавливаю. А я ученый! Историк, а не мент, понятно?
«Газик» побежал веселее – начался спуск с горы к монгольскому Сумбэру. Доржи продолжал:
– Знаешь, как ваши мою Монголию называют? «Страна консервных банок»! Потому что всю степь испоганили своим мусором, валите все подряд, не глядя! А монгол, просто чтобы ямку выкопать, сначала молится и жертву приносит, потому что нельзя мать-землю обижать, сон ее тревожить. Свою страну загадили – ладно, но в гостях-то умейте вести себя прилично!
– Да, наши помойки – это позор, конечно. Но ведь Союз у вас дороги строит, заводы, дома. Согласись: без нашей помощи ничего бы этого не было.
Скрипнули тормоза.
– Приехали, вылезай.
Марат поглядел – машина стояла у двухэтажки на сумбэрской улице.
– А что здесь? Мне же в гарнизон надо. – И понял: монгол обиделся – высаживает. Теперь придется пешком топать десяток километров.
– Живу я здесь, вот что. Пошли пообедаем, заодно расскажу тебе всю правду про вашу помощь.
Обстановка в квартире Доржи была бедная: разнокалиберная мебель, голые стены. Жена, тихая и старающаяся поменьше показываться гостю на глаза, хлопотала на кухне. Капитан по телефону дозвонился до своего начальства, а потом – до майора Пименова, рассказав о происшествии в тюрьме. Марат с интересом рассматривал портрет на стене, написанный маслом. На нем был изображен какой-то древний военачальник, чем-то неуловимо похожий на Доржи: тонкий нос с горбинкой, узкая полоска крепко сжатых синеватых губ, властный взгляд. Рыжеватые волосы с проседью, аккуратные усы, редкая борода, клочок волос под нижней губой.
Начальник милиции закончил с разговорами, сел за стол, позвал Тагирова:
– Давай, лейтенант, сейчас есть будем. Жена чай для тебя специально заварит – без жира, соли и молока. – И кого-то передразнил: – И как вы только такую гадость пьете, тьфу!
– Что там прокурор говорит?
– Да он злой, как черт. Будет в Улан-Батор звонить – жаловаться на меня, ха-ха-ха!
У Доржи явно поднялось настроение, хотя повод был непонятен.
– Так вот, Марат, я тебе скажу про вашу помощь. Вы своей жизнью здесь, магазинами, зарплатами нас унижаете. Заставляете чувствовать себя отсталыми и нищими. А это оскорбительно, понятно?
– Погоди, капитан, но ведь это нормально – лучше жить. Не в юртах, а в домах с отоплением и водой. Ну, сейчас вы небогато живете – так раньше еще хуже было, верно? Со временем и у вас все будет, как в Союзе – дороги, города. Машины у людей появятся, телевизоры.
– Вот ты с виду умный, а дурак! Раньше моему народу принадлежала эта степь – вся! У него были звезды, солнце, небо! Скажи мне, лейтенант: какая такая шмотка может заменить мне ветер? А теперь мой народ думает, что не это главное. Чувствует себя униженным. И вместо того, чтобы, как предки, встречать со своими стадами рассвет в пустыне, они по твоему гарнизону ползают, пустые бутылки собирают.
Марат чувствовал в словах Доржи какую-то древнюю, неизвестную ему раньше правду, но не сдавался:
– А прогресс куда ты денешь? Все человечество о том и мечтает, чтобы лучше жить. Богаче, счастливее, свободнее.
– Прогресс ваш – фигня. Счастливое человечество несется на стальной безмозглой дуре о шести цилиндрах и в руке сжимает кусок колбасы, которая уже в горло не лезет. А впереди – пропасть, набитая токсичными отходами.
– Погоди, но это ты про западный мир говоришь. Советский Союз же не такой! Мы это… За победу коммунизма. За всеобщее равенство!
Капитан посмотрел на Тагирова с жалостью, как на недоразвитого:
– Какой еще коммунизм? Сколько ваших только и думают, как контрабандой мех и кожу в Союз протащить! Я в Москве семь лет прожил – все носятся, как угорелые, достают всякую дребедень: хрусталь чешский, смеситель финский. А равенством у вас и не пахнет. Работяга с завода «ЗИЛ» и кремлевский чиновник живут, как на разных планетах. И не пересекаются, без контакта между цивилизациями.
Жена вошла, расставила пиалы и тарелки со снедью, налила чай. Доржи продолжил:
– Это семьдесят лет назад вы, русские, идеями горели. И нас тогда же заразили. А теперь скуксились ваши идеи до размера чека Внешторгбанка. Ладно, давай поедим, а то соловья баснями не кормят.
Сумерки проскочили незаметно, черным шелковым халатом упала ранняя зимняя ночь. Доржи разливал, продолжая разговор. Марат вдруг вспомнил о сегодняшнем:
– Доржи, как думаешь: зачем меня Вязьмин-покойник звал?
– Теперь-то не узнаешь. Может, исповедаться хотел, душу освободить? Оружие-то так и пропало с концами.
Тагиров поглядел на портрет:
– А это кто? Дедушка твой? Ты на него похож.
– Ты что, это же Чингисхан! Был у нас один художник в тридцатые годы. Репрессировали его. Вот как раз за эту работу. А портрет в вещдоках пылился, я стащил и дома повесил.
– За что репрессировали?
– А за что и меня из науки погнали. Нельзя Чингисхана популяризировать. Он, типа, старшего русского брата обидел, мир захватить хотел.
Эти уроды из идеологического отдела даже не знают, что Темучин умер задолго до монгольского вторжения на Русь. Кретины необразованные! Давай, за него выпьем. Великий был человек!
Потом, для равновесия, выпили за Дмитрия Донского. И почему-то за Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова. Капитан продолжил:
– Или нашу веру взять. Восемьсот дацанов по всей Монголии стояло! А ваши большевики у себя все церкви повзрывали или в овощные склады переделали – нет, мало им, еще и наших заставили то же самое сотворить! Все монастыри пожгли, все! Пять или шесть штук осталось. Двадцать тысяч монахов-лам без суда и следствия – в расход. А ведь они своими молитвами и размышлениями мир держали, чтобы не упал в ад.