А в рембате Викулов более-менее прижился. Никто лучше него не разбирался в запутанной паутине электрических схем; паяльником он владел, как хороший художник – кистью. С Тагировым они сошлись быстро – видимо, на почве увлечения военной историей. Хотя и другой вариант возможен: один – молодой лейтенант, которого все гоняют почем зря, второй – странноватый «пиджак», не способный поставить солдата на место…
В тот сентябрьский вечер они сидели в пустой ленинской комнате и до кровавых соплей спорили о роковой битве при Ватерлоо, рисуя кривые квадратики и стрелки на обрывке ватмана. Они не заметили, как в комнату вошел майор Морозов. Постоял, вслушиваясь, усмехнулся:
– Вот за что нашему батальону такое наказание, а? В Генеральном штабе маршалов не хватает, а тут – целых два! Вам заняться нечем, полководцы задрипанные? Викулов! Завтра приходит ракетная пусковая установка «Точка» на регламентные работы – ты техническое описание получил в секретной части, изучил?
Серёга растерянно захлопал глазами, промямлил:
– Там это… Не выдает секретчик, говорит: здесь читай, а то еще проср… То есть потеряешь, говорит.
– Правильно говорит – я тебе не то что секретные бумаги, я бы тебе пуговицу пришить не доверил! – Роман Сергеевич перевел разъяренный взгляд на Тагирова: – А ты, комсомол? Вижу, хорошо тебе в политработниках – ни фига делать не надо. Вот и иди сейчас со своим чокнутым корешем, принимай у него роту молодого пополнения! А то он уже взвод распустил, работу в роте молодых завалил, осталось только ракету сломать – и трибунал гарантирован. Шагом марш отсюда оба!
Несостоявшиеся военачальники ломанулись из ленкомнаты, как свита Наполеона от казаков атамана Платова.
Батальонный развод – в восемь часов утра. Марат заранее привел свои полсотни «молодых», выстроил на левом, непочетном, фланге. Оставил за старшего сержанта Примачука, вразвалочку подошел к курящим в сторонке ротным. Не спеша пожал жесткие руки, протянутые, как равному. Его распирало чувство сопричастности к тяжелой командирской судьбе, гордой принадлежности к обществу опытных волков-офицеров. Понимающе кивал на жалобы комроты-два про пропавшее постельное белье; сочувственно поддакивал, осуждая расписание нарядов.
Из штаба выскочил майор Морозов и быстрым шагом направился к центру плаца. Офицеры порскнули по своим местам.
– Батальо-о-н! Равня-яйсь! Сми-ррр-но! Равнение на-пра-во!
Грохоча подкованными сапогами, встретил идущего не спеша Юрия Николаевича, доложил. Командир батальона вяло махнул рукой («Вольно»). Выслушал по очереди доклады командиров рот и отдельных взводов (Марат страшно волновался, но ничего не перепутал и доложил правильно). Тихо поставил задачу на день, потом вопросительно глянул на Тагирова:
– Ну что, голубчик? Вы хотели что-то сказать батальону?
– Так точно, товарищ подполковник! Как комсорг.
– Кхм, ну хорошо. У вас пять минут.
– Успею. – Марат повернулся к строю. – Товарищи комсомольцы!
Пять сотен пар глаз уставились на лейтенанта. Тагиров, подавляя смущение, продолжил:
– Мы сейчас проведем общее комсомольское собрание. На повестке дня – один вопрос: материалы сентябрьского пленума Центрального Комитета коммунистической партии – в жизнь. Мы все, как один, поддерживаем решения КПСС. Кто против?
Марат замолчал и внимательно вгляделся в остолбеневший строй. Диссидентов не наблюдалось.
– Значит, единогласно! Собрание объявляю закрытым. – Тагиров обернулся к ошеломленному командиру батальона и кивнул головой. Все офицеры таращились на Марата со смешанным выражением восхищения и удивления. Первым пришел в себя начальник штаба:
– Равняйсь! Смирно! Развести подразделения по местам работ и занятий. Старшины рот – командуйте.
Роты попылили по своим делам. Морозов протянул Тагирову руку, покрутил головой:
– Ну, ты виртуоз, поздравляю! В тридцать секунд всю партийно-политическую работу уложил. – И заботливо поинтересовался: – А от Дундука не нагорит?
– Не должно. Собрание проведено в строгом соответствии с повесткой, голосование было. У солдат спросит – ответят. – Тагиров вздохнул. – По крайней мере, я на это надеюсь.
Роман Сергеевич хотел что-то добавить, но осекся. Через плац бежал прапорщик Петя Вязьмин, размахивая руками. Кто-то из ротных тихо сказал:
– В первый раз за три года вижу, чтобы он бегал! Что-то случилось: либо недостача гуталина, либо третья мировая война.
Начальник склада продышался и прохрипел:
– Там, на складе… Хан повесился.
– Толком говори: какой еще хан? Золотая Орда на склад напала? – Морозов схватил прапорщика за грудки, потряс. – Откуда там ханы? Ты пьяный, что ли?
Голова Вязьмина болталась, слюна из приоткрытого рта стекала на щеку.
– Сержант Ханин. Кладовщик мой. Повесился, – наконец-то выдавил прапорщик.
Морозов отпустил несчастного – побагровевший Вязьмин выдохнул. Начальник штаба снял фуражку, сплюнул:
– Ну, дела! Не было печали… Тагиров! Ты же у нас военный дознаватель? Иди в штаб, звони прокурору гарнизона, вызывай сюда. Потом зайди в медпункт, забери врача – и на склад. Я сам туда пошел, лейтенант Воробей – за мной. Викулов, Ханин в твоем взводе числится? Тоже пойдешь. Остальные офицеры – по своим подразделениям. Давайте, давайте! Работайте. Вы что, висельников не видели?
Военный прокурор гарнизона майор Пименов – длинный, худой, с грустным лицом философа – воспринял чрезвычайное происшествие равнодушно: ну, повесился боец срочной службы, подумаешь! Молодежь вообще хлипкая пошла: чуть что не так – вешаются. Чтобы застрелиться – это надо в караул пойти, а для резки вен в армии катастрофически не хватает ванн и горячей воды, так что только вешаться! И не возражайте мне, веревочку взяли, мыльце – и вперед, не задерживайте!
Прокурор обошел висящее на капроновом зеленом шнуре тело, аккуратно обогнул упавшую далеко табуретку Шумно втянул воздух: на складе сильно пахло горелой бумагой. Кивнул:
– Снимайте. Воробей, ты будешь бумажки оформлять?
Лёшка отрицательно покрутил головой:
– Нет, товарищ майор, у нас дознаватель новый, лейтенант Тагиров. – и выпихнул растерянного Марата пред очи гарнизонного Пинкертона.
– Ну что ж, будем знакомы. Оформляйте протокол осмотра места происшествия, потом с медициной поезжайте на вскрытие. Проведите изъятие всех личных вещей покойного – тут и в казарме. Сделайте опись. Завтра жду к четырнадцати часам – с описью, протоколом и актом вскрытия. Откуда жженым несет?
Прапорщик Вязьмин услужливо показал на грязное ведро в углу:
– Оттуда… Письма жег, похоже.
– Понятно. Предсмертная записка где? Ума, надеюсь, хватило не трогать? Вот и хорошо. – Майор приблизился к столу, нагнулся над белым листком. – Лейтенант! Который дознаватель, сюда подойди. Забирай – приобщишь к делу.
Тагиров давно порывался сказать, что он никогда не был военным дознавателем. И сейчас все в нем кричало: «Люди! Как вы можете так равнодушно на все это смотреть, говорить про какие-то бумажки – ведь ЧЕЛОВЕК УМЕР! Мечтал, любил, собирался на дембель – и тут такое. Очнитесь, люди, пожалейте хоть немножко его!»
Но первый месяц офицерской службы уже многому научил Тагирова – тот только кивнул и приступил к изучению белого листка из тетради в клеточку. Крупными печатными буквами там было написано: «В моей смерти прашу никово не венить Наташка сука сержант Ханин». Именно так – без знаков препинания и с ошибками.
Тагирову вдруг стало пронзительно жалко этого пацана, который ушел глупо и внезапно, оставив после себя только безграмотную записку. Было душно от запаха горелой бумаги и посмертной дефекации. Марат почти оттолкнул прокурора, с трудом отжал дверь склада и выскочил на улицу. Достал сигареты, кивнул бледному Викулову, сочувственно спросил:
– Ну чего, полегчало?
Сергей пожал плечами, посмотрел затравленно на Марата, ожидая насмешки:
– Не могу на мертвых смотреть – выворачивает.
Подъехала «буханка» – медицинский «уазик». Вылезли два хмурых бойца с носилками. Марат показал рукой на широкую дверь склада:
– Сюда давайте.
Прокурор попрощался, напомнил Марату о завтрашней встрече и ушел с Морозовым, что-то обсуждая на ходу. Тело Ханина занесли в «уазик», Тагиров запрыгнул вслед за врачом, махнув рукой на прощанье. Гремя ключами, мрачный прапорщик Вязьмин закрыл и опечатал склад, ушел по своим делам.
Серёжа Викулов продолжал стоять, прислонившись к дощатой стене. И продолжал бормотать то ли извинения, то ли проклятия кому-то.
На следующий день ровно в два часа вымотанный Марат доставил прокурору результаты суточного труда – серую картонную папку с бумагами по делу и вещмешок с личными вещами сержанта Ханина.
Майор Пименов просмотрел материалы, в вещмешок даже не заглянул. Довольно кивнул:
– Ну что – молодец, лейтенант, оперативно сработал! Бумаги заполнены правильно. Еще характеристику принесешь от командира взвода – и можно дело закрывать. Тут все понятно. Резкий запах алкоголя, никаких посторонних повреждений… Самоубийство на почве несчастной любви под воздействием опьянения. – Майор поднялся, протянул руку. – Спасибо, буду начальнику рембазы звонить, просить о твоем поощрении. Пойду в столовую – составишь компанию?
Марата передернуло, кислая слюна заполнила рот:
– Спасибо, я есть не могу со вчерашнего. Как о еде подумаю – человеческие внутренности мерещатся.
Пименов хохотнул:
– Тогда не настаиваю. Ну ничего, и через это надо пройти – привыкнешь. Давай, лейтенант, до встречи, – и зазвенел ключами, закрывая сейф.
Тагиров вышел на улицу, потопал по раскаленному асфальту в сторону своего дома. Хотелось помыться, уже в третий раз за сутки.
Марат не решился поделиться с прокурором своими сомнениями. Служить сержанту Ханину оставалось месяц-полтора. Неужели не мог потерпеть совсем немного и уже на месте разобраться с неверной девчонкой, расставить точки над «i»? И что-то не так было с посмертной запиской.