Зачастую поводом к убийству мог стать формальный повод. Порой убивали просто для того, чтобы убить. Среди матросов-убийц были и такие, которые из-за своих монархических убеждений искренне сотрудничали с охранкой. На кораблях считали, что тем самым они стремились замести следы. Во всяком случае, основная матросская масса оправдывала убийства, но не самих убийц и последние сразу после февраля «ушли в тень», исчезли из флота, и в мемуарах практически нигде не фигурируют.
Отметим, что в исторической литературе имеется немало фактов, свидетельствующих о том, что убеждённые противники царизма, матросы-каторжане, как раз, в первую очередь, и принимали меры против самосудов, понимая их вред для дела революции.
Доктор исторических наук М.А. Елизаров справедливо считает: «Данные причины следует дополнить, прежде всего, социально-психологическими факторами. Как представляется, среди них особенно важную роль играл оставшийся невыясненным на флоте вопрос о виновниках поражения в Цусимском проливе и в других сражениях Русско-японской войны 1904–1905 гг., носившей морской характер. Матросы были склонны считать виновниками офицеров и все командование, а офицеры – революцию и революционно настроенных матросов. Важными также были психологические причины внутрифлотского соперничества: повышенная революционная активность в 1917 году Балтийского флота по сравнению с Черноморским, в то время как у последнего была авангардная роль в революции 1905–1907 гг. Здесь очевидно значительно повлияла разница отношения к Первой мировой войне. Черноморцы активно участвовали в боевых действиях и видели продолжение революции в продолжении войны как революционной, что совпадало с позицией правых и соглашательских партий. Ядро Балтийского флота – линкоры – в сражениях участия не принимали и, когда началась революция, их экипажи стремились максимальной активностью в ней заявить о себе. В дальнейшем развитие революции больше пошло по антивоенному большевистскому пути. В стремлении теперь уже черноморцев «догнать» балтийцев при замалчивании трагизма февральско-мартовских событий волна самосудов, схожая с Балтийским флотом, прокатилась на Черноморском флоте зимой 1917–1918 гг.»
Что касается жертв самосудов, то это были, в первую очередь, не потенциальные политические противники революционеров и не самые строгие начальники, а те, кто допускал унизительное отношение к матросам, кто считал матросов «чернью». При этом приоритетной не являлась какая-либо личная неприязнь к офицерам. Скорее она являлась поводом для самосуда. Главным было – какую опасность представляет офицер в данной ситуации для возможности возврата к старому. Лозунг восставшей матросской толпы: «Братцы, надо крови!..» – был обусловлен стремлением «сжечь мосты» и страхом возможного возмездия в случае возврата к старому. Именно этим страхом была обусловлена крайняя нетерпимость матросов к каким-либо разговорам о возможности наказания за самосуды над офицерами, несмотря на отсутствии личной неприязни к ним. Особенно показателен в этом плане случай с мичманом Биттенбиндером, которого матросы убили на миноносце «Гайдамак», как случайного свидетеля их расправы над командиром миноносца «Уссуриец». На его похоронах была вся команда и многие даже плакали, но при этом считали Биттенбиндера «неизбежной жертвой революции». Весь комплекс причин, обусловивший особо радикальную готовность матросов к революции, созревший гораздо раньше, чем в целом по стране, должен был персонифицироваться в конкретных противниках свержения самодержавия, на которых держалась вековая несправедливость. Таковыми и стали офицеры.
Слухи о небывалых зверствах в Кронштадте и Гельсингфорсе множились, они быстро облетели всю Россию, и та содрогнулась от ранее не виданного ужаса. Ведь ничего подобного в таком масштабе никогда до этого не было, ни в армии, ни на флоте. С такой звериной жестокостью и в таком количестве своих командиров русские матросы и солдаты еще никогда не убивали. И это притом, что февральские события в многомиллионной воюющей армии прошли, в общем-то, достаточно спокойно. Единичные сведения счетов с офицерами были, случались и самоубийства офицеров-монархистов, но, чтобы солдаты массово крошили своим окопным командирам головы кувалдами, такого никто и представить не мог.
Именно после кронштадско-гельсингфорской бойни сам вид революционных матросов на долгие годы станет нарицательным для миллионов обывателей от Пскова до Владивостока. Отныне одни будут считать матросов настоящими революционерами, другие – садистами и уголовниками.
Другое дело, что одни матросы, сами ужаснувшись бессмысленности и кровавости произошедших расправ, в дальнейшем уже ничего подобного не допускали. Наряду с этим, другая часть матросской массы, наоборот, почувствовав вкус крови, уже не могла остановиться. Отныне пытки, убийства и грабежи станут их любимым делом. Для обывателей же все матросы были на одно лицо. Поди, разбери, будет ли он тебя грабить и убивать или просто начнет агитировать за равенство и братство?
Отметим, что именно в феврале 1917 года наметилась одна любопытная тенденция – бузили и расправлялись с офицерами, прежде всего, матросы, не нюхавшие пороха. Это, прежде всего, команды линкоров, так и простоявших без настоящей боевой работы в Гельсингфорсе, а также матросы всевозможных учебных и береговых частей из Кронштадта и Ревеля. Подавляющее же большинство матросов с боевых миноносцев, подводных лодок и крейсеров, а также с единственно реально воевавшего линкора «Слава», своих офицеров не то что не убивали, но, наоборот, брали под защиту, когда с ними пытались расправиться чужие матросы.
Эта тенденция сохранилась и в последующие годы. Подавляющее большинство из окунувшуюся с головой в революцию и братоубийственную войну матросов, так же не нюхали пороха в годы Первой мировой войны. Те же, кто уже навоевался по горло, в своем подавляющем большинстве, при первой возможности разошлись по домам, после чего недовоевавшие сразу заняли их место в матросской иерархии и объявили себя настоящими «мареманами».
Отметим, что бывший матрос Н.А. Ховрин в своих мемуарах не скрывал случайности многих жертв мятежей в Кронштаде и Гельсингфорсе, особенно самых первых, явившихся, по его мнению, следствием накаленности общей обстановки и результата сдачи нервов (причем без разницы – у офицера или у матроса). А после, «связанная между собой уже не словами, а делом, команда не могла остановиться на этом». Н.А. Ховрин откровенно описывает жуткие сцены убийств офицеров с помощью «кувалды», с «добиванием» раненых и т. д., делает это не без сочувствия к офицерам, исполнявшим свой служебный долг и недальновидно оказывавшим сопротивление действиям матросов. Но в то же время он не осуждал действия убийц-матросов. Н.А. Ховрин назвал происходившие жестокости «лишь каплей в море по сравнению с тем, что приходилось переносить матросам за время службы от своего командного состава» и «детской забавой» по сравнению с расправами над матросами в 1905 году.
В качестве «средней» точки зрения советской литературы можно, пожалуй, привести свидетельство присланного ЦК РСДРП (б) в Кронштадт сразу после окончания Отдельных гардемаринских классов мичмана Ф.Ф. Раскольникова, который писал: «Буржуазные газеты с бешеным ожесточением приписывали расстрелы кронштадтских офицеров нашей партии, в частности, возлагали ответственность на меня. Но я приехал в Кронштадт уже после того, как закончилась полоса стихийных расправ. Что касается нашей партии, то она, едва лишь овладев кронштадтскими массами, немедленно повела энергичную борьбу с самосудами. Расстрелы офицеров… носили абсолютно стихийный характер, и к ним наша партия ни с какой стороны не причастна». Это свидетельство верно, если не считать некоторого преувеличения автором своей роли и роли большевиков в «овладении» кронштадтскими массами. Самосуды главным образом прекратила не какая-либо партия, они резко пошли на убыль, как только сознательная часть кронштадтцев почувствовала, что победа революции обеспечена, а самосуды лишь наносят ей вред.
Что касается большевиков, то они к кровавым февральским событиям всегда относились сдержанно и всеми силами открещивались от участия в них, отдавая пальму первенства своим недругам эсерам и анархистам. Возможно, что так и было на самом деле. В своих воспоминаниях один из самых стойких флотских большевиков матрос Н.А. Ховрин, бывший в феврале на линкоре «Император Павел I» и видевший, как убивали офицеров, пишет об этом не без сожаления, признавая при этом случайность жертв. Оправдывает же он происходящее, тем, что все жестокости были «лишь каплей в море по сравнению с тем, что приходилось переносить матросам за время службы от своего командного состава» и «детской забавой» по сравнению с расправами над матросами в 1905 г.
О событиях революции 1905–1906 года я уже писал в своих книгах «Лжегерои русского флота», «Дело крейсера «Память Азова» и «Последняя кровь первой революции». Скажу здесь лишь то, что и тогда к расстрелу приговаривались судом исключительно те, кто возглавлял антигосударственные мятежи и лично убивал людей. Заметим, что даже в том случае арестованные имели адвокатов и имели возможность высказаться на суде.
Любопытно, что первое время партия большевиков особо не открещивалась от участия в убийствах офицеров. Впрочем, не открещивались от этого и другие левые партии. Формулировка была такой – убитые были самыми вредными и злыми представителями класса угнетателей на флоте. Поэтому именно с ними персонально расправлялись их бывшие жертвы, на что, разумеется, они имели моральное революционное право. Надо признать, что официально в 1917 году ни одна из революционных партий не только не взяла на себя ответственность за самосуды (как сегодня обычно делают террористические организации), но и официально их никогда не оправдала. Однако, при этом, ни одна из левых партий в 1917 году их категорически и не осудила. Общий тон был таков: ну, пошалили братцы-матросики, может, и переборщили в чем-то, но с кем не бывает, революции же не делаются в белых перчатках! Матросы уже заявили о себе, как о мощной революционной силе, и ругаться с ними из-за такой мелочи как убийство пары сотен золотопогонников никто не желал.