Первым – на красивом коне Богуцкий, за ним в ряд: Римский-Корсаков, Крыжановский, Гарденин[503], Марков-Горяинов[504], Криштофович[505], Григоревский… Рядом с ними гордо, красиво держатся в седлах александрийцы[506]. Печальными, полными грустью взглядами прощаются они с Ялтой.
Чувствовали ли некоторые из них, что сюда больше живыми не вернутся?
Беззаботно проходят тройки улан и александрийцев. Несется песнь:
Ты не плачь, не рыдай,
Моя дорогая!
Коль убьют, позабудь:
Знать судьба такая!
Марш вперед, трубят в поход,
Черные гусары!
Но вот последняя тройка прошла. Сзади нагоняют полк отставшие пулеметные и лазаретные двуколки…
Полковник Гершельман – улан Его Величества и командир полка, по делам службы задержавшийся в Ялте на два дня, – уехал с штабс-ротмистром фон Мейером[507] на автомобиле и нагнал полк в Симферополе.
Прошло четыре недели. Я поправлялся в санатории Императора Александра III в Массандре от полученного от большевиков ранее ранения. Вдруг неожиданно вызывают меня к телефону. У телефона врач нашего полка Каракановский, приехавший в Ялту несколько дней тому назад, назначенный представителем Добровольческой армии по освидетельствованию мобилизованных, только что объявленной в Крыму мобилизации.
– Ты еще ничего не слышал?
– Нет.
– Приезжай скорее в «Равэ»…
Ровно в восемь вечера вхожу в «Равэ» и в углу за столиком вижу Каракановского, сидящего с полковниками Мартыновым и Глебовым.
– На, полюбуйся… – И он протянул мне свернутую в клубок телеграфную ленту.
Я медленно разворачиваю и читаю нечто ужасное…
«…В бою 20 февраля под Аскания-Нова убиты командир полка полковник Гершельман ротмистр Богуцкий корнет Марков-Горяинов точка тела полковника Гершельмана и ротмистра Богуцкого следуют в Ялту точка несмотря на восемь попыток вынести тело корнета Маркова-Горяинова не удалось точка тяжело ранен прапорщик Григоревский точка ранены ротмистр Римский-Корсаков корнет Крыштофович…»
Ночью прибыл грузовой автомобиль с адъютантом полка поручиком Мухановым и двумя уланами, привезшими три тела: Гершельмана, Богуцкого и одного солдата, скончавшегося по дороге, во время отступления остатков полка. Все они были в таком виде, в каком их подобрали. В нижней церкви Ялтинского собора, где омывались эти трупы, Муханов передавал подробности.
Эскадрон улан Его Величества[508], численностью в девяносто с лишком человек, в течение восьми часов выдерживал бой против четырехсот большевиков и махновцев. У банды была даже артиллерия. Первым был убит Богуцкий. Он находился в цепи. Неприятельская цепь залегла в двухстах шагах. Младшие офицеры и уланы уговаривали Богуцкого лечь.
– Пусть эта сволочь посмотрит, как мы воюем! – отвечал он и так же стройно, с выпяченной грудью вперед, как он выходил на учение или шел по набережной Ялты, проходил вдоль своей цепи, бросая каждому патроны, у кого не хватало, и определяя прицел. Вдруг он падает. К нему подбегают – он мертв. Пуля попала в сердце.
Теперь он лежит бледный, с полузакрытыми глазами, в той же боевой одежде, с улыбкой на лице, как бы повторяющей: «Пусть эта сволочь посмотрит, как мы воюем!» Как-то не верится, что этот худой, бледный и есть тот еще недавно веселый, красивый, с вечным румянцем на щеках Богуцкий… Глаза, окруженные черной каймой, глубоко впали, нос заострился. Я нагибаюсь и целую холодный, покрытый слоем пыли лоб.
Рядом с ним лежит Гершельман. Шинель вся залита кровью…
Видя тяжелое положение эскадрона и узнав о смерти Богуцкого, Гершельман, стоя в дверях избы – штаба полка, вызвал к себе вахмистра, чтобы отдать какое-то приказание. Появившемуся вахмистру он успел только крикнуть: «Почему коноводы не на местах»… и тотчас упал. Он еще жил, когда внесли его в хату. Пуля попала в шею и пробила аорту.
– Завяжите шею… Так… Хорошо… – И он стих. Ушел в вечность.
Сейчас он лежит со спокойным лицом. Около него – его золотое оружие. Высочайше пожалованное за храбрость в германскую войну. На георгиевском темляке несколько капель засохшей крови.
Дальше лежит солдат. Пуля попала ему в живот, и он по дороге скончался. Над ним стоит прибывший с ним улан – его брат.
Я подхожу снова к Богуцкому. Нужно помочь, переложить его в только что принесенный гроб. Как странно! Только теперь заметили, что три пальца правой руки были сжаты для крестного знамения. Покойный в последнюю секунду хотел перекреститься… И пальцы так и застыли. В левой руке была зажата обойма. Из карманов вынимаем несколько писем… Это той… которая сейчас бьется тут же, в церкви, в истерике.
Наконец покойники омыты, уложены в гробы, обложены цветами.
Глухо раздается бас протодиакона:
– Еще молимся об упокоении новопреставленных воинов Василия, Георгия, Андрея…
Андрея… Его здесь нет. Это убитый корнет Марков-Горяинов. Покойный сидел за пулеметом. Все пулеметы прекратили стрельбу, но Марков-Горяинов не переставал накладывать целые кучи бандитов. Вот разорвался над ним большевистский снаряд. Пулемет замолк. Осколками разорвавшегося снаряда Марков-Горяинов ранен. Но через минуту он открывает снова пулеметный огонь по бросившимся на него, с целью захватить пулемет, махновцам. И снова посыпались на землю десятки убитых и раненых махновцев. Пулемет, единственный у нас, продолжает косить ряды большевиков и тем дает возможность всей цепи отойти к коноводам.
Но вот пулемет замолк окончательно. Сосредоточенный на нем огонь нескольких махновских пулеметов заставил его замолчать, ибо Марков-Горяинов был убит несколькими пулями.
Положение эскадрона с каждой минутой все тяжелее и тяжелее. Выбит весь командный состав. Дано знать ротмистру Римскому-Корсакову, засевшему со взводом улан на кладбище и обстреливавшему большевиков с фланга, чтобы он за смертью Богуцкого принял эскадрон… Но Римский тоже уже ранен. Встав на одну из могил и положив винтовку на крест, дабы иметь упор, он увлекся стрельбой, опорожняя одну за другой цинку. Вдруг винтовка падает в одну сторону, а он, схватившись руками за лицо, в другую…
– Ах, черт возьми, убит! – слышат подбежавшие к нему уланы. Но спустя минуту он поднимается и заявляет: – Нет, только ранен, надо ехать на перевязку. Коня!
Из критического положения, в которое попал эскадрон, а вместе с ним и весь штаб Запасного кавалерийского полка, вывел прапорщик Григоревский.
Наступил март 1919 года.
В Ялте все оставалось по-прежнему. Та же переполненная и днем, и вечером набережная, кафе, рестораны. О большевиках как будто и помину не было. А между тем они каждый день оставляли груды тел на Перекопе, стараясь прорвать наш фронт. Каждую ночь утомленная до изнеможения, вся оборванная горсточка добровольцев отбивала, одну за другой, большевистские атаки. Каждую ночь на Перекопе лилась кровь, слышались стоны и крики раненых. А в это время в Ялте, на набережной, из различных «Франций», «Таверн-де-Пари» слышалась музыка, лилось вино, шампанское, раздавался безудержный смех… Веселились и мужчины и женщины… Никто не думал о тех, кто в эту минуту дрался там, на Перекопе, защищая подступы в Крым.
После боя под Аскания-Нова Запасный кавалерийский полк заметно увеличился в размере. К нему примкнули два эскадрона, состоявшие из немецких колонистов. Полк в это время состоял из дивизиона улан Его Величества, которым заворачивал полковник Ковалинский, штаб которого и один эскадрон находились на хуторе Безлер. Адъютантом дивизиона был лихой юнкер Борель[509], товарищ мой по училищу. Другой эскадрон улан, под начальством ротмистра Грегера, боевого офицера, в эскадроне которого я находился, был расположен в деревне Самаи на берегу соленого озера. Затем в полк входил эскадрон 5-го гусарского Александрийского полка, стоявший отдельно от нас. Кроме того, были еще формирования конногренадер и гвардейских драгун.
Мы вели сторожевую службу и охраняли Сиваш, в то время как пехота защищала Перекоп. Днем мы ограничивались посылкой небольших разъездов, выставляя дозоры. На ночь посылался от эскадрона, под командой офицера, целый взвод, который садился в окопе, в том месте, где можно было ожидать внезапной ночной переправы красных. Однажды вечером в просторную, но уютную комнату, где вдоль стены были расположены кровати офицеров и где происходил спор о том, кому идти в наряд, вошел командир эскадрона ротмистр Грегер. В руках он держал только что полученное письмо из Ялты, от корнета нашего полка, славного Димы Криштафовича.
Дима писал, что заметно поправляется после своего недавнего ранения в ногу и что мадам Равэ собирает у себя по подписному листу деньги в пользу улан, на подарки им к Пасхе. Все этому чрезвычайно обрадовались. В конце письма Дима Криштафович просил Грегера прислать в Ялту кого-нибудь, в помощь ему, за подарками. Он указал на меня, так как, по его мнению, я в этом отношении могу больше помочь, чем кто-либо из офицеров, намекнув между прочим на мое знакомство с Остроумовыми, благодаря которому господа офицеры и уланы могли получить парфюмерию и мыло…
– Как Вонсяцкого обратно в Ялту!.. Только что приехал оттуда и опять туда, – закричали все разом.
– Отставить!.. Молодому в окопы!.. – решил Крыжановский.
Каждому хотелось попасть в Ялту. Каждый ждал удобного случая получить какую-нибудь командировку либо отпуск. Но в конце концов все же решили командировать меня.
– Черт побери, тебе, Алик, везет! – сказал, подойдя ко мне, наш доктор Каракановский. Доктор, который в бою всегда находился в цепи, вынимал носившийся на своем поясном ремне автоматический десятипульный маузер и жарил из него как из пулемета. – Вот письмо, в нем деньги. Передай ты знаешь кому!..