К 11 часам подкатили 2 подводы, на которых мы вскоре выехали. Погода была неприятная, дул сильный холодный ветер, а пальто были далеко не у всех, поэтому по дороге приходилось делиться ими и укрываться от ветра вдвоем под одним покрывалом. По дороге мы остановились в одной из деревушек и там продегустировали чудное кизлярское вино, которое в этих краях было очень дешевым. От вина мы немного обогрелись и уже более веселыми двинулись дальше, пели песни, непринужденно разговаривали, благо в степи никто не услышит. Пожилой господин, который продолжал путь с нами, смотрел на нас дикими глазами. Ему, конечно, было странно видеть людей, только что познакомившихся и уже таких развязных друг с другом. Мы сперва не расспрашивали его, кто он, но сразу же догадались, что он не большевик и не революционер и ничего общего с этим барахлом не имеет. Его речь, его манеры выдавали его, и мы при нем не особенно себя сдерживали.
Вечером, около 6 часов, мы приехали в деревню. Холодные и голодные, мы сразу набросились на хозяйку постоялого двора, приказали ей поставить самовар, затопили печь в отведенной нам большой комнате с окнами на Каспийское море, умылись, согрелись и принялись закусывать. После ужина пошли за провизией, дабы запастись едой на 2-дневное путешествие по морю. Кстати, зашли к одному рыбаку, с которым сговорились относительно парусного судна. Он взялся нас везти на Астраханский рейд за 150 рублей на своей рыбачьей парусной шхуне. Покончив с делами, мы вернулись на постоялый двор и стали укладываться. Жаль было ложиться, жаль было расставаться с наступившим на душе временным покоем. Большевики еще не успели проникнуть в эту деревню, и так было приятно отдохнуть от вечной тревоги быть узнанными и арестованными. Но усталость взяла свое. Длинное тревожное путешествие давало себя чувствовать, глаза слипались, и сон не заставил себя долго ждать. В комнате стало слышно равномерное дыхание людей, всеми силами хватавшихся за покой, точно в предчувствии еще более сильных, жестоких и резких переживаний.
На следующий день 29 апреля, после утреннего завтрака, мы собрались на пристани. Для того чтобы попасть на шхуну, мы должны были проплыть довольно большой кусок на веслах, на плоскодонке. Берег был очень мелкий, и парусные суда останавливались на своем маленьком рейде.
Кроме нас и старика, было еще 15 человек, так что всего подобралось 22 пассажира. Мы заняли рыбный средний трюм и устроились в своем роде прилично, если не считать ужасного рыбного запаха. Но дело было не в запахе. Мы были рады, что разместились отдельно от наших разношерстных спутников, подозрительных и хамоватых студентов, армян и других неприятных личностей. Около 12 часов дня мы вышли в море. Дул попутный ветер, но не сильный. К вечеру поднялся небольшой шторм, а ночью пришлось даже убрать паруса, так как управление сделалось невозможным. Но к утру погода снова установилась, и мы часам к 8 вечера благополучно дошли до Астраханского рейда, где на якорях стояли барки, к которым нам нужно было пристать. Когда мы только еще подходили к рейду, мы еще издали заметили освещенные суда. Эта красота среди моря в сумерки видеть освещенные корабли мне врезалась в память. Особенная, еще неведомая мною жизнь – жизнь на корабле среди шумного моря – открывалась предо мной. Точно в степи стояли эти корабли, равномерно покачиваясь, омываемые волнами, вдали от людской суеты.
По трапу мы поднялись наверх. На палубе нас встретили какие-то люди и повели вниз в помещение, в котором мы поселились в ожидании парохода на Астрахань. Через полчаса пришли красноармейцы, устроили обыск нашим вещам и спросили, нет ли у нас оружия. Получив отрицательный ответ и ничего не найдя в наших вещах, они быстро удалились и оставили нас в покое. Но один момент был очень неприятный для меня. Когда начался просмотр вещей и мы развернули наши свертки, положив вещи впереди себя на койки, я стал перебирать свои рубашки и белье и, к ужасу своему, заметил, что на самом конце, между последней парой белья, лежали мои серебряные шпоры. За всю дорогу я не разворачивал свертка до конца, а брал необходимое сверху из того, что мне было нужно, поэтому я не мог знать всего содержимого моего пакета, завернутого просто в газетную бумагу. А шпоры были очень изящные, которые я носил еще в бытность мою в Николаевском кавалерийском училище и которые я получил в подарок от моих однокашников за хорошую езду. Вынимать эти шпоры было уже поздно, могли заметить, да и спрятать их было некуда, кругом только голые нары. И я быстро решил ничего не предпринимать, оставить мои шпоры там, где они были, и ждать, пусть будет, что будет. Я стоял последним в очереди, ко мне подошел только один красноармеец, поднял только две верхние рубашки и этим удовлетворился. Господь уберег меня от большой неприятности и сохранил. Невольно вспомнил я надпись на моей иконочке «Спаси и сохрани». И она меня спасла. Разгляди красноармеец до конца мое белье и найди такие шпоры, не выпустили бы меня, а может быть, и всем остальным пришлось бы пережить много тяжелого.
Оказывается, наши барышни Никушкины, которые нам с Чегодаевым приготовили свертки, положили в белье мои шпоры, так как я ведь отправлялся в армию и там мне их будет не хватать. Вот как лучшие стремления могут оказаться роковыми.
Несмотря на покой, ночь была проведена неважно. Не давало спать бесчисленное множество насекомых, которые уже с вечера повели наступление.
На следующий день, около 3 часов дня, пришел пароход «Кауфман» общества «Кавказ и Меркурий» за пассажирами в Астрахань. Мы были счастливы избавиться от нашего богатого помещения и с радостью перебрались на борт прибывшего парохода. Особенно порадовало нас то, что на «Кауфмане» мы нашли кухню. Во время путешествия на шхуне пришлось питаться почти исключительно воблой, а теперь, когда на столе появился хотя и скудно приготовленный, но все же борщ, лица у всех нас расплылись в широкие улыбки. На рейде мы простояли еще 2 дня, так как ожидали прибытие парохода из Баку с большим количеством пассажиров.
4 мая прибыл, наконец, ожидаемый из Баку корабль, было принято на борт много пассажиров, и мы в тот же день вечером отбыли в Астрахань.
В Астрахани уже пришлось быть более осторожными. Там произошли восстания казаков и наехало много разной большевистской шантрапы, не стеснявшейся ни в чем и расстреливавшей людей направо и налево.
По прибытии мы сразу же разошлись – это было в 8 часов утра 5 мая – в разные стороны. Распоряжение о времени отъезда мы должны были получить в доме моих родственников, куда я и отправился вместе с Чегодаевым. Конечно, удивлений было много, когда меня увидели, сперва даже не узнали. Осторожности ради мы сказали, что едем к матери в Петербург, были в Ессентуках, но прямо через Ростов проехать не смогли, так как там бродили какие-то шайки и мы боялись быть пойманными и расстрелянными. Здесь мы отдохнули, привели себя в порядок и сходили даже в баню. Когда мы остались одни с дядей, мы ему рассказали, что в Петербург не собираемся, что едем искать в кубанских степях Добровольческую армию. Часа в 4 пришел Потемкин и сказал, что в 8 часов вечера мы должны быть на пристани пароходного общества «Русь», так как в 8.30 часов вечера отходит пароход на Царицын, что здесь, в Астрахани, никому ничего не известно и что потому решено ехать дальше в Царицын.
Около 7 часов вечера мы вышли из дома. На дорогу нас снабдили провизией и дали денег, что было очень кстати, так как в этом отношении мы находились в полной зависимости от Потемкина. На пристани мы встретили всех наших. Билеты были уже взяты, так что мы сразу прошли на пароход. Старика уже не было с нами. С ним мы расстались утром. Он ушел на другом пароходе в Нижний Новгород. Удостоверившись в его порядочности – он оказался директором Дворянского банка в Москве, – мы ему откровенно сообщили, кто мы и куда едем, и просили передать нашим родственникам в Москве, что он нас видел в добром здоровье и с нами путешествовал. Он обещал исполнить наши просьбы и, как мы много позже узнали, в точности сдержал свое обещание. Часов в 9 вечера мы отошли. Нас никто не провожал, чтобы не вызвать неприятных толков.
Астрахань произвела на нас плохое впечатление. Грязный маленький городок, с разбитыми большевиками зданиями, с массой красноармейцев на улицах, вызвал брезгливое чувство. Часто попадались матросы, в растерзанном виде, с длинными волосами и пьяными лицами. Хорошо одетых людей, кроме двух-трех комиссаров, совсем не было видно. Все сравнялось с общей массой, с общим хамством и грязью. И что нас больше всего возмутило – это то, что среди этого хамства нередко вырастала фигура пленного австрийского или немецкого офицера, великолепно одетого, со всеми атрибутами и достоинствами, полагающимися офицерскому званию. Противно и в то же время обидно было смотреть на этих офицеров. Они – пленные – имели право ходить, как им хотелось, а нам, у себя же, – это было запрещено, даже преследовалось. В том мы видели несуразность идеи. Раз были провозглашены и приводились в исполнение крайние лозунги, даже об уничтожении всего лучшего («и лучшего из них убей»), то почему это касалось только русских, почему правительство Лейбы Бронштейна и Ульянова объявило войну только русским офицерам, а австрийцам и германцам, врагам нашим, разрешило даже ходить в обыденной форме. При этой мысли становилось ясно, что правительство немецких шпионов Ульянова и Бронштейна ничего общего с русским народом не имело, раз оно оставляло врагов наших в покое, а уничтожало именно тот элемент, который еще хотел и готов был сопротивляться врагу. Это был, очевидно, наказ шпионам, а они за высокую мзду исполняли его пока что в точности. Русских офицеров бей, а немцев и австрийцев не трогай! Следовательно, наша борьба с ними была необходима, и сознание этого только увеличивало желание как можно скорее вступить с большевиками в борьбу.
Пароход медленно отошел от пристани. Опять я был на Волге-матушке, опять слышу этот старый знакомый стук больших колес, внизу разбегавшуюся и шумную торопливую воду с гребнями клокочущих волн, но все это было уже другое, все это только больно напоминало давно минувшие годы, когда мы с другим чувством и совсем в другом настроении плавали по той же самой Волге-матушке, наслаждаясь ее дивными берегами, особенностью ее прибрежных городов, игрой огней, отражавшихся после наступления темноты длинными странными лучами на поверхности воды. Теперь уже не было ни того чувства, ни того настроения. Красная звезда со страшными, кровавыми лучами висела над нами, и наши думы, все наши помыслы были направлены к тому, как бы скорее добраться до армии и скорее вступить в борьбу с поклонниками этой отвратительной красной звезды.