Сперва мы устроились в общем помещении 3-го класса, но часа через три после отхода нам была предоставлена каюта на 4 человек, так что нам удалось отделиться от публики. Ехать было скучно, старались не выходить из каюты, дабы не мозолить глаза и случайно не выдать себя. Потемкин и Амелунг ехали отдельно от нас во 2-м классе. Буфета не существовало, раздавали лишь кипяток, да и то только в определенное время.
6 мая в 2 часа дня мы пришли в Царицын. Здесь кипела советская жизнь: на улицах было много народу, гудели трамваи и автомобили, ездили и кричали извозчики; магазины, лавки, рестораны все еще были открыты и торговали.
Мы не сразу пошли в город, так как ожидали возвращения полковника Амелунга, ушедшего к агенту армии узнать некоторые подробности о ее местонахождении и судьбе. Когда он вернулся, мы с пристани сперва отправились на вокзал, чтобы ознакомиться с расписанием поездов. На вокзале Потемкин нам приказал разойтись по парам в город, чтобы не болтаться вместе, и собраться снова на вокзале к 5 часам вечера. За это время Потемкин должен был решить, с каким поездом и куда нам ехать дальше. Мы разошлись. Чегодаев и я поехали к Волге на трамвае и зашли в маленькое кафе выпить кофе и вместе с тем подождать и как-нибудь убить время до 5 часов. Чувство было очень неприятное. По улицам шаталось много красных офицеров, довольно прилично одетых, красноармейцев и матросов, что невольно нас пугало. Проходя потом мимо лазаретов, мы видели много раненых. Мысль, что они могли быть доставлены с фронта нашей армии, заставляла сердце наше биться тревожнее и сильно напрягала нервы. Около собора были расставлены разных калибров орудия, взятые, очевидно, в боях с белыми, и, проходя мимо, мы невольно подумали, не наши ли это?
К 5 часам вечера мы собрались на вокзале. Когда мы вошли в помещение, теперь уже бывших 1-го и 2-го классов, мы встретили всех наших в полном сборе. Потемкин сразу поднялся и, проходя мимо нас, на ходу, почти шепотом, сообщил, что решено ехать поездом в 8 часов вечера на станцию Миллерово.
– Возьмите сейчас же в кассе 3-го класса билеты до Миллерово, – сказал он и быстро отошел в сторону.
Красенский и Векслер сидели в противоположном углу залы и ели какой-то борщ. К нашему большому удивлению, на этом вокзале действовал еще буфет, но на столах уже не было скатертей, посуда была самая простая, без всякого намека на какое-либо изящество, а пол изобиловал всяким мусором и грязью. Совсем по-демократически – плюй куда хочешь, загрязняй пол бумажками и окурками, все во славу поднявшего голову пролетариата. Неизвестно, какими были мы буржуями в это время, разве что полностью отсутствовало хамство.
Билеты были взяты, но их нам выдали только до станции Кривомузгинская, последней по эту сторону Дона.
– Дальше, – сказали нам, – пока ехать нельзя, путь прерван.
Это показалось странным, но в сердце родилась надежда и вместе с тем увеличилась тревога за дальнейший успех нашего путешествия. Когда мы проходили по платформе, мы заметили стоявшего в дверях станции пьяного матроса Черноморского флота, рассуждавшего о том, что, дескать, погибла советская республика. «Жаль мне, товарищи, – говорил он, – нашей пролетарской республики, душевно жаль Советов, погибло все это, потому что нет настоящих работников, нет людей, могущих умереть за эту власть…» и т. д. Мы не дослушали, а прошли дальше, не останавливаясь. Но эти слова подбодрили нас. Значит, борьба не прекратилась, и большевикам, очевидно, сейчас неважно, где-то на них нажимают.
Когда стемнело, мы с Чегодаевым заказали себе обед, который съели с большим аппетитом, так как уже с Астрахани горячей пищей не питались. Остальное время провели в томительном ожидании отхода поезда. Часов около 8 вечера к нам подсели две молоденькие дамы, которым мы уступили место, так как зал переполнился пассажирами. Дамы, как они нам сами признались, только что приехали со станции Кривомузгинская, потому что дальше их не пустили из-за каких-то бродящих в том районе банд. Когда они узнали, куда мы едем, они пришли в ужас.
– Что вы, – говорили они, – разве можно ехать туда? На том берегу Дона бродят калмыки со своими офицерами и если не расстреливают, то во всяком случае порют и избивают нагайками. Все равно вас дальше хутора Калача не пустят, а если и попадете на тот берег, то рискуете быть битыми. Бросьте эти мечты и езжайте обратно.
– Да кто же эти калмыки и их офицеры, – отвечали мы, – не всякого же встречного и поперечного они будут бить, это ведь не звери!
Но с ними нельзя было сговориться, они всеми силами старались убедить нас, что ехать туда бессмысленно и безумно. Но эти их речи только лишний раз доказывали нам, что в этом направлении что-то творится, что кто-то борется и, по всем вероятиям, имеет успех, так как в Царицыне чувствовалось волнение.
Поезд сильно запаздывал, так что мы только к 11 часам ночи вышли из зала и направились к вагонам-теплушкам, заменявшим классные вагоны. Места, где можно было сесть, мы не искали, а влезли в первый попавшийся вагон, грязный, с отвратительным запахом, заполненный, кроме того, угольным мусором.
В наш вагон вонзилось немало народу, в большинстве крестьяне и казаки, возвращающиеся домой из города на ближайшие станции. Потемкин отстал от нас, когда мы шли к вагону, и только потом уже, после того как мы сложили наши котомки, мы увидели, что Потемкин гуляет по перрону под руку с матросом и еще каким-то подозрительным типом. Это нас встревожило. Прозвучал второй звонок, а он все ходит взад и вперед по платформе и все продолжает оживленно разговаривать с этими «товарищами». Волнение наше увеличилось. Тогда я решил подойти к нему и сказать, что пора садиться, ибо поезд может отойти. Он на это коротко ответил:
– Не волнуйтесь, сейчас приду!
Я не имел права и даже смелости дальше уговаривать его и отошел обратно к поезду. Раздался третий звонок. Потемкин действительно начал быстро прощаться со своими, очевидно, новыми друзьями и во время свистка главного кондуктора вскочил в вагон. Заводить разговор было опасно, так как сидело много постороннего люда. Мы всю дорогу молчали и, сидя на своих вещах, дремали, насколько это было возможно. Расспросы и разговоры мы решили отложить до следующего удобного случая.
Ночь прошла спокойно. Доехали мы только в 12 часов ночи. Сперва было кто-то завел речь о Гражданской войне, с ним вступил в спор другой; первый утверждал, что ничего этого не нужно, что «раз вышла свобода, требовало бы усим покориться новым законам, а не заводить новые войны. Сказано – без аннексий и контрибуций, так должно это всем понятно быть». Другой, наоборот, по всей вероятности из «интеллигентов», возражал и говорил, что это «партии борются за власть, и пока одна из партий не победит, все равно мира не будет». Так как все остальные угрюмо молчали и не высказывали никакого интереса к этим бестолковым речам, то спор вскоре прекратился. Один только раз за всю ночь какие-то полуграмотные красноармейцы проверяли у нас документы, но никакого вреда не причинили. Часа в 4 утра наш поезд стал подходить к станции Кривомузгинская. Мы быстро выскочили из вагона и последовали за Потемкиным.
– Не вместе, держитесь по парам и ищите себе место, чтобы переночевать ночь на этой станции, – шепнул мне Потемкин и пошел вперед.
Минуты через две мы вошли в здание маленькой захолустной станции, где уже по всем углам спали и изрядно храпели несколько человек. Убогие, старые и даже не чищенные керосиновые лампы висели на стенах и тусклым светом едва освещали помещение. В так называемом зале 1-го и 2-го классов мы решили разместиться. Положив котомки под голову, мы легли прямо на грязный пол. Но спать было трудно. Все время кто-то ходил, другие сильно кашляли, третьи громко храпели и мешали.
8 мая мы уже с раннего утра были на ногах. О каких-либо чаях не могло быть и речи. Пришлось просто выпить воды с хлебом. О поездах никто ничего не знал. На станции было два комиссара, но оба что-то умалчивали. Старший из них был угрюмый и ни с кем вообще не заговаривал, не отвечал на вопросы и старался держаться вдали от публики. Младший был более податливый. Его даже остановил Потемкин и расспрашивал, когда же мы, в конце концов, будем иметь возможность двинуться дальше. Но комиссар только пожимал плечами, очень любезно разъяснив, что «это зависит от независящих обстоятельств», что, когда наладится движение, неизвестно. Мы с Чегодаевым сидели в стороне и слушали этот разговор, потому что комиссар говорил, обращаясь ко всей публике. Но по тому, как слушал комиссара Потемкин, мы заметили, что он начал что-то понимать и соображать. Да и у нас немного просветлело в уме: мы догадались, что комиссару не приказано было говорить о наступлении казаков в направлении на Царицын. При этом мы вспомнили наш разговор с дамами на царицынском вокзале, которые были в панике от калмыков, и нам показалось странным, что здесь об этих калмыках ничего не говорят.
Захотелось под вечер есть, но на станции никаких съестных продуктов не было. Для того чтобы не вызвать подозрения у окружавшей нас публики, мы опять сделали вид, что знакомимся друг с другом. В деревню нам хотелось идти вместе. И мы обратились к нашим спутникам:
– Товарищи, не хотите ли пройти с нами на ближайший хутор за продуктами?
Нас поддержал еще кто-то из публики, и мы все вместе двинулись к хутору, который находился в 4 верстах от станции, выпили там молока, купили себе хлеба и мирно вернулись на станцию. Спустились сумерки, зажгли опять эти старые керосиновые лампы, и публика начала укладываться спать. Но публики стало больше. Прибыли из Царицына еще поезда и привезли разношерстную компанию.
На следующий день стало тревожнее. Утром мы проснулись рано и, закусив корочкой хлеба, уселись на платформе, чтобы подышать свежим воздухом. Напротив нас стоял какой-то эшелон с красноармейцами, которые несли охрану станции. За неимением других развлечений, было забавно наблюдать за краснокожими. У них в вагоне оказался граммофон, который ими усердно заводился. Они вторили ему, пели и танцевали около вагона.