Велико же было наше удивление, когда мы вдруг услышали звуки нашего гимна «Боже, Царя храни». Солдаты не разбирались в пластинках и поставили ее нечаянно. Она была очень быстро остановлена и снята под нецензурную ругань.
Под вечер мы прошлись по поселку около станции, чтобы вымолить у кого-нибудь крынку молока. К счастью, нам повезло. По дороге с нами заговорил Потемкин.
– Дальше оставаться нам на станции нельзя, – сказал он серьезно, – когда пойдут поезда, все еще неизвестно. Поэтому я решил идти пешком. По ту сторону Дона определенно идет сражение, сегодня ясно была слышна орудийная пальба. Я пережду еще один день. Если завтра ничего не выяснится, то нужно идти, иначе может быть и поздно. Но дело это серьезное, или пан, или пропал, так что вы обсудите все сегодня, и я, в свою очередь, за ночь что-нибудь решу.
Конечно, идти пешком было очень рискованно и смело, но по всем данным, ничего иного не оставалось, и мы это решение приняли. На станции нас томила тоска. Мы не знали, куда уйти от людских взоров, чтобы отдохнуть. Потемкин, Чегодаев и я улеглись на травке в палисаднике перед станцией и думали здесь поспать. Но явился вдруг старший комиссар и выставил нас из палисадника.
– Нельзя же, товарищи, – обратился он к нам в вежливой форме, – лежать на траве. Вы ведь интеллигентные люди и должны понимать, что трава от этого портится.
– Он прав, – тихо сказал Потемкин, и мы быстро вернулись на станцию.
– Слово «интеллигентные», – продолжал Потемкин, – мне совсем не нравится, надо скорее выметаться отсюда, уже подметили нас.
Только мы вошли в помещение, как послышался гул подходившего поезда. Мы удивились, потому что поезд подходил со стороны Дона. Поезд остановился. Из вагонов, классных и теплушек, высыпало много народу, и все это сразу метнулось в буфет, который торговал только во время стоянок поездов. Тут были и матросы, и штатские, красноармейцы, казаки и рабочие. Все были сильно взволнованы и старались заглушить свое волнение едой. Около буфета они не ели, а просто жрали. Что не нравилось, бросалось тут же на пол, швырялись деньгами и облигациями. Карманы у них были полны всякими денежными знаками. Некоторые из матросов и красноармейцев были босые. Все это произвело на нас удручающее впечатление. Хотя красноармейцы и говорили о том, что они со станции Миллерово, где дрались с немцами, но следы еще совсем недавнего боя были еще слишком заметны на них. До Миллерова было далеко, а их волнение, их суета, беспорядок в костюмах и несвязные речи указывали на что-то недавнее, свежее. Когда после первого поезда прошли в 20-минутные промежутки еще два, картина нам стала ясна. Люди бежали…
Опять настал вечер, опять зажглись эти тусклые лампы, и многие уже завалились спать. Народу набралось очень много, негде было даже головы приткнуть, поэтому Потемкин, Чегодаев и я вышли наружу и решили устроиться просто на земле, в стороне от станции, чтобы не валяться на грязном полу и не дышать ужасными топорными благоуханиями. Мы улеглись и накрылись единственным имевшимся у нас пальто, вернее, мы закрыли только верхнюю часть тела, ноги оставались непокрытыми, но к этому мы уже привыкли.
Под прикрытием пальто Потемкин нам рассказал про свою встречу в Царицыне на вокзале, незадолго до отхода нашего поезда.
– Когда мы вышли из зала и направились к вагонам, – начал он, – меня кто-то окрикнул: «Потемкин». Я остановился, смотрю предо мной стоит лейтенант Абрамов, без погон, в большевистской амуниции, рядом с ним какой-то матрос. «Абрамов, – ответил я, – какими судьбами ты здесь?» – «Я служу на бронепоезде, – сказал Абрамов, – деремся против немцев, меня назначили командиром этого бронепоезда. Ты вот что, Потемкин, – перебил он внезапно свой рассказ, – расскажи подробно, куда едешь, как тебя занесла судьба в Царицын? Между прочим, ты не бойся, этот матрос мой друг, при нем можешь смело говорить все, что хочешь. Мы с ним заодно».
Должен вам сказать, – продолжал Потемкин, – что Абрамова я давно знаю, мы с ним даже вместе плавали. Он совершенно бесхарактерный человек, страшно любил своих подчиненных матросов и относился к ним как к детям. Часто заступался за них, выгораживал и защищал. Его матросы очень любили. Когда произошла революция, он по инерции, потому что у него не было своей воли, остался со своими матросами. И при большевиках он не ушел и вот теперь возглавляет этот бронепоезд. Я ему рассказал, что еду с компанией к Корнилову, пробираемся осторожно в армию, потому что не можем определить ее точного местонахождения. Еще поговорили о том и о сем, о наших офицерах, и под конец он мне сказал, что никогда не будет драться против своих, что он, как и его матросы, против гражданской войны и что сейчас они сражаются только против немцев. На этом наш разговор закончился, и мы распрощались. Очень он славный человек, жаль его, что он так втерся в это общество, – закончил Потемкин.
Мы натянули выше пальто и попробовали заснуть. Но только мы сомкнули глаза, как пришел красноармеец и грозно сообщил, что здесь спать нельзя, разрешается только на станции. Делать было нечего. Взяли пальто под мышку и легли на грязный пол на станции. Тяжелые думы кружились в голове, и мы вспоминали, как еще вечером пришел на станцию красноармеец и громко, окруженный большой толпой, рассказывал про свое последнее сражение с казаками.
– Идут в атаку как один, – распространялся он с увлечением, – и если кто раненый у них падает с коня, то сперва втыкает пику в землю, а другой, кто позади был, схватывает эту пику, то и идет на нас. У них все больше молодые, безусые, есть и постарше, но все в погонах, у офицеров они так и блестят. Много наших полегло, стрелки, что ли, у них лучше, но потеряли мы много. Я бы всех этих кадет перерезал (кадетами назывались белые воины). Теперь всех надо убивать, много их еще у нас шляется, поди, здесь на станции немало этой дряни. Нужно строго за ними следить и почаще проверять документы, – закончил он.
Эти рассказы беглых красноармейцев, все их угрозы и заключения вызывали невольную тревогу. Нужно было скорее уходить, хотя бы пешком. Это сознавали все, потому что иначе мы рисковали быть пойманными.
9-го рано утром мы были разбужены новой ввалившейся компанией красноармейцев. От них мы узнали, что казаки сегодня ночью заняли хутор Калач, уже по эту сторону Дона. Красноармейцы возбужденно пересказывали происшествие, находясь еще под свежим впечатлением разыгравшегося небольшого боя.
– Спим это мы спокойно, – говорили они вперемешку, – как вдруг услышали стрельбу по хутору. Мы за винтовками, да и на улицу. А там уже полно казаков, все в погонах и на конях, кричат что-то вроде улю-лю-лю, улю-лю-лю, гоп, станичники, вставай, бей краснокожих, выгоняй с хутора; станичники, гей, спасать вас прискакали. Видим, дело наше плохо, уже спасти ничего нельзя было. Мы и не думали, что это так быстро могло случиться. А казаки, оказывается, через Дон-то переправились, у станицы Голубинской, да прямо нам во «фланк». Все им оставили, и склад винтовок, и две пушки, и цейхгауз, сами-то только в чем есть выскочили, лишь бы самим целыми остаться, сапоги и валенки, поди, все по дороге побросали, а кто и патронташ и винтовку, чтобы ловчее бежать-то было! Эх, дело было!
– А много их-то было, может, всего разъезд какой? – переспрашивали из слушавшей публики.
– Какой разъезд, их видимо-невидимо, – отвечали красноармейцы, – а нас всего-то 300 человек, один батальон, куды там!
Потом уже мы узнали, что казаков было всего 45 человек.
Дело становилось серьезнее. Чувствовалось их озлобление, они готовы были расстрелять кого угодно в отместку за понесенное поражение. Мы вышли на платформу, чтобы развлечься и не слушать больше этих повествований. Прошло около часа, как вдруг раздались крики:
– Казаки, кавалерия на горизонте!
Предчувствуя сражение, мы вернулись в здание станции, чтобы не быть глупо ранеными или убитыми. Рота, стоявшая в вагонах, сразу кинулась к винтовкам, стала быстро высыпаться из вагонов, на ходу одевая патронташи и волоча за собой пулеметы. Из станции к роте быстрым шагом подошел с одним наганом в руке и с другим за поясом старший комиссар и стал неистово кричать:
– В цепь, товарищи, скорее вперед, занимай позицию!
Рота действительно быстро изготовилась к бою, и уже цепь, за вагонами, начала двигаться вперед, очевидно только сейчас отыскивая себе более удобную позицию.
На станции публика страшно всполошилась. Все моментально стали пристраиваться к стенке, чтобы таким образом защитить себя от пуль. Лица у всех заметно побледнели, и чувствовалась определенная паника. Прошло еще несколько мгновений, но выстрелов все еще не было слышно. Наступила странная волнующая тишина. Этим дело и закончилось. Как оказалось, красноармеец, стоявший на наблюдательном пункте на водокачке, принял свой разъезд за неприятельскую конницу и нарушил этим своим ревностным отношением к службе на некоторое время общественный покой на станции.
Когда улеглась паника и трудолюбивый народ приступил к обыденным занятиям, к нам, в наше незабвенное помещение 1-го и 2-го классов, вбежал старший комиссар и громко объявил:
– Приказываю всем пассажирам немедленно собрать свои вещи и садиться в поданные по моему приказанию вагоны. Дальше поезда вообще ходить не будут, поэтому я вас всех отправляю обратно в Царицын, а оставаться здесь запрещаю.
Речь ясная. Пока начали собираться, ко мне подошел Векслер и сказал, что Потемкин приказал двигаться поодиночке на хутор Платоновский, что в 4 верстах от станции, и разместиться там по парам, а к вечеру восстановить связь с Потемкиным.
– Кроме того, – сказал Векслер, отводя нас осторожно в сторону, – Потемкин просил передать, что мы разделены теперь на тройки, что Чегодаев и ты находитесь в подчинении у Амелунга, а Красенский и я – у Потемкина. Во всяком случае, вы подойдете еще раз к Амелунгу и спросите его, что делать, он, может быть, распорядится по-своему.
Но времени оставалось очень мало. Публика уже тащила свои тюки и выходила на платформу. Я посмотрел в сторону Амелунга и заметил, что он тоже одевается и спешит. Когда он увидел меня, он подмигнул правым глазом, как бы объясняя, как понял я, что пора идти. Будучи вполне уверены, что Потемкин и Амелунг сговорились и дальше двигаться вместе, мы с Чегодаевым не подошли в этой толчее к Амелунгу, а прямо вышли на улицу, в противоположную от платформы сторону, и шагах в 100 друг за другом направились к шлагбауму, а оттуда на хутор. Амелунг за нами не шел. Но в эти минуты мы уже решили действовать самостоятельно, предположив, что Амелунг все же сел в поезд и поехал обратно в Царицын, что нам совсем не улыбалось. Сперва мы часто оглядывались, все боялись, что за нами будет устроена погоня, если спохватятся, что нас в вагонах не оказалось, но, к счастью, наши страхи были напрасны. Никто за нами не гнался, да, очевидно, мало кто нами интересовался в эти минуты. Через несколько минут после того, как мы прошли железную дорогу, промчался поезд с отосланными обратно в Царицын пассажирами.