– Ну как? – с удивлением набросились мы на Надольского.
– Очень нехорошо все закончилось, – мрачно ответил тот.
– В чем же дело? – спросил Ковалинский.
– Мы потеряли 4 человек, господин полковник.
– Как же это случилось, рассказывайте, – с изумлением произнес Ковалинский.
Надольский спешился и, окруженный толпой улан, начал свой рассказ[541].
М. БорельУЛАНЫ ПРОСЯТ СЫГРАТЬ ГИМН[542]
Апрель 1920 года. После небольшого отдыха на первый день Пасхи снова все зашевелилось в Собрании. К обеду должен был прибыть командир полка. Трубачи, все утро игравшие уланам во дворе, вернулись в свое помещение около собрания. Большинство конногренадер остались у нас и были приглашены к обеду.
В третьем часу прибыл полковник Ковалинский. Все сели за накрытые столы. Трубачи играли одну вещь за другой, а офицеры весело и непринужденно беседовали, вспоминая вчерашний день.
В это время к одному из офицеров подошел улан Фридель и попросил разрешения доложить командиру полка, что уланы просят позволить трубачам сыграть русский гимн. Доложили полковнику Ковалинскому.
– Если просят об этом уланы, то я не имею права им не разрешить, – ответил он.
Позвали вахмистров двух наших уланских эскадронов – Бабченко и Бека.
– Правда, что некоторые уланы выразили желание прослушать гимн? – спросил их полковник Алексеев, командовавший в то время дивизионом улан.
– Так точно, нам говорили об этом, – сказали вахмистры.
– В таком случае построить оба эскадрона и привести к собранию!
Через несколько мгновений по всей деревне раздалась команда:
– 1-му и 2-му эскадронам строиться!
Прошло минут десять. Эскадроны подошли к собранию. Офицеры стали на свои места. Вышел Алексеев и говорит:
– Только что некоторые из улан обратились к командиру полка с просьбой разрешить трубачам сыграть наш родной гимн. Я не сомневаюсь в том, что это ваше общее желание. Но может быть, среди вас кто-нибудь и не хочет слушать нашего гимна. Так вот, кто не желает слушать, я командую: – Н а л е – оп!
Воцарилась мертвая тишина. Уланы замерли на своих местах как статуи. Никто не шевельнулся.
– А тем, кто желает слушать гимн, командую: н а п р а – оп!
Отчетливо, как один, щелкнул каблуками весь дивизион.
– Правое плечо вперед, шагом марш! – еще бодрее скомандовал Алексеев.
Вместе с офицерами эскадроны вошли в собрание и стали полукругом, имея середину против командира полка.
Поздоровавшись с эскадронами, полковник Ковалинский обратился к уланам следующими словами:
– Я был сегодня до глубины души тронут тем, что вы, уланы, выразили желание и просили у меня разрешения прослушать русский национальный гимн. И я еще больше рад тому, что вы сами пришли к твердому убеждению, что без Белого Царя жизни у нас нет и не будет. Нет той красоты, нет той славы, которыми так гордилась прежде наша матушка Русь. Великая беда стряслась над нашей Родиной, свергли с престола помазанника Божия – Русского Царя, нашего державного Шефа. Народ обезумел, солдаты, потеряв образ человеческий, превратились в убийц. Они принялись уничтожать мозг всей армии – своих офицеров, ни в чем не повинных, виноватых разве лишь в том, что оставались верными своему долгу. И я бесконечно рад видеть в вас тех прежних солдат, к которым я привык с ранней молодости, видеть вас достойными высокого звания улан Его Величества. Офицерам я не могу разрешить пение гимна по разным причинам. Да как-то и не хотелось бы, чтобы священные слова гимна произносились в неподобающей обстановке…
Сегодня большой праздник, и я вдвойне переживаю его радость. Откровенно говорю вам, что вы мне, а также и всем офицерам доставили громадную, словами невыразимую радость тем, что выразили желание прослушать гимн. Да, такими и должны быть уланы Его Величества – бодрыми и веселыми, верными своей присяге, своему Царю. Революция сбила всех с толку. У кормила власти стали проходимцы, которые нарочно разрушали армию и у Царя вырвали отречение. Это они подняли солдат на офицеров и тем нарушили основы всякой воинской дисциплины, основы самого существования армии, особенно в военное время. Эти же самые преступники заключили потом позорный мир. И если мы победим, то им в России места не будет, от них отвернутся, их все проклянут…
Братцы, мы долго и много с вами воевали. Было много тяжелых, но красивых дел, в которых мы вместе бились. И вы знаете ваших офицеров, знаете, что они вместе с вами умирали одинаково на полях сражений, своей кровью смывая грехи несчастной Родины нашей. И когда вы добровольно записывались в наши эскадроны, вы знали, вы твердо знали, что ни конногренадеры, ни уланы Его Величества республиканцами быть не могли. А мы, уланы, носим наш девиз на груди и помним, чье имя носим. Мы умирали и умрем за Царя, нашего державного Шефа, а ныне святого мученика, предательски и зверски убитого врагами России, узурпаторами Царской власти. «За Веру, Царя и Отечество» – было девизом Русской Императорской армии, и этому девизу мы не изменим, останемся верными до гробовой доски!
За Святую Русь, уланы, я поднимаю свой бокал, за нашу матушку Россию, за ее светлое воскресение, за Белого Царя – ура!
– Ур-ра-а-а… – дружно подхватили уланы.
И плавно и торжественно полились звуки нашего величественного национального гимна. Трубачам вторили голоса офицеров и солдат…
Узнав о том, что трубачи будут играть гимн, во дворе собрались местные крестьяне. Как только трубачи заиграли, они начали быстро снимать шапки и фуражки. Вслед за всеми запели и крестьяне…
Трудно словами описать то, что происходило тогда в душе каждого из присутствовавших. Чувствовалось только одно: всем было одинаково тяжело и до боли грустно. Многие плакали. Офицеры старались сдерживать навертывавшиеся слезы, а некоторые солдаты рыдали, как дети. Многие из крестьян пали на колени и начали осенять себя широким крестным знамением. Плакали и они. И не потому только лились слезы у этих простых людей, что несколько лет уже не слышали они звуков родного гимна, но и потому, что внутренним чутьем своим поняли, как глубоко в душу плюнули им новоявленные красные заправилы и их приспешники.
«Сильный, державный, царствуй на славу…» – снова начинали трубачи и снова им вторили сотни голосов.
И так было радостно, что происходило это в Великий праздник, и одновременно невыразимо грустно при виде этого духовного единения офицеров, солдат и крестьян, вместе поющих «Боже, Царя храни», вместе плачущих над судьбами нашей многострадальной Родины.
И поняли все еще глубже, еще яснее, что только Царь может объединить нас и привести Россию и всех нас к миру и прежнему величию…
Пение кончилось. Полковник Ковалинский вышел из своего места и ближе подошел к эскадронам.
– Братцы, – сказал он, – я готов всех вас расцеловать сегодня, но это будет трудно. А потому в вашем лице поцелую старшего унтер-офицера Чеппеля, улана моего старого 5-го эскадрона. Его я знаю уже давно. Спасибо вам, что вы вновь влили веру в мое сердце. Теперь мы снова крепкая уланская семья, близкие друг к другу люди. За дух ваш спасибо вам, уланы!
Вахмистры увели эскадроны…
А. Макарович[543]СУДЬБА[544]
В списках лиц ВЧК в Москве, подлежавших ликвидации, находился и Лев Малиновский[545], с пометкой «Лицеист», хотя он уже был прапорщиком артиллерии.
Поручики К. и С. изъяли списки, и, таким образом, занесенная рука была отведена.
В ноябре 1919 года на фронт выступил 2-й эскадрон гродненских гусар[546], из состава дивизиона, формировавшегося при Сводно-гусарском полку. Среди офицеров находился и корнет Малиновский.
Добровольческая армия отступала, и точной связи между частями не было. Поэтому, прибыв туда, куда было указано, и не найдя там Сводно-гусарского полка, командир эскадрона распорядился выслать взвод, под командой корнета Малиновского, с целью войти в связь со Сводно-гусарским полком.
Проблуждав по довольно глубокому снегу целый день и не найдя такового, к вечеру взвод оказался в деревне Ново-Софиевке, где стоял в охранении первый эскадрон стародубовских драгун[547]. Ввиду крайнего утомления лошадей, корнет Малиновский решил заночевать в Ново-Софиевке. В расположении взвода был выставлен дневальный, а сам он поместился в хате вместе с командиром эскадрона стародубовцев поручиком де Виттом, старшим офицером поручиком Рафтопуло и корнетами Родионовым и Кононцем.
Дальнейшее передаю со слов корнета Малиновского, лично мною слышанное в Галлиполи (в то время уже бывшего штабс-ротмистром).
«Я проснулся от холода, шедшего от открытой двери, и, не поднимаясь, сказал: «Закройте дверь, господа!» И в тот же момент услышал: «Здесь нет господ, а товарищи», – и мне сунули в лицо дуло нагана, а вся хата была полна красноармейцами.
«Раздевайся!» Все мы, четверо стародубовцев и я, получили какие-то лохмотья. Лично я получил старые протертые валенки, такую же шинелишку и шапку.
«Выходи!» Мы вышли, и нас повели куда-то вдоль улицы.
«Стой!» – и почти сейчас же раздался залп.
Кто упал, не знаю, но я, моментально согнувшись и подобрав полы шинели, проскочив под винтовками расстреливавших и оказавшись за их флангом, понесся вдоль улицы.
Было еще совершенно темно. Неожиданность моего маневра и быстрота сбила с толку красных. Я был уже в нескольких десятках шагов, когда раздались первые выстрелы в моем направлении. Я мчался изо всех сил, подгоняемый выстрелами, отчаянной руганью преследователей и желанием избавиться от них.