Не доходя до зданий кадетского корпуса, команда: «Стой, слезай!» Час остановки. Ляля де Витт, Игорь Кривошеин и я зашли «на огонек» согреться. Было уже совсем темно. Попали мы к местному учителю. Он сам и его семья оказались очень милыми людьми, они пригласили нас к столу. Появилась «добра горилка», жареная малороссийская колбаса с картошкой и вкусный чай с домашними коржиками. Мы отдали должную честь этой чудной еде, так как целый день ничего не ели. Только мы успели кончить ужин, как послышалась команда: «По коням!» Горячо распрощавшись с радушными хозяевами и пожелав им всего доброго, пошли по коням.
Выйдя из Сум, я почувствовал себя весьма мерзко и еле держался в седле. Поехал в хвост колонны к нашему доктору Федору Федоровичу Шишмареву, милейшему человеку. Он убедил меня, что это от водки, предложил сесть к нему в экипаж, но я отказался.
Стало известно, что красные где-то прорвались, и надо было откатываться дальше. Ночью пришли в деревню Шпилевку, где и проспали до утра.
16 ноября утром двинулись дальше. Деревня, где мы ночевали, оказалась на дне котла. Ночью, конечно, этого никто не заметил. Странное расположение для деревни: она буквально со всех сторон была окружена крутыми холмами. Здесь я встретился с полковником Адриановым[568] и полковником Максимовичем, лейб-гвардии Гродненского гусарского полка, немного поговорили о добром старом времени в Москве, когда Адрианов как-то летом, еще будучи пажем, жил в лагере у моего отца, когда последний командовал полком. К вечеру пришли в село Нижне-Сыроватка. Я себя чувствовал скверно, было ясно, что чем-то заболеваю.
17 ноября была дневка. Село расположено в районе сахарных заводов, почему обоз усиленно запасался сахаром. Вечером померил температуру – оказалось 39 градусов. Владимир Михайлович Котляревский (наш командир 2-й гвардейской конной батареи) сказал мне, что если наутро мне не будет лучше, то чтобы я уезжал в «летучку». Сам он тоже чувствовал себя скверно и пожирал тиокол в невероятном количестве.
18-го утром я опять померил температуру: было 38 градусов с десятыми. Послал своего вестового к вахмистру, чтобы мне нарядили обывательские сани. Стали подниматься и одеваться. Вдруг послышалась стрельба и по улице засвистали пули. Тревога! Ночью красные подошли вплотную к деревне. Никому до меня не было дела. Подвода была уже подана, вещи вынесены. Я погрузился и сказал мужику быстро везти меня на станцию Смородино. Огонь по деревне разгорался вовсю. Стали рваться гранаты, я слышал, что тяжело ранен в ногу бравый фейерверкер 1-го взвода. Переполох был изрядный.
Мое положение было отвратительное: один с неизвестным возницей, с сильным жаром, в крепкий мороз еду по ухабистой дороге в полную неизвестность. Вскоре выехали из-под свиста пуль и шрапов. При выезде из деревни я вынул свой парабеллум, взвел предохранитель и решил дешево не погибать… Справа был густой лес, сзади шел горячий бой, слева виднелась насыпь железной дороги, впереди – белая пелена снежной равнины. Уравнение с двумя неизвестными: мой мужик и близкий лес, откуда я все время ожидаю появления красных. На мое счастье, мужик оказался хорошим человеком и после трех часов езды благополучно доставил меня на станцию Смородино. На радостях, что все прошло благополучно, я щедро его отблагодарил, хотя он и упорно отказывался, говоря, что грех брать в тяжелые минуты деньги. Хороший человек!
На подъезде станции – неожиданная приятная встреча; штабс-ротмистр Александр Владимирович Геништа, личность исключительная, история его преинтересная и необычайная, к сожалению – с печальным концом; он был старшим братом полковника лейб-гвардии Конно-гренадерского полка Бориса Геништы[569]. А.В. Геништа провел меня к доктору, который сразу меня «успокоил», сказав: «Э, батенька, да у вас настоящий сыпнячище!» Оказалось, что летучка уже прошла, и меня пришлось поместить в какой-то эшелон, переполненный сыпнотифозными и ранеными. В теплушке, которая не отапливалась, слева внизу положили меня и мои два чемодана, вернее – кровать Грум-Гржимайло и вьюк со всеми моими вещами. С правой стороны лежало восемь сыпнотифозных солдат, а надо мной положили только что раненного в живот корнета 10-го гусарского Ингерманландского полка фон ден Бринкена. С ним был его вестовой, единственный здоровый человек на весь вагон. Он ухаживал за своим барином, как добрая нянька, успокаивал его, уверяя, что через 24 часа, в Харькове, ему сделают операцию и что через три недели они вернутся в полк, что доктор ему сказал, что положение не опасное и что скорая операция все приведет в порядок.
По всей вероятности, жар у меня был сильный, так как я плохо помню подробности нашего путешествия. Поезд двигался изредка, а больше все стоял. Вестовой Бринкена ухаживал за корнетом и умудрялся доставать топливо для печурки. Помню только, что бедный Бринкен долго стонал и все спрашивал, скоро ли Харьков? На следующий день он начал бредить и часто звал мать, говоря: «Не бойся, мамочка, сейчас мне сделают операцию и я быстро выздоровею». Иногда он приходил в сознание и просил, чтобы его скорее доставили в Харьков. К вечеру второго дня он стал хрипеть и наутро скончался. Вестовой его искренне плакал и проклинал медлительность нашего поезда и полное отсутствие какого бы то ни было ухода за ними. Переезд, который в нормальное время совершался в три часа, взял у нас три дня. За все время никто из медицинского персонала не заглянул к нам, и бедный Бринкен погиб только из-за отсутствия хирургического вмешательства и какого бы то ни было ухода.
Числа 21 ноября я оказался в зале 1-го класса на станции Люботин, куда добрался собственными средствами, опираясь на шашку. Вестовой Бринкена ушел искать начальство, чтобы вынести тело покойного корнета. Что с ними сталось, я не знаю. Вещи мои взялся нести какой-то расторопный и услужливый паренек. Долго он не появлялся. Я начал сильно нервничать, и сидевший против меня пожилой полковник, расспросив, в чем дело, и узнав описание моих вещей, ушел, поручив мне охранять его стул с мешочком. Вернулся он, казалось мне, через час, и какой-то солдат нес за ним мои чемоданы. Оказалось, что после долгих поисков полковник заметил в железнодорожном сквере молодца, который расположился там разбирать мои вещи. Полковник с криком бросился к нему, но у того только пятки засверкали…
Таким образом, сердобольный полковник спас мои вещи. Я хотел было встать и поблагодарить его, но напряженные нервы мои не выдержали, и я с позором разрыдался, как мальчишка. За эти пять дней я уже так привык к общему безразличию к больному, к абсолютному отсутствию заботы и ухода, что такого милого отношения я не выдержал. Полковник меня успокоил и, когда я пришел в себя, направил меня в санитарный поезд. Как я жалел потом, что не спросил ни фамилии, ни части этого чудного человека, но помехой тому был мой сыпняк.
В санитарном поезде я совершенно неожиданно встретил очаровательную Аглаиду Павловну Шидловскую (рожд. Агу, княжну Голицыну). Здесь меня переодели, умыли, уложили в кровать, а главное, щедро, не жалея ни меня, ни лекарства, напоили касторкой. Это было первое медицинское вмешательство в мой сыпняк за неделю болезни.
Так погиб корнет барон фон ден Бринкен и выскочил из сыпняка поручик, тогда, Петро Рерберг.
Д. Ходнев[570]ЛЕЙБ-ГВАРДИИ ФИНЛЯНДСКИЙ ПОЛК В ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ[571]
После окончательного развала фронта, когда большевики закончили для России Великую войну позорным Брест-Литовским миром, – старшие офицеры лейб-гвардии Финляндского полка[572], во главе с командиром полковником Моллером 1-м[573], собравшись на Дону, с разрешения атамана Всевеликого Войска Донского генерала от кавалерии Краснова, приступили к возрождению своего полка. Формирование полка производилось под Новочеркасском. В его состав вошли кадровые и военного времени офицеры полка, подпрапорщики, унтер-офицеры и рядовые, которые смогли прибыть на Дон. Это послужило сформированию ядра полка, вокруг которого сплотились и остальные чины полка, пришедшие по мобилизации.
13 июня 1918 года снова возродился лейб-гвардии Финляндский полк под именем 4-го Донского стрелкового полка, но вскоре переименованного. Полком командовал полковник Моллер 1-й, а с 26 августа – полковник Енько 1-й[574]. Ко дню полкового праздника 12 декабря 1918 года к полку вернулось его полковое Георгиевское знамя, перевезенное от бывшего командира полка генерал-майора барона Клодта фон Юргенсбурга[575].
Небезынтересно проследить всю историю спасения и хранения полковой святыни. Во время развала полка, в ноябре 1917 года, знамя возилось в обозе, откуда тайно вывезено офицерами в Киев. Там оно хранилось в гардеробе частной квартиры. В январе 1918 года, во время уличных боев, 42-линейный снаряд пробивает стену дома, попадает в комнату и разрушает гардероб. Знамя, свернутое в чехле, остается совершенно невредимым! В период обысков в феврале 1918 года знамя, уже срезанное с древка (все металлические части были закопаны в подвале дома, а древко сожжено), носится в течение целого месяца хранительницей его – теткою офицера полка – зашитым в шубку между мехом и сукном… В марте 1918 года возится на походе в кобурах седла… Наконец, 4 апреля знамя передается в Полтаве бывшему командиру полка генерал-майору барону Клодту, у которого и хранится до декабря 1918 года. К 12 декабря 1919 года знамя из Одессы привозится в полк. 19 марта 1919 года, ввиду неустойчивого положения на фронте, оно сдается в хранилище знамен и войсковых реликвий при Ставке Главкома ВСЮР в Екатеринодаре. Из Екатеринодара оно эвакуируется в Новороссийск и, наконец, в Варну (Болгария). Оттуда офицеры полка перевозят знамя в Крым – в Симферополь. В последние дни существования армии знамя зарывается в землю… В ночь с 31 октября на 1 ноября знамя относится офицерами и солдатами полка на ледокол «Илья Муромец». 21 ноября знамя в Гиллиполи, где ставится в строй Гвардейского батальона. В 1921 году знамя в Ловече (Болгария). В 1922 году, во время преследования Русской Армии правительством Стамболийского, знамя перевозится из казарм на частную квартиру, а затем увозится в Рущук. В августе 1924 года знамя по решению старших офицеров полка перевозится из Болгарии в государство с более крепким положением.