– Повстанцы!.. Что за безобразие подъезжать сюда так неосторожно! Кто просил?! Болваны!..
Через минуту блестящего поезда командующего армией уже не было около нашей станции – его и след простыл… Не осталось с нами и так нужного нам бронепоезда: генерал Май-Маевский предпочел его взять с собою в виде авангарда для своего блестящего эшелона.
Мы снова остались одни в Фундуклеевке, среди той же жуткой обстановки, каковая оставалась неизменной и далее, в течение целых двух последовавших недель. И только после отъезда генерала Май-Маевского мы узнали о сущности грозного выстрела, явившегося причиною столь быстрого исчезновения командующего армией с нашей станции.
Все дело заключалось вот в чем… Ушедшая для преследования обратившихся в бегство повстанцев Квашни часть нашего полуэскадрона, по-видимому, незадолго перед этим успела уже закончить свое дело и решила возвращаться в Фундуклеевку. Повернув обратно, наши гвардейцы-подрывники спокойно пошли в нужном направлении по окрестным полям и стали переваливать через хорошо видную со станции гору, возвышавшуюся на расстоянии 3—3,5 версты от Фундуклеевки.
При солнечном свете ясного сентябрьского дня группа двигавшихся по горе наших всадников с тачанками и пулеметами была принята командиром стоявшего у станции бронепоезда за… отступающих повстанцев, требовавших немедленной боевой репрессии. Не будучи знаком с обстановкой и не считая нужным кого-либо предупреждать о начале своих действий, командир бронепоезда решил немедленно же обстрелять повстанцев и дал залп из орудий… Дальнейшее уже известно…
Четырнадцать суток нашего последующего пребывания в Фундуклеевке были воистину кошмарными.
Бродившие вокруг станции разношерстные отряды повстанцев Квашни, Богдана и Коцура не успокаивались и то и дело выходили из окружавших Фундуклеевку перелесков, не давая нам ни минуты отдыха. Не могло быть уже и речи о том, чтобы отдыхать и спать хотя бы мало-мальски прилично, снимая с себя одежду и обувь. Ни разу не расседлывались и наши кони, у которых за это время остались только кожа и кости, вследствие постоянного недоедания и бесконечной гонки по окрестным деревням.
Все нападения повстанцев нами в результате успешно отбивались благодаря доблести чинов хлебниковского отряда и подрывников-пулеметчиков. Но, отбивая нападения, нашим добровольцам приходилось немедленно направляться в разные экспедиции, дабы отгонять противника как можно далее от излюбленной им станции.
Очистить же весь окружавший Фундуклеевку район от надоедливых и упорных врагов мы не имели сил, ибо все наше боевое ядро, составленное из хлебниковцев и конноподрывников, насчитывало в общей сложности человек двести. Поэтому мы вынуждены были все время быть начеку и, после ликвидации нападений, очень расчетливо дробить свои силы.
Направлявшаяся для преследования неприятеля или для какой-нибудь экспедиции часть нашего отряда должна была все время помнить о другой горсточке добровольцев, оставшихся на станции… И как только обстоятельства позволяли, преследователи прекращали погоню и во весь опор спешили обратно на Фундуклеевку, где их с нетерпением дожидался измученный отряд.
Каждому из познавших времена войны будет вполне понятно, во что постепенно превратились при таких обстоятельствах люди и лошади нашего маленького боевого стана…
Положение наше до крайности осложнялось еще и настроениями большинства крестьян соседних деревень, к описываемому времени уже «спаявшихся» с атаманами Квашней и Коцуром, чего последние достигали всеми зависящими от них способами.
Если кого-либо из жителей деревень повстанческие атаманы не могли склонить на свою сторону мирным путем и обаянием своего самостийно-крестьянского ореола, они действовали террором и, запугивая богатых мужиков-украинцев, заставляли их действовать в свою пользу под угрозою сожжения хуторов и кровавой мести.
Постепенно отворачиваясь от добровольцев, крестьянство Правобережной Украины под конец стало к ним в определенно враждебную позицию, в чем нам и пришлось, к величайшему своему прискорбию, неоднократно убеждаться за время нашего томительного пребывания на станции Фундуклеевка в течение двух недель.
Особенно тяжкими и изнурительными были наши фундуклеевские ночи… Мы уже по опыту знали, что повстанцы производят свои нападения исключительно в это время, а потому из простого чувства самосохранения должны были делать все возможное, дабы не быть снова застигнутыми врасплох и вырезанными поголовно.
Во избежание подобных «неприятностей» нам еженощно приходилось высылать половину всего наличного состава отряда на передовые посты и в дозоры, требуя от людей самого напряженного внимания, каковое мог проявить уже ко всему привыкший боевой солдат-доброволец.
Для того чтобы не проворонить и не подпустить близко к своим настойчивого и смелого врага, нашим наблюдателям приходилось всю ночь пролеживать в болотах перелесков и напряженно поджидать появления противника. И едва он себя обнаруживал – как те же дозорные проявляли настоящие чудеса быстроты и сообразительности, успевая сообщать измученному ядру отряда о необходимости принять все меры для собственного спасения.
Время бежало, навстречу шла хмурая и сырая осень, а нашему сидению на маленькой станции, по-видимому, не предвиделось конца, что в особенности угнетало дух изнуренных добровольцев и трепало и без того вконец истрепавшиеся нервы…
– Хотя бы на два-три дня попасть в обоз, чтобы отоспаться! – мечтали старые и лучшие солдаты. – Все нервы кончились с такою травлей… Хуже всяких зверей живем – враг день и ночь со всех сторон, как никогда и в Великую войну не бывало… И что они там думают о нас, в штабе? Быть может, забыли?
Такого рода суждения были глубоко правдивы, так как нервное напряжение, испытываемое нами на фундуклеевской станции, не могло и сравниться по своей интенсивности ни с какими настроениями на германском и австрийском фронтах.
Ко мне приходили хорошо известные своею выносливостью вольноопределяющиеся студенты и с горечью признавались, что не могут больше выдерживать тяжести фундуклеевского сидения.
– Предприняли бы вы что-нибудь, – робко говорили они, – ведь так нельзя же до бесконечности… отряд изнемогает… Люди скоро сами начнут пускать себе пулю в лоб… Посмотрите, на что мы все стали похожи!..
О том, на что мы все стали похожи, я хорошо знал и сам без необходимости смотреться в зеркало. Но что же я мог сделать для изменения всего создавшегося положения, когда штаб, по-видимому, определенно не хотел нас сменять, несмотря на мои неоднократные просьбы.
А повстанцы упорно продолжали делать свои попытки захватить Фундуклеевку и вместе с этим отправить всех ее заточенцев на вечный и безмятежный отдых, возможность обретения которого с каждым днем и часом становилась для нас все более легкой.
Мы все заметно физически и нервно слабели, что не могло, конечно, не отозваться и на боеспособности отряда. В результате такое положение принесло свои горькие плоды, и во время очередных экспедиций нас дважды постигли серьезные неудачи у деревень Старой и Новой Осоты…
Вспоминая в подробностях все пережитое за эти две ужасные недели, я в то же время не могу не отметить исключительного по своим качествам поведения моего друга Г.М. Меркулова, прекрасного офицера и незаменимого во всех отношениях человека…
Обыкновенно весьма нервный и чуткий в мирной жизни, Григорий Михайлович в самые критические моменты нашего фундуклеевского сидения держал себя удивительно бодро и невозмутимо, благотворно действуя своим спокойствием на других и успешно рассеивая разговорами и шутками уныние многих павших духом.
Наконец, обступившие нас со всех сторон грозные тучи стали рассеиваться. Возвращаясь из отпуска, проезжал мимо Фундуклеевки командир нашего полуэскадрона поручик В.Р. Вольф, обязанности которого я исполнял за все время его отсутствия. Ехал он из Киева, направляясь в штаб, квартировавший, как известно, в уже знакомой читателю Знаменке.
Я использовал весь запас своих ораторских способностей, чтобы убедить Вольфа не принимать от меня в командование измученную часть, пока она не будет сменена и выведена из Фундуклеевки. Полагаю, что и ему самому не особенно хотелось принимать бразды правления Гвардейским конно-подрывным полуэскадроном при создавшихся условиях. Во всяком случае, мои уверения и просьбы на этот раз не остались гласом вопиющего в пустыне.
Поручик Вольф, попрощавшись с нами, поехал в Знаменку, а спустя немного времени мы получили через командира отряда приказание грузиться и направляться к штабу корпуса. Через день вслед за этою приятною вестью, действительно, на станцию пришла наша смена, и мы, вместе со всем исстрадавшимся отрядом, благополучно возвратились в Знаменку, оставив далеко за собою все кошмары и тревоги минувших тяжелых дней.
Но все наши радужные надежды приятно отдохнуть «под крылышком» штаба корпуса тотчас же рассеялись как дым, почти немедленно после прибытия нашего эшелона к знаменскому вокзалу.
Пришедший из штаба поручик Вольф тотчас же заявил мне о своем вступлении в должность командира полуэскадрона и принятии от меня командования, а вслед за тем не замедлил передать нам и весьма прозаическую новость: эшелону приказывалось не разгружаться, а немедленно направляться в Кременчуг, в целях спешного пополнения вновь сформированного отряда генерала Абрамовича, предназначенного для операций в этом районе.
– Новый сюрприз! – послышались полные горькой иронии замечания. – Нам удивительно везет в этой Знаменке, как только в ней очутимся, так сейчас же получаем прелестный подарок!..
– Будет хорошо, если этот новый подарок не окажется хуже предыдущего! – добавил кто-то из пессимистов. – Быть может, из огня да в полымя.
Но делать было нечего, и наш эшелон снова двинулся в дальнейший путь, направляясь к новым неожиданностям.
Недавно сформированный отряд генерала Абрамовича, в который мы должны были влиться, состоял из трех родов оружия. Но единственною конницей этого отряда являлся наш полуэскадрон, имевший около ста коней, пулеметы на тачанках и конные подрывные двуколки.