– Так поезд, вероятно, с Кубани пришел.
– Да, да, но смотрите, красные кресты… Пойдем посмотрим.
Я с трудом открыл дверь вагона третьего класса, она как будто примерзла, вошел и остолбенел. Вагон был полон скрюченных фигур. Бутчер, за моей спиной не видя, спросил:
– Что вы остановились?
– Да они все мертвые…
– Кто мертвый?
– Вот, смотрите.
Бутчер ахнул:
– Не может быть, что они все мертвы! Посмотрим!
Но живых не было. Мы пошли в другие вагоны, то же самое. Бутчер был в ужасе. Я старался разглядеть, были ли там знакомые лица, но узнать было трудно. Только одну сестру милосердия узнал, то была Ольга Деконская, тетка одного из наших вольноопределяющихся.
Я был потрясен, но не так, как Бутчер. Он все повторял: «Как это могло случиться?!» Я дошел до того, что ничему не удивлялся. Оказалось, что поезд, набитый тифозными и ранеными, застрял в заносах степи где-то около Крымской. Отопление сломалось. После четырех дней их выкопали. Только машинист и кочегар были живы.
Бутчер был страшно удручен. Чтобы его утешить, я его повел на набережную к моему другу-старшине. Когда мы пришли, он как раз собирался уходить искать доктора. Дочь его рожала, но что-то было не так, прибежал мальчишка его звать. Я ему быстро представил Бутчера и говорю: «Он доктор, вам поможет». Мы все побежали к дочери его на квартиру.
Хотя Бутчер и говорил по-русски, но плохо в критическом положении. Жена старшины помогала, но мне нужно было ей переводить. Были какие-то осложнения, которых я не понимал. Я только знал отеление коров, но тут многому научился.
Пять часов Бутчер бился, и наконец родился сын, и молодая мать, хотя израненная, была вне опасности. Мой друг и его жена были невероятно благодарны Бутчеру. Пригласили нас обедать, хотели доктору заплатить, но он, конечно, отказался. Просили его заходить к ним, когда он сможет.
Бутчер был очень тронут их сердечной благодарностью и обещал приходить навещать их дочь и внука.
Время шло, а забастовка не кончалась. Наконец норд-ост прекратился и вышло солнце. Новороссийский рейд даже показался красивым. На нем лежали английский броненосец «Empress of India», старый крейсер «Grafton» и три эскадренных миноносца. Лежали и два русских эскадренных миноносца – «Беспокойный»[276] и «Дерзкий»[277]. Направо торчали из воды мачты потопленных кораблей. Оказалось, что большевики, когда немцы заняли Крым, увели новый броненосец «Екатерина II» и четыре только что законченных эскадренных миноносца и затопили их в Новороссийске. Говорили, что один из миноносцев назывался «Килиакрия», другой «Феодосия», но ни то, ни другое имя в военно-морских книгах не упоминается.
Слухи пошли, что забастовка кончается. Я пил чай у старшины, когда он мне вдруг сказал:
– Я вам каюту на «Ксении» занял.
Прибавил, что «Ксения», вероятно, уходит на следующий день в Феодосию, Ялту и Севастополь. Я сейчас же пошел к Элле и предупредил, чтобы она была готова. Ее здоровье поправилось за время пребывания в Новороссийске.
Оказалось, «Ксения» уходила в 3 часа. Я привез Эллу на набережную. Тут были уже сотни пассажиров, которые хотели ехать. Между ними увидел Любу Оболенскую со всей ее бесконечной семьей, казалось, еще большей, чем раньше. В Москве их было семь, здесь, кажется, девять. Провожал ее Андрей Гагарин[278], которого тоже видел перед отъездом в Москве. Не успел спросить его, когда он выбрался, потому что мой друг-старшина и трое рабочих подхватили Эллу и ее пожитки и понесли на пароход. Мы оказались в двойной каюте. Пароход отчалил и пошел вниз по заливу. Море было тихое, и мы шли вдоль северного берега. Мой морской опыт заключался исключительно в переходе на адмиралтейской яхте «Нева» из Петербурга в Кронштадт по зеркальному морю в 1914 году. Я понятия не имел, хороший ли я моряк или нет. Но скоро узнал.
Элла заняла нижнюю койку, а я пошел на палубу посмотреть вид. Проходя через набитую кают-компанию, я увидел довольно красивую даму, которая полусидела на каком-то уступчике и охала. Как первостатейный дурак, я предложил ей свою койку. Когда я позже пришел узнать, нужно ли что Элле, моя дама вдруг стала меня расхваливать и петь из Сильвии: «Красотка, красотка, красотка кабаре…» Она оказалась певицей из кафешантана. Элла после этого дразнила меня безжалостно, что я влюбился в эту певицу, да так сильно, что уступил ей свою койку.
Результат все-таки был тот, что я очутился на палубе. Через четверть часа после нашего выхода в открытое море все изменилось. «Ксения» зарывалась носом, переваливалась со стороны на сторону, и не прошло пяти минут, как я твердо знал, что я не моряк.
Ветер дул как будто отовсюду. Стемнело и стало очень холодно. Стоны и рвота кругом. Я прибился в какой-то уголок, но ничто не помогало.
К середине ночи я так простыл, что решил идти внутрь корабля. Но не посчастливилось. В проходах, набитых народом, темнота была кромешная. Я вдруг наткнулся на группу женщин, которые стонали, кричали, я ничего не мог понять. К счастью, за мной появился матрос с фонарем. При свете фонаря мы разглядели шестерых женщин, распластавшихся в проходе.
– Что тут происходит? – спросил матрос.
– Ох, батюшка, рожает, и нет никого помочь!
Матрос посмотрел на меня вопросительно:
– Вы доктора найти можете?
– Не знаю, посмотрю. Во всяком случае, нужна горячая вода да второй фонарь.
Меня удивило, что ни одна из остальных пяти женщин не предложила помощи. Я полез в темноте, через тела лежащих, в кают-компанию. Я заметил, что теперь, когда я стал занят, меня перестало тошнить.
В громадной кают-компании горела только одна лампочка. Стоны и оханье, вероятно, многие, как я, в первый раз на море.
– Пожалуйста, есть тут доктор?
Никто не отозвался.
– Есть тогда фельдшер или сестра милосердия?!
Никакого ответа. Я повторил вопрос два или три раза, но ответа не было.
В отчаянии я пошел обратно. По дороге зашел в каюту. Элла спросила меня, что происходит.
– Да там какая-то женщина рожает, а я доктора найти не могу.
– Да вы сами справитесь, смотрите, как вы за Еленкой ходите, – сказала она в шутку.
Я зашел в каюту только потому, что оставил там шашку, на ножнах которой был приклеен санитарный пакет, который, я думал, мог бы доктору или кому-нибудь другому пригодиться. Неужели среди всех этих людей нет акушерки? Но вернулся и нашел только матроса с двумя фонарями и ведром горячей воды.
– Это не очень чистая, – сказал он. – Нашли кого-нибудь?
– Нет, не нашел.
– Так что ж мы будем делать?
– Мы вдвоем справимся.
Я знал, что в санитарном пакете были марганцевые кристаллы. Женщина, которая рожала, была лет 35—36. Я ее спросил:
– Это что, ваш первый ребенок?
– Нет, нет, четвертый.
– Да вы знаете, что делать? – спросил испуганно матрос.
– Да, знаю, – солгал я, видя, что никто не помогает.
Только несколько дней тому назад я присутствовал на родах дочери старшины да видел достаточно отелений с детства. С Божьей помощью как-то справиться нужно. Я вдруг вспомнил, что Бутчер потребовал чистые полотенца и нитку шелка. У него был какой-то пакетик, из которого он вынул скальпель. Ничего такого у меня не было. Вдруг вспомнил перочинный ножик.
Женщина стонала, вскрикивала, соседки рядом охали. Две из них нашли какие-то чистые тряпки. Одна стала вытягивать нитки из, как она говорила, шелковой шали.
Вода с марганцем превратилась в малиновую жидкость. И вдруг, под оханье соседей, появилась голова ребенка. Я был удивлен, как быстро после этого выскользнуло все тело. Я стал действовать совершенно механически, повторяя то, что делал Бутчер. Моя робость незнания исчезла только потому, что нужно было действовать. Потом я удивился, как просто все вышло, даже стало смешно.
Матрос и я на корточках, при двух фонарях и парующем ведре, женщина с раскинутыми ногами, три освещенных испуганных лица соседок и ребенок в смеси воды и крови, – какую картину мог бы написать Рембрандт!
Все пошло как будто по заказу. Мой нож над зажженной матросом спичкой, перевязка пуповины шелковой нитью… Я поднял девочку, и сразу же одна из женщин пришла в себя:
– Не так, не так, дайте сюда.
Взяла за ноги и потрясла, девочка закричала.
Как видно, я был напряжен, потому что, как только я передал ребенка, обозлился:
– Так если вы знали, чего же не помогали?!
Что она ответила, не помню.
– Так теперь вы приберите и смотрите за матерью.
Мы с матросом встали.
– Это вы умно сделали! – сказал он с уважением.
– Ничего не умно, вы сами могли бы это сделать, но что эти дуры в углу сидели и нас в акушеров превратили, вот сукины дочери…
Мы вышли с матросом на палубу. Единственно, чем я был доволен, что вся эта катавасия меня вылечила от морской болезни. «Ксению» продолжало качать, но на меня это уже не действовало.
Перед вечером мы пришли в Феодосию. К моему удовольствию, «пациентка» моя спускалась по сходням, неся на руках ребенка. Спустилась и моя кафешантанная дама. Теперь койка была свободна, и я проспал до самой Ялты.
Мы приехали в Ялту. Я отвез Эллу к ее кузине, урожденной Раевской, жене ее брата «Барбоса», и поехал в «Здравницу», на Никитской дороге. Это был санаторий, взятый для раненых. Откровенно говоря, я был там на сомнительных основаниях. Сказать, что я ранен, было в то время совсем не правда, но там были Николай Татищев и Димка Лейхтенбергский, и меня приняли как раненого.
Но скоро все переменилось. В Ялте жила масса знакомых, и через неделю мы все трое переехали к Софии Дмитриевне Мартыновой, у которой была вилла на Аутской. Ее отец Трепов командовал эскадроном моего отца, когда тот был в полку. С ней жила ее кузина Вера Викторовна Тучкова, две дочери Софии Дмитриевны – Люба и Соня Глебовы, от ее первого мужа, младшая дочь Мартынова.