расные резали постромки еще живых лошадей и рассыпались по откосу. Но мало кто ушел. Мы вернулись на дорогу. Петр, Андрей, маленький Врангель и я уселись на приступок дома. Николай Татищев сейчас же вытащил свой аппарат. Петр рисовал тросточкой план Каховки на пыли, объясняя что-то вахмистру нашему, Глобе. Фотография потом вышла великолепная.
Меня почему-то стало тошнить, и я ушел за дом. Когда я вернулся, Андрей спросил, что случилось с моими сапогами и рейтузами. Я посмотрел и ахнул.
– Вот сволочи! Испортили!
И сапоги, и нижняя часть рейтуз были как решето. Я продолжал ругаться от досады.
– Да это снарядом, который в тебя ударил, – сказал Врангель.
– Врешь ты, меня просто сшибло с ног.
– Совсем не вру, я видел, снаряд разорвался у тебя в ногах.
– А, вот почему тебя рвет, тебя контузило, – сказал Андрей.
– Да я себя прекрасно чувствую!
Николая Татищева не было. Он взял нашу единственную лошадь и поехал посмотреть, что делалось в деревне. Там продолжалась невероятная трескотня. Он скоро вернулся и остановился перед нами.
– Там уже справились, там и синие кирасиры, и желтые, и ахтырцы с белгородцами[296], и, кажется, марковцы. Они уже на плавнях. И пленных там много, и целая батарея.
– Так что же сидишь на лошади, слезай! – сказал Петр.
– Я не могу.
– Как не можешь?
– Меня в колено ударило.
Николая сняли и посадили на приступок.
Раненых всех принесли на дорогу и положили на траву для перевязи. Между ними был мой троюродный брат Дорик Гейден, он был штабс-ротмистром в ахтырских гусарах.
Откуда-то появились подводы. Стали нагружать раненых. Андрей Стенбок настоял, чтобы я ехал с ним в полевой госпиталь в Большую Маячку.
Когда все уже были погружены, появился кто-то из 3-го взвода: Сергей Артамонов убит, и у них вообще были большие потери при штурме предмостного укрепления. Захватили батарею и много пулеметов.
Ко мне подошел Петр:
– Мы зря о Сергее говорили вчера, он был хороший офицер, а популярный или нет, значения не имело.
Он был прав.
В Маячку мы приехали поздно ночью. Перевязочный пункт был в школе. Оттуда всех везли в Мелитополь, а затем поездом в Крым.
Я не был ранен и сидел в приемной, пока не кончили с ранеными. Вдруг прошла сестра.
– Алла! Это вы?
Она повернулась и бросилась мне на шею. Мы расцеловались. Я был невероятно рад ее видеть. Разговорились, как, что, где кто был. Она посмотрела на мои сапоги:
– Душка, да их нужно снять!
Мы вдруг оказались на «ты». Она повела меня в какую-то комнату, я снял сапоги и рейтузы и был ошеломлен. Ноги мои от колена до щиколотки были черные. Я сперва подумал, что они просто грязные, но, когда вымыли, ноги оказались в черных пятнах.
– Это все осколки и чернозем, его силой разрыва пробило через кожу, – сказал фельдшер, вынимая пинцетом некоторые осколки.
Алла мне их собрала. Все ноги покрыли какой-то мазью и забинтовали. У меня была другая пара сапог в обозе, но где обоз, я не знал. Во всяком случае, натянуть их было бы невозможно. Мне дали какие-то туфли. Я не знал, что делать. Назвать это ранением нельзя, но и возвращаться в полк тоже нельзя. Мне было стыдно оставаться в госпитале.
– Ах, душка, что ты морочишь, оставайся со мной, у меня комната хорошая.
Она свела меня к своей хозяйке, которая меня накормила. Я остался у Аллы. Каждый день нужно было ходить в госпиталь на перевязку, и каждый день на бинтах было все больше осколков, которые Алла собирала для меня. Ни одного крупнее четверти дюйма не было, точно пулевой дробью в ноги ударило. Цвет ног тоже стал возвращаться, ноги стали сперва багровые, затем начали линять, точно оспой покрыты.
Что происходило в полку, я понятия не имел. Наших всех отправили кого в Крым, кого в Новоалексеевку, где был большой госпиталь. Раненых привозили из других полков.
Я провел с Аллой девять дней, когда услышал, что полк движется на центральный фронт на Молочную. Распрощался с Аллой. Жалко было расставаться. Настроение у меня в первый раз было подавленное.
Петр надо мной трунил, что я сидел в Маячке только из-за Аллы, кто-то ему сказал, что я у нее жил. В ответ я ему показал замшевый мешочек, я его носил с крестом вокруг шеи. В нем были все осколки из моих ног. Мне еще очень трудно было снимать и надевать сапоги.
Мы прошли через Агайманы к реке Молочной. Что происходило на фронте и даже где он – мы не знали. Остановились на утесе над Молочной. По ту сторону реки расстилались заливные луга.
Подошли кухни. Мы сидели на краю и ели. Солнце было еще высоко. Над головами нашими вдруг появился аэроплан. Кто-то сказал:
– Ишь ты, сукины дети, летают, а пользы от них нет.
– Да они нашим пушкарям помогают.
– Что им помогать-то, у них все равно снарядов нет.
– Ну, чтобы не тратили, какие есть.
Вдали появились клубы пыли.
– Это, брат, конница!
– Да не наша, у нас столько лошадей нет.
– Смотри, смотри, разворачиваются.
Направо в изгибе реки деревня.
– Смотри, они туда прут!
У меня екнуло сердце. Боже, сколько их. В первой линии 12 эскадронов, а за ними пыль еще шире. Петр Арапов глядел в бинокль.
– Кто то таки, господин ротмистр?
– Думаю, буденновцы, – сказал Петр спокойно.
Они шли шагом.
– Там бригады четыре, может, больше, – процедил Петр.
В этот момент загремела артиллерия. Низко над красными стала рваться шрапнель.
– Это наши! Это наши!
И вдруг из деревни выскочила конница. Эскадроны в сомкнутом строю обрушились на фланг красных. Мы сидели разинув рты. Даже до носа доносилось «Ура!». Смешавшиеся эскадроны крутились на месте. Часто вырывались, поворачивали на карьере и бросались обратно в толкотню. Аэроплан кружился над полем, нырял, и тогда слышна была трескотня. Все новые и новые части разворачивались, повертывали и ударяли в смешанную кучу. Пыль стояла невероятная.
Лошади без седоков сотнями носились по равнине. И вдруг вся эта масса конницы стала уходить дальше и дальше.
– Мы их разбили! – воскликнул кто-то удивленно.
Но не прошло и нескольких минут, как они снова появились, ближе к Молочной. Из деревни опять вырвались эскадронов шесть и обрушились на уже бескомандную толпу. Мы увидели сдающихся. Они выскакивали с поднятыми руками и спрыгивали с лошадей.
Наш привал растянулся. Все сидели как в театре, глядя на бой в изгибе реки Молочной. Мы были потрясены видом боя, как зрители. Была колоссальная разница – быть в бою самим или обозревать побоище с бельэтажа. Напомнило мне цветную гравюру Лейпцигского сражения у нас дома, только тогда люди еще заботились, как они выглядят: полки были одеты в цветные формы, и легко было отличить товарищей от неприятеля. Теперь единственная разница была – погоны и кокарды, в пылу боя трудно и различить.
Бой кончился. Ясно, наши разбили неприятеля, отомстили за Егорлык.
Мы спустились через мост в Лихтенталь. Это была большая молоканская деревня, с широкими улицами, прекрасными домами во фруктовых садах. Когда мы вошли, вся улица была набита конницей, и это была только часть тех, кто был в бою.
Моя подвода остановилась против коновязей эскадрона 16-го Иркутского гусарского полка[297]. Они были в великолепном настроении. Узнав, что мы спешенная конница, они хвастались, что довольно для нас лошадей набрали.
Я пошел по дворам посмотреть на захваченных лошадей. Они были выхоленные, седла хорошие. Конечно, как всегда, все участники рассказывали свои истории, друг с другом не совпадавшие. У красных было 5000, 7000, 10 000, 15 000 и т. д. Командовал ими «сам Буденный», «Антонов», «Жлоба», «Крыленко» и т. д. Захватили 5000, 7000 лошадей, 6 батарей, 8 батарей, 3000 пленных и т. д.
Наша дивизия уже ушла на север, и 2-я вытягивалась ей вслед.
Только на второй день, встретив Андрея Стенбока, узнал, что произошло. Конница, оказывается, была Жлобы, всего 5 бригад (вероятно, тысяч шесть) с семью конными батареями и приблизительно 300 тачанок.
По приказу Врангеля пехота открыла фронт под Михайловской и пропустила Жлобу к Молочной. Тут Жлоба сделал ошибку, он повернул только одну бригаду в тыл нашей пехоте, которая их поджидала, а сам с двумя дивизиями пошел на Мелитополь. За Лихтенталем лежали наша первая и вторая конные дивизии. Он не успел развернуться фронтом, когда его ударили во фланги, смяли его передовые отряды. Разбитый, он попробовал отойти и переформироваться, когда на него выскочили части второй нашей дивизии. Тем временем бригада, которую он послал в тыл нашей пехоте, была вдребезги разбита корниловцами и отхлынула на главные силы Жлобы. После этого силы жлобинской конницы вовсе не могли сформироваться. Новые части 2-й дивизии совершенно смяли оставшихся, и они стали сдаваться.
Захвачено было более 2500 пленных, прорваться обратно удалось, говорили, только нескольким сотням. Почти что три с лишним тысячи лошадей, все семь батарей и большинство тачанок оказалось в наших руках. Это, действительно, было отмщение за Егорлык.
Нашему полку отвели 700 лошадей, но у нас стольких людей не было, ожидали пополнения, за ним поехал Петр.
Странно было опять оказаться конницей. В нашем эскадроне всего было человек 70. Появились кавалергарды. Весь полк был не более 400—430 шашек. Мы сейчас же вышли вслед за дивизией.
Андрей Стенбок мне говорил, что Врангель переменил и стратегию и тактику Белой армии. Он считал, что с теми маленькими средствами, которые он имел, и при отсутствии арсеналов не было возможности наступать, как это делал Деникин. Он считал, что у большевиков было сравнительно мало надежных полков, то есть коммунистических частей. Латышей мы уже не встречали. Было две дивизии отборной пехоты, которые включали венгерских коммунистов, китайских наемных бойцов и смешанных европейских коммунистов. Были довольно хорошо дисциплинированные русские полки, со старыми офицерами. Все это пополнялось многими ненадежными полками, типа тех, которые дрались против Деникина. Но конница у них была великолепная и насчитывала до 50 000. Не вся эта конница была на Южном фронте, часть ее воевала против поляков. Ненадежные против нас полки, однако великолепно дрались против поляков.