Я пошел обратно по молу, кирасиры за мной. Пошел и Гагарин. Мы прошли мимо наших лошадей, и вдруг на набережной – штук десять носилок. На них не то раненые, не то больные. Я подошел. Они были кто без памяти, кто в бреду. Один из них – эстандарт-юнкер, лейб-драгун, с которым я харчевал в Алексеевке. Не помню его имени. Он полубредил и, увидев меня, сказал:
– Вы нас тут не оставляйте, нас убьют.
Не думаю, что он меня узнал.
– Нет, нет, конечно, не оставим. – И пошел дальше.
Подумал, что я вру: мы сами не можем выбраться, а обещаю не оставить!
Вдруг навстречу нам появились три фигуры, я узнал нашего корнета Сабриевского. За ним шли два синих кирасира. Один из них – Николай Гейден, мой троюродный брат.
Я не помню, когда бы я так радовался, как при виде Сабриевского.
– Ах, Волков, куда вы идете?
– Не знаю, господин корнет.
– Нужно обдумать.
Сабриевский был замечательный человек. Он начал свою карьеру рядовым в Конном полку до Великой войны. Он был крестьянин одной из северных губерний. Во время войны он отличился, получил Георгия и кончил войну старшим унтер-офицером. Во время Гражданской войны он был произведен в корнеты. Он был очень высокий, ладно скроенный человек и был страшно популярен среди офицеров и солдат. Он был простой и веселый. У него была забавная манера – перед тем как протянуть кому-нибудь руку, вытирать ее об свою задницу. Он сам над этим смеялся и говорил: «Э, брат, старые привычки не так легко забыть!» Он был милейший человек, великолепный офицер, храбрый и радушный, и его все уважали.
Его появление мгновенно переменило мое настроение.
– Господин корнет, штабс-капитан князь Гагарин уже пробовал попасть на транспорт и на шхуну, но туда не пускают.
– Да, «Дон», я сам там был, там казаки, нашу шваль там не хотят. Это понятно, только своих берут. Да мы сами справимся.
– Как?
– Подумаем.
Отчего-то я сразу ему поверил. Он посмотрел на понурые лица солдат и Гагарина и прибавил:
– Мы, брат, с вами не в таких оказиях бывали.
– Я не вижу никакой возможности выбраться, – сказал Гагарин.
– Да что вы так приуныли, князь, вон, смотрите, там пароход на рейде стоит.
– Да то две версты отсюда, что мы к нему, пешком пойдем?
– Не знаю, может быть, плот построим.
Мы пошли обратно на мол. Сабриевский остановился у носилок:
– Смотрите, вот их положение гораздо хуже нашего, они никакой себе плот построить не могут.
– Господин корнет, смотрите, там лодка посередине порта.
– Вижу, брат, вижу. Кто из вас тут на море жил, ее что, прибьет?
– Да, – сказал синий кирасир, – я из Керчи.
– Ну, моряк, куда ее прибьет и когда?
– Не знаю, ее к набережной несет.
Лодка действительно двигалась, но медленно.
– Это только шлюпка, больше пяти не возьмет, – добавил кирасир.
– Я все равно не поеду, я домой вернусь, – сказал Николай Гейден.
У матери его была квартира в городе.
– Это глупо, граф, вас тут расстреляют, – сказал Сабриевский.
– Разницы мало – или тонуть, или рисковать.
Я сразу же подумал: он не такой дурак, мать его урожденная Кропоткина, сестра «героя революции» князя Кропоткина, может быть, это ему поможет.
– Я в Москву еду, – вдруг сказал Гагарин.
– В Москву? Да вы с ума сошли! Как вы сможете в Москву пробраться? – сказал Сабриевский.
– Я проеду. До свидания. – И Гагарин ушел, за ним пошел Гейден.
Сабриевский, как видно, не поверил Гагарину, что на шхуну не пустят. Мы пошли по молу к заграждению. Тут стояли двое часовых и поручик. Сабриевский обратился к нему и спросил, могут ли они нас взять.
– Мой приказ никого не пускать, кроме наших.
– Да какая разница – пять лишних человек?
– Мой приказ никого не пускать.
– Там на набережной человек десять раненых на носилках, по крайней мере их возьмите.
– Мой приказ никого не брать.
– Я не верю, господин поручик, вы русский офицер, мы раненых никогда не оставляем.
Поручик покраснел и замялся:
– Это зависит от моего командования.
– Передайте тогда вашему командованию, что стыдно оставлять раненых.
Поручик отвернулся.
– В Императорской армии это был вопрос чести полка, теперь, как видно, честь не играет роли, – громко сказал Сабриевский и отвернулся. – Пойдемте обратно.
Пулеметы и винтовки теперь трещали гораздо ближе.
Вдруг из города на мол выступила команда, приблизительно в роту. Шла она в ногу и отчеканивала шаги.
– Вот вам хозяева шхуны, – сказал Сабриевский.
Впереди шел капитан, и Сабриевский его отозвал. Я стоял, смотря на проходящую часть. Вдруг знакомое лицо. Не может быть! Огнев.
– Огнев! Как вы сюда попали?!
– Через Англию! А вы как?
Но часть продолжала свой марш. Я пошел с ними. Последний раз я видел Огнева в начале июля 1918 года, когда я работал в YMCA. Он ездил с нами в Вологду. На обратном пути он соскочил с поезда ночью перед Звонкой с намерением пробраться в Мурманск. И вдруг он оказался рядовым в каком-то полку в последний мой день в России на феодосийском молу. Сабриевский меня отозвал, и я не успел расспросить, как это случилось.
– Капитан обещал подобрать раненых. Смотрите, вода гораздо ближе, нам нужен багор.
Море прибивало обломки ящиков, балки и всякую рухлядь. Кирасиры побежали искать багор. Лодку прибивало все ближе и ближе, и мы должны были приближаться к городу. Сабриевский посматривал иногда на приморскую набережную, за которой теперь уже в городе слышалась трескотня винтовок. Кирасиры принесли что-то вроде багра, длинную жердь со вбитым в один конец большим гвоздем.
– Ой! Смотрите, в лодке только одно весло!
– Ищите среди обломков другое, – сказал Сабриевский спокойно.
Мы все разбежались вдоль мола искать весло.
– Нашел! Нашел! – закричал кирасир.
Мы побежали смотреть. Шагах в десяти от мола плыло среди обломков весло. Через несколько минут его багром притянули к молу. Наконец и лодку осторожно притянули к одной из каменных лестниц. Это действительно была шлюпка. Сабриевский мне приказал сесть на нос. Двое из кирасир сели на весла. Одно оказалось гораздо длиннее другого. Сам Сабриевский с керченцем сели на корму. Наш вес углубил шлюпку так, что борт был не более 12 дюймов над водой.
– Нам нужны черпаки, – сказал Сабриевский.
Кирасиры опять вылезли и побежали искать. Через четверть часа они вернулись с какой-то кастрюлей и двумя плошками.
– Ну, теперь с Богом! – сказал Сабриевский, и мы отчалили.
В порту все шло хорошо, но, как только вышли за мол, ветер задул и маленькие волны стали захлестывать воду в лодку. Стали вычерпывать воду. Лодка постоянно отклонялась от курса. Пароход казался все так же далеко.
Наконец мы приблизились настолько, что могли прочесть – «Петр Регир». Вдоль перил и на каждом выступе над палубой гроздьями висели солдаты. Сходни были приподняты наполовину, слишком высоко, чтобы за них уцепиться.
Уже когда мы подходили к борту, начались крики с палубы: «Нет места!», «Уходите!», «Мы переполнены!», «Уходите прочь!».
– Спустите сходни! – крикнул Сабриевский.
Вверху на сходнях стояли двое часовых. «Не пускайте их! Нас и так много!»
Никто к сходням не двигался. Я с ужасом увидел, что цепь якоря начала подниматься.
Сабриевский продолжал кричать солдатам спустить сходни. В его руке был наган, но никто на него внимания не обращал. Вдруг я увидел над палубой какой-то мостик. На нем в толпе стоял корнет Кавалергардского полка Николай Герард. Я крикнул:
– Николай, ради бога, спусти сходни!
Тут же он соскочил в толпу на палубу и вдруг появился около часовых с револьвером в руках. Он что-то кричал. Часовые исчезли, и кто-то стал спускать сходни. Вдруг забурлило у кормы парохода. Сабриевский крикнул:
– Волков! Уцепитесь за сходни, помогайте ему!
Сходни были уже достаточно низко, чтобы за них ухватиться. Лодку куда-то тянуло, но рука кирасира вслед за мной тоже ухватилась. Какой-то солдат кричал: «Привяжите!» – но я не смел отпустить сходни.
– Лезьте! – сказал я ближнему кирасиру.
Через секунду он был на сходнях и держал меня за запястье. Второй кирасир, затем третий прокарабкались мимо меня.
– Теперь вы лезьте! – сказал Сабриевский за моей спиной, но у меня руки застыли. Рука Сабриевского с веревкой протянулась мимо меня, кто-то ее схватил, и я почувствовал себя на воздухе, затем на коленях на сходнях. Кирасир меня тащил, а кто-то толкал сзади.
Взглянул вниз на полдороге – лодка качалась пустая. Через минуту я был на палубе в толпе. Помню Герарда, говорящего с Сабриевским. Помню, что успел сказать: «Спасибо» – и как меня проталкивал Коновалов через толпу.
– Ваши вьюки, – сказал Коновалов и дал мне мои переметные сумы.
Мы дошли до какой-то железной лестницы и стали спускаться. Внизу стояли мой спутник и синий кирасир.
– Мы сюда пробрались, тут теплее.
Все четверо мы устроились на полу в трюме, среди лежащих как сардинки солдат.
Я не знаю, от изнурения или оттого, что у меня уже начался тиф, но я почти не помню четырехдневной поездки в Константинополь. Помню, что Коновалов раза два подавал мне открытую жестянку воды, которая по вкусу была из котлов.
Наверное, я проспал большую часть четырех дней. Мой сосед говорил, что была сильная буря, но я ее не помню, что во время бури погиб наш миноносец, кажется, «Свирепый», переполненный людьми.
Следующее, что я помню, – как стоял на палубе, поддерживаемый двумя кирасирами. Спуск по каким-то другим сходням и английская речь – и вот я лежу в койке красно-крестного автомобиля. Меня кто-то нес на носилках, и повсюду был снег. Положили на матрасе на землю в палатке. На минуту я пришел в себя и помню ясно, что надо мной стояла сестра милосердия в какой-то странной форме. Как видно, услышав английский язык, я обратился к ней по-английски и попросил дать мне мою шинель и сумы. Она была очень удивлена и сразу же дала мне то, что я просил. Я снял с эполет мои вензеля, вытащил все, что мне было нужно и дорого из сум (там была и пачка великолепных снимков боев, сделанных Николаем Татищевым), и попросил ее положить мне под подушку.