Момент был критический, надо было сделать что-то, выйти из этой пассивности, вылезти из этой мышеловки. Раздалась команда генерала Данилова: «По коням – садись». Тут я заметил, что ноздри моей кобылы Айши прострелены и на снег сочится кровь. Но об этом думать не приходилось, а так как эскадроны сбились в кучу на маленькой площади, генерал приказал своим кирасирам Ее Величества идти за ним, а я пошел за ними, а за мной дальше потянулись другие эскадроны, в зависимости от места.
Когда мы прошли зигзагами между домами и дворами, сопровождаемые роем пуль, и вышли в чистое поле к западу от Темерника – предместья Ростова, – нашим глазам представилась величественная картина. Вытянувшись змеей, наш полк шел прямым направлением на север, тогда как густые цепи большевиков шли от Темерника нам во фланг, стреляя на ходу. Нас разделяла замерзшая, запорошенная снегом пашня, по которой рикошетированные пули с визгом и воем пролетали или находили свою жертву. Ехавший за мною мой вестовой Омельченко – славный, веселый и преданный солдат – получил пулю в голову, и поскакавшая лошадь обогнала нашу колонну, таща его тело с ногой, застрявшей в стремени. Падали люди, падали лошади, но, как завороженные, мы шли прямо перед собой под фланговым огнем справа.
Подъезжает Ника Максимов: «Я ранен в грудь, что делать?» Поняв смысл нашего, казалось бы, безумного маневра, я говорю Максимову сесть на пулеметную тачанку, так как сейчас мы пойдем в атаку. Вдруг – команда строить колонну поэскадронно, что мы выполняем, как на учении, передавая команду задним эскадронам. Затем команда:
«Полк, строй фронт», что совершенно неожиданно, так как казалось, что мы поэскадронно пойдем левым плечом вперед и выстроим фронт лицом к противнику. Но генерал судил иначе, и, может быть, он был прав, но маневр оказался необычайно трудным. Я со своим эскадроном выстроил фронт вправо, а все остальные эскадроны влево, но задним эскадронам пришлось идти усиленным галопом и продолжать его после команды «Левое плечо вперед». Полк заворачивал, охватывая фланг противника, тогда как мой эскадрон был осью захождения.
В эту минуту сильный удар в грудь чуть не выбросил меня из седла, я схватился за гриву лошади и грудь. Боль была такой, что хотелось кричать. Ко мне подъехали наших два взводных унтер-офицера, оба кадеты, Кейгерист и Михальский[312], но по сигналу командира мы, сверкнув клинками, пошли в атаку. Мне приходилось сдерживать аллюр эскадрона, давая эскадронам 2-й гвардейской дивизии заскакать во фланг и тыл. Большевики остановились и начали сбиваться в кучу, тащили какой-то ящик, вероятно, ленты для пулемета.
Теперь уже видны были лица, и, усиливая аллюр, раздалось мощное «Ура!» скачущей конницы. Психологический момент был позади – большевики воткнули штыки в снег и подняли руки. Взято было более 800 пленных, которых отвели от винтовок, и лейб-драгунам было поручено отправить их в тыл и передать корниловцам. Видя такую наступающую на них колонну, корниловцы открыли огонь, и наши пленные рассеялись по полю. Пришлось их наново собирать.
Когда мы благополучно доскакали, возбужденные победой, тут же на снегу Максимова и меня раздели. У Ники рикошетированная пуля застряла между ребрами, а у меня пробиты были две шинели, кожаная куртка, шарф, меховой тельник и разбита эмаль на Георгиевском кресте. Как воспоминание – грандиозный синяк. Пока перевязывали раненых, к полку подошли взвод л.-гв. Конной артиллерии барона Фитингофа-Шелля[313] и наши пулеметы, которые не могли поспеть за нами по мерзлой пашне.
Ликование было полное, и мы думали, что сейчас пойдем на Ростов, но тут нас ожидал новый сюрприз. В пятистах шагах от нас были железнодорожные пути, описывающие кольцо к северу от Ростова. По ближайшему пути задним ходом шел советский бронепоезд с салон-вагонами и портретами «вождей» на стенах, а в середине – броневые площадки с морскими орудиями. Задумываться не приходилось. Фитингоф снял моментально с передков свои две «горняшки» и гранатой, прямой наводкой открыл огонь по паровозу, из которого повалил пар. Поезд остановился, и из него как горох посыпались матросы в черных куртках, спасаясь бегством.
Вмиг, без всякой команды, полка не было, наши солдаты в конном строю погнались за матросней, и, когда генерал Данилов приказал своему трубачу трубить сбор, полк снова вернулся к сборному пункту, к очень недовольному командиру полка. На белом снегу лежали черные куртки матросов, погибших за свое социалистическое отечество, не оказав сопротивления. Если бы они открыли огонь из 6-дюймовой башни, то на таком расстоянии они смели бы весь полк.
Первый захваченный поезд был «Советская Россия», а следующий, брошенный своей командой, был «Вся власть Советам» и стоявший за ним «Товарищ Чуркин». Другие два поезда достались казакам.
От командира мы узнали, что мы не должны входить в Ростов до подхода донцов, шедших нам навстречу от Аксая. Мы должны ночевать в Темернике. Мы были так возбуждены нашей победой и общим успехом операций после пережитого в Гниловской и сомнения в успехе. Недаром говорится, что «история конницы – это история ее начальников». Мы все восхищались генералом Даниловым, его непреклонной волей и мастерским маневром, который нам показался сложным, но много жизней было спасено этим глубоким обходом.
На рассвете мы были на ногах, ночь продремали в полной боевой готовности. Покинув Темерник и перейдя железнодорожные пути, полк выдвинулся по скаковому кругу к северу от Ростова. Теперь Москва была за нашей спиной и Ростов как на ладони, и все, что пыталось спастись из города, попадало в наши руки. Солнце стояло высоко, когда в полном порядке наш чудный полк двинулся вперед, и так как кирасиры Ее Величества понесли наибольшие потери, генерал Данилов оказал нам честь войти первыми в Ростов. Моя грудь болела и ныла, и я вел эскадрон, согнувшись в дугу.
Тут, на Нахичеванском проспекте, на нас полным ходом вышел большевистский броневик «Мефистофель», и, признаться, я растерялся. На «Мефистофеле» было два пулемета в боковых башнях, и, если бы он продолжал свой путь прямо перед собой, нам пришлось бы расступиться и пропустить его, но неизвестно почему броневик решил проехать сбоку и застрял в сугробе. Еврей-комиссар, какая-то женщина и шофер вышли из машины и тут же закончили свою жизнь.
Осмотрев внутренность машины, мы поняли, почему беглецы не стреляли: в машине был нагружен ящик табаку и мешки сахару, не оставалось места, чтобы добраться до пулеметов.
Под овации населения мы прошли по Нахичеванскому проспекту, и нас встречали как избавителей, и день был сплошным праздником. Днем подошли казаки, пришедшие из Нахичевани. Если бы этот обхват был совершен накануне, мы могли бы захватить весь Ростовский гарнизон, но высшее начальство, видимо, не хотело обременяться такой обузой. Позже выяснилось, что, пока шла наша столь удачная операция, общая обстановка на фронте совершенно изменилась. Пока что восстановили мост и перегнали на ту сторону пять советских бронепоездов и много товарных вагонов с немалой добычей.
8 февраля с того берега Дона пришло пополнение в наш эскадрон, прибывшее из Крыма. С ним прибыло три офицера нашего полка: штабс-ротмистр Кучин 1-й, Ольхин[314] и поручик князь Черкасский 2-й. Как младший по производству, я сдал эскадрон Кучину и поехал на день отлежаться в Батайск, где оставался наш обоз. Когда я на следующий день вернулся в эскадрон, то был очень удивлен, увидев отход нашей пехоты на левый берег. Оказывается, Конная армия Буденного переправилась через Дон у Новочеркасска и, продвигаясь по Сальским степям, выходила нам глубоко в тыл. Ночью 9-го наш эскадрон покинул Ростов и укрепился на кожевенном заводе на острове против Нахичевани. Настроение у всех подавленное: столько доблести, потерь, успех – и все это покидается без всякого давления со стороны противника.
Я указал выше, что в эскадроне при выступлении из Павлограда было 110 всадников; наши потери в боях были приблизительно 20, но нашу армию косил тиф, и в тылу, в деревне Ново-Николаевке, был сплошной лазарет больных сыпным тифом, и в эскадроне было не больше 45 шашек. То же происходило и в других эскадронах, которые приходилось сводить с другими за недостатком людей. Тиф косил всю Добровольческую армию.
Просидев на кожевенном заводе под пулеметным огнем из Нахичевани, мы наблюдали возвращение красных «героев» восвояси. Какая была цель нашего наблюдения, остается энигмой, так как мы просидели целые сутки без возможности показать кончик носа. 10 февраля в ночь – такую же темную – эскадрон под начальством штабс-ротмистра Кучина благополучно покинул свою мышеловку и по плавням и скверной гати выбрался на твердую землю и переночевал наконец в человеческих условиях в Батайске.
На утро 11-го получаю предписание явиться в штаб полка, где уже находился кавалергард Г. Раух. Нам дают деньги и, как нам казалось, фантастическую задачу: следовать в деревню Ново-Николаевку, эвакуировать всех больных в Новороссийск, а из выздоровевших и выздоравливающих собрать сборную часть и привести ее на соединение к полку. Разыскать полк мы должны в районе станицы Егорлыкской. Я вернулся в эскадрон, сообщил Кучину о моей задаче и простился с ним и с Черкасским, не подозревая, что вижу их в последний раз.
Нужно сказать, что выбор пал на Рауха, так как кавалергарды были сведены с конногвардейцами в один эскадрон, а у нас был большой комплект офицеров после прибытия пополнения.
Мы выехали с Раухом и нашими вестовыми и всю дорогу обсуждали, каким чудом мы выполним данную нам задачу.
Дальнейшие события, до перехода с Кубани в Крым, я могу изложить в следующем дополнении моих воспоминаний, но мне хотелось, описав эту исключительную эпопею гвардейской конницы, преклониться перед памятью нашего исключительного вождя – командира Сводно-гвардейского кавалерийского полка на Кубани, генерал-майора Михаила Федоровича Данилова, коренного офицера кирасир Ее Величества – доблестного из доблестных, храбрейшего из храбрых.