Прошли мы немного больше половины луга, как красными по нас был открыт ураганный артиллерийский, а также и пулеметный огонь. Эскадрон рванул галопом. Пока этот тарарам производил только моральный эффект, так как снаряды рвались позади, а пулеметные пули взрывали пыль впереди. Эскадрон шел быстро, и, видимо, пулеметчики сокращали прицел слишком резко. Впечатление было такое, будто это мы поднимаем взрываемую пулями пыль. Взглянул на эскадрон – идут хорошо. Ни убитых, ни раненых пока… Мой конек бодро скачет (но как я жалел, что не было у меня ни одной из прежних лошадей: Слитка – золотистого араба, Красы – золотисто-гнедого карабаха или Шайтана – вороного в яблоках текинца, моего последнего партизанского жеребца, ранее принадлежавшего знаменитому разбойнику Иргашу! Не лошади, а ураганы это были). Впоследствии мне рассказывали, что по конной атаке палило 18 орудий и 24 пулемета противника. Легкораненых в атаке было 6, 1 тяжело раненный в живот, 1 убитый и 6 лошадей легкораненых – это у самой Каховки.
Но вот уже Каховка совсем близко, и передо мной ясно очерчиваются справа крайние дома. Мне приходит мысль атаковать Каховку с правого фланга и, если возможно, зайти в тыл. Призвав свистком взвод к вниманию, направляю его круто вправо и полным ходом огибаю дома, поворачиваю в первую улочку налево и иду уже в тылу вдоль фронта. За мной скачут две пулеметные тачанки. Как только мы появились в параллельной улочке, я сразу услышал, что пулеметы, действовавшие на левом фланге красных, замолкли. Ага! Недаром, значит, забрался в тыл. Сократив аллюр, иду дальше. Скоро обозначилась стенка кладбища, а вдоль нее выстроена рота пехоты красных. Резерв. Ближе к нам стоявший красный офицер выдвинулся и что-то хотел скомандовать роте. Приготовив шашку к рубке, ринулся на офицера, но вахмистр, некоторое время скакавший со мною рядом, выскакивает вперед и в упор стреляет из револьвера в офицера, который как подкошенный валится. (В Великую войну ни один нижний чин не позволил бы себе опередить офицера.) В роте красных полное обалдение. Ни одна винтовка не поднялась. Подскочив к фронту роты, командую: «Сдавайтесь! Бросить винтовки!» Повинуются. «Кругом. Два шага вперед!» Несколько моих всадников быстро спешиваются и подбирают винтовки. Назначаю четырех конных кирасир и отправляю пленных в наш тыл.
Тут только, оглянувшись, заметил, что у меня вместо одного взвода чуть ли не два с половиной. Надо сказать, что мне, в виде талисмана, сопутствовала во всех боях Крыма, в боковом кармане френча (а их было немало), в небольшой целлулоидной коробочке маленькая живая морская черепашка Ниночка, вывезенная мною из Грузии. В этот талисман люди эскадрона твердо верили и всегда жались ко мне, зная, что где Ниночка, там все будет благополучно, считали ее неуязвимой. Вот когда 3-й взвод слева заметил, что я поворачиваю на правый фланг Каховки, то отделился от других взводов эскадрона и пошел за мною.
Отправив пленных, идем дальше, все глубже в тыл. В первой поперечной улочке видим две брошенные пулеметные тачанки красных, а недалеко, на каменном заборе, пулеметчиков, стоящих с поднятыми руками. Сдаются. С одним кирасиром отправляю пулеметную прислугу догонять ушедшую пленную пехоту. Забираем с собой пулеметные тачанки и идем дальше. Посылаю вправо двух дозорных к Днепру (Большая Каховка тянется вдоль реки). В двух следующих улочках забрали еще четыре пулеметные тачанки, но уже брошенные – прислуга разбежалась. В это время ко мне подскакивает один из дозорных и взволнованно докладывает: «Г-н ротмистр, красные тикают, кто на лодках, а кто и просто вплавь». Посылаю к берегу одну свою пулеметную тачанку с приказанием немного пострелять по удирающим, а затем присоединиться ко мне. Пулеметная тачанка галопом исчезает в улице вправо, и очень быстро до нас долетает звук двух заработавших пулеметов. (Лихие были пулеметчики у нас в эскадроне!)
Тут у красных поднялась настоящая паника: кавалерия в тылу, а тут еще пулеметы палят. Далеко впереди было видно, как они перебегают улицу по направлению к реке. Еще улица влево, и мы видим в конце ее, ближе к лугу, лежащую лицом к нам роту красных. Поняв, что нас горсточка, рота ощетинилась винтовками и принялась палить. Тут был убит мой любимый кадровый унтер-офицер, но мигом наша вторая пулеметная тачанка повернулась и открыла меткий огонь. Рота сразу сдалась. Пройдя немного дальше, мы натыкаемся на наши взводы с командиром эскадрона и на улан, которые отправляли в наш тыл взятых пленных и пулеметы. Вскоре мы узнали, что Большая Каховка взята. Атака на этот раз удалась.
Отправляя взятые нами пулеметные тачанки в тыл, назначаю за старшего добровольца-охотника, мальчика-еврея 19 лет. У нас в эскадроне их было двое. Оба безумной отваги бойцы. В виде напутствия говорю, шутя, еврейчику: «Борис, ты мне головой ответишь за сохранность пулеметов». – «Понял, господин ротмистр. Пулеметы у меня отнимут, только перешагнув через мой труп». Позже узнал, что получился курьез. Борис подкатил пулеметные тачанки к начальнику бригады генералу Данилову и отрапортовал: «Ротмистр И. посылает вам подарок, приказав мне стеречь пулеметы до их возвращения». Генерал говорит: «Вот и отлично. Пленных красных и две пулеметные тачанки я сейчас же дам корниловцам». Борис уперся: «Ни за что пулеметов не дам до возвращения ротмистра И.». – «Хорошо, хорошо, – смеясь, говорит генерал Данилов, – я дам тебе расписку с печатью в получении пулеметов. Тогда от ротмистра тебе не попадет». И действительно выдал расписку с печатью и подписью.
Когда меня послали за дальнейшими указаниями к генералу Данилову, направляясь в штаб, я проезжал с вестовым мимо перевязочного пункта, скрытого в лесу. Ко мне вышла миловидная сестра милосердия и сказала: «Вы ротмистр И., так вот вас увидел раненый вашего эскадрона и слезно просит, чтобы вы к нему подъехали». Слезаю с лошади и иду за сестрой. Она меня подводит к телеге, на которой лежит действительно наш кирасир. Вглядываюсь – да это Сережа, второй еврейчик. Я его сразу и не узнал – так он изменился: осунувшийся, бледный, со всклокоченными вьющимися, прилипшими к вспотевшему лбу волосами. Он оживился при виде меня. Поднимает на меня свои красивые, расширенные, скорбные, умоляющие глаза и тихим голосом, в котором слышатся слезы, говорит мне: «Господин ротмистр, я так страдаю, мне так хочется пить, они мне не дают». Взглядываю вопросительно на сестру. «Нельзя ему дать пить», – качая хорошенькой головкой, отвечает сестра. В это время увидел доктора с засученными рукавами рубашки, у которого руки были все в крови. Он шел, видимо, мыться. Подхожу и спрашиваю: «Куда ранен кирасир?» – «В основном двумя пулями». – «Есть надежда?» Доктор устало покачал головой и выдавил из себя: «Никакой, обреченный, часа два осталось жить». Тогда возвращаюсь к сестре и прошу ее принести мне стакан воды: «На мою ответственность». Скоро сестра возвращается, неся осторожно полный стакан воды. Выплеснув немного воды из стакана, наливаю из походной фляжки в него хорошую порцию рома. Раненый, благодарно взглянув на меня, принялся жадно пить, стуча зубами о край стакана. Я держал стакан, а сестра поддерживала голову бедняги. Выпив содержимое, Сережа удовлетворенно вздохнул и чуть явственно прошептал: «Спасибо вам, господин ротмистр». Он еще больше осунулся, побледнел и устало закрыл глаза. Чуть приподняв его голову одной рукой, другою пригладил ему волосы и, наклонясь, ласково спросил: «Сережа, скажи, что бы ты еще хотел, чтобы я сделал?» Сережа приоткрыл глаза и одними губами прошептал: «Прощайте, господин ротмистр». Под моей рукой голова его стала холодеть, и через пять минут Сережи не стало. Мы с сестрой отвернулись друг от друга, чтобы не показать волнения. Поцеловал я Сережу в лоб и уехал.
Приехав в штаб, встретил кавалерийского офицера, участника конной атаки, который мне рассказал, как им на левом фланге помогла конная батарея. Эта батарея (к сожалению, забыл название) шла галопом наравне с атакующей конницей. Прикрывшись складкой местности, лихо подскочила на прямой выстрел к мосту от Большой Каховки к Малой, охраняемому многими пулеметами и батальоном пехоты, снялась с передков, взяв на картечь, смела и пулеметы, и пехоту, чем способствовала удаче второй за день конной атаки. Вскоре узнал, что корнет Тимченко тяжело ранен и эвакуирован. Это он поехал за меня к генералу Барбовичу. Посланный им в штаб бригады, чтобы узнать, как идут дела на нашем фланге, он въезжает в лесок, слезает с лошади, чтобы идти к генералу Данилову. В это время рвется снаряд и осколок попадает ему в ляжку, произведя отвратительную рваную рану, от которой он долго не мог оправиться. Правда, кость, к счастью, осталась цела. Мне же довелось участвовать в солидной конной атаке и остаться невредимым! Кисмет. А все Ниночка – моя славная маленькая черепашка, не раз и ранее меня хранившая…
М. Свечин[429]ЗАПИСКИ СТАРОГО ГЕНЕРАЛА О БЫЛОМ[430]
После тяжелого 9-дневного пути от Москвы на Дон, с допросами, высаживанием из поездов и прочими неприятностями, я к 30 декабря 1917 года (по ст. ст.) прибыл в Новочеркасск. В пути испытал все безобразия, царившие на железных дорогах, наводнявшихся разбегавшейся самочинно по домам солдатской массой. Начиная от Воронежа требованием документов – зачем едете на юг? не к калединцам ли? В этом отношении мне много помог мой оригинальный отпускной билет.
В городе нашел свою семью, которую сюда своевременно перевез отец моей жены.
Первое впечатление от Новочеркасска было отрадным, продовольствия вдоволь, все внушало надежду, что удастся здесь пережить лихолетье, объявшее нашу Родину. Мне рисовалось, как, вероятно, и многим, что события, происшедшие в России, не могут продолжаться долго и, так или иначе, захватившие власть большевики будут свергнуты в свою очередь.
К сожалению, это первое впечатление постепенно стало меняться. Разбушевавшаяся буря над всей нашей страной была настолько грозной, что заставила задумываться: удастся ли небольшому клочку земли, на части Области Войска Донского, установившему у себя порядок, удержаться и не быть захлестнутым общей волной?