еред нашими глазами селения и деревни утопали «в вишневых садочках», покрытых белыми цветочками, прекрасной Украины.
Я хорошо знал этот благословенный южный край. Моя мать, урожденная Савенко, была хохлушка, дочь екатеринославского помещика, и мои летние вакации я проводил в имениях ее и моих дядей, в нашей милой Малороссии, как назывались южнорусские губернии. Я лично не говорил по-малорусски, но отлично понимал и любил слушать этот певучий язык, которым говорили крестьяне, в то время не испорченный и не заполненный иноземными словами – немецкого, венгерского и польского языков.
На станциях буфеты ломились от продуктов, видимо, ни война, ни хозяйничанье меняющихся властей, ни общая в государстве, после революции, разруха не смогли еще сломить богатый, чудный край. Казалось, дайте покой, не вводите экспериментов, дайте нормально развиваться населению – и эта наша черноземная сила без всяких чудачеств и без всякого напряжения прокормит не только нашу Россию, но и немало останется на вывоз. Можно ли было поверить, что через несколько лет управления советчиками здесь окажется такой голод, что миллионы людей будут умирать и появятся даже случаи людоедства.
Наблюдая из вагона, все, казалось, напоминало о моих прежних поездках сюда. Бросалась в глаза, особенно на больших станциях, замена русских названий станций украинскими, с массой объявлений, заполнявших стены вокзалов, на украинском языке. Я спросил сторожа, стоявшего у вокзального колокола: «О чем тут пишут?» И получил ответ: «А хiба того чертяка разумiе, а хлопцi дiвятся бо москальскi пiсакi були лiпше». (Да простят меня украинцы, что, быть может, исковеркал их мову.)
Прибыв в Киев, мы на вокзале были встречены представителями местных властей. Нам сообщили, что город страшно переполнен приехавшими и бежавшими от большевиков, а потому найти помещение, как в гостиницах, так и в частных домах, трудно, но для нас будут приняты все меры. Я поблагодарил, но просил оставить нам вагон на путях станции, где бы мы могли остаться жить. Просил лишь устроить помещение для генерала Черячукина, который остается здесь.
Устройством этого обещали заняться как городские власти, так и военная комендатура. Вскоре генерал Черячукин получил в центре города вполне удобное помещение, куда он и перебрался. Представитель военной комендатуры передал мне, что, по распоряжению из военного министерства, в мое распоряжение предоставляется автомобиль с солдатом-шофером, который каждое утро будет прибывать к вокзалу или куда я укажу.
Раньше всего нам надлежало получить от гетмана указание дня, когда он назначит прием нашей миссии. Еще по Петербургу я был знаком с П.П. Скоропадским: командуя кирасирами Ее Величества, он был моим начальником 1-й гвардейской кавалерийской дивизии. Поэтому решил сразу поехать к нему, как бы с частным визитом, и выяснить день нашего приема. Своим решением я поделился с нашими членами, которые одобрили его. Предоставив всем воспользоваться сегодняшним днем – сделать свои личные дела в городе, повидать своих родных и знакомых, – я днем отправился к гетману.
Последний жил в бывшем особняке киевского генерал-губернатора, где и принимал. Он мог бы воспользоваться, по своему положению «гетмана всея Украины», бывшим императорским дворцом, откуда открывался чудный вид на все Заднепровье, но из скромности отказался.
В этом дворце во время войны имела пребывание вдовствующая Императрица Мария Федоровна, шеф полка, где я дважды представлялся Государыне и был приглашаем к завтраку, описанному мною ранее. После отречения Государя и свидания в Могилеве со своим сыном, Императором Николаем II, Императрица Мария Федоровна переехала в Крым, в имение Великого Князя Александра Михайловича, женатого на Великой Княгине Ксении Александровне, где ей пришлось провести тяжелые времена власти большевиков до освобождения добровольцами. В ноябре 1918 года, по прибытии союзного флота в Черное море, императрица была вывезена с двумя своими дочерьми, Ксенией и Ольгой, и их семьями на английском военном корабле в Копенгаген.
Приехав к гетману, я встретил старого сослуживца по Генштабу в Петербурге генерала Владислава Владиславовича Дашкевича-Горбацкого[448], это избавляло меня от нудного объяснения – кто я, зачем хочу видеть гетмана и т. д. Дашкевич был в курсе нашей миссии, радушно меня принял и провел в приемную. Я объяснил ему, что мне хотелось бы, до официального приема с миссией, представиться в частном порядке. Дашкевич пояснил мне, что состоит здесь по церемониальной части у гетмана (ему, видимо, хотелось сказать – на должности министра двора) и он все быстро устроит. Сейчас у гетмана какой-то приезжий большой украинский деятель, и, как только он выйдет, обо мне будет доложено и, вероятно, гетман меня сейчас же примет, т. к. на приеме сегодня никого нет и не будет заседания правительства, которое обыкновенно происходит в эти часы под его председательством.
Я забросал его вопросами об обстановке, окружающей гетмана, используя время, когда последний освободится, чтобы получить нужную мне информацию. Дашкевич с любезностью давал мне ответы, объяснив, что не приглашает меня в свой кабинет, чтобы не пропустить время, когда освободится гетман, поэтому лучше вести беседу в приемной.
Должность Дашкевича, видимо, была очень хлопотливой, к нему все время подходили какие-то адъютанты и другие служебные лица за распоряжениями и указаниями.
Он поведал мне, что гетман живет на холостом положении, супруга его в Советской России, и ведутся переговоры через немцев об ее переезде сюда. Пока же он устроился как на походе жили наши большие начальники со своими штабами на войне. За завтраками и обедами у него за столом собирается все его ближайшее окружение, адъютанты и прочие, а также министры и другие начальники, которые были у него к этому времени с докладами. А поэтому за столом у него собираются не менее 15—20 человек. Трапезы без церемоний – просты, сытны и далеко не роскошны.
Наконец гость вышел, дежурный адъютант пошел провожать, а Дашкевич доложил обо мне и тотчас вернулся с приглашением меня к гетману. Я спросил, как у них принято величать гетмана? На это Дашкевич объяснил, что этот вопрос еще не разработан, но обычно к нему обращаются – «ясновельможный пан гетман». Я так и решил начать свое представление.
Войдя в кабинет, я только хотел начать с титула, как Скоропадский не дал мне даже рта открыть, протянул руку и сказал: «Садись и рассказывай, я получил сведения, что ты едешь, и очень рад тебя видеть». Я был радостно удивлен и даже опешен таким дружеским приемом! Мне почему-то казалось, что встречу строго официальный прием – как у владетельного принца, а оказалось, что был принят как в былое время.
Скоропадский имел совсем бодрый вид, почти не изменился за два года, которые я его не видел. Одет был в белую черкеску без погон, на груди висел белый орден Святого Георгия на георгиевской ленточке. Видимо, было решено, что модернизованный запорожский зипун лучше всего подойдет под черкеску.
Оправившись от приема, я, уже без всякого титула, поблагодарил за память о былом, передал привет от Краснова.
– Знаешь что, – сказал Скоропадский вставая, – нам немало о чем придется переговорить, мне также хочется узнать, что делается на Дону и о Краснове, которого хорошо знаю, но сейчас я с утра сижу, да и мой приезжий компатриот заговорил меня, поэтому не откажи мне в удовольствии сопутствовать в прогулке по саду; разомнем ноги, подышим воздухом и поговорим.
Я с большим удовольствием согласился, и мы двинулись.
Подходя к двери, я увидел на стене приколотую большую карту, расцвеченную красками. Присмотревшись к ней, вижу, что она изображает Юг России с прилегающими к нему соседями.
– Украинская держава, – пояснил мне Скоропадский, – как видишь, немалое государство.
Карта была прекрасно выполнена. Рассматривая ее границы, которые были оттенены полосой яркой краски, я вижу: западная граница идет как былая наша с Австрией, а на востоке в Украинскую державу включены Донецкий угольный бассейн и далее Таганрогский округ, город Ростов и вся Кубанская область и порт Новороссийск.
Взглянул на Скоропадского, который с видимой гордостью смотрел на меня – какое впечатление производит на меня карта с обширными владениями его гетманства?
Приехав сюда с дипломатической миссией, мне следовало похвалить издание карты, но не удержался:
– А не далеко ли авторы карты заехали в чужие края? – показав рукой на юго-восток.
– Нисколько, ведь Кубань – это прежние запорожцы, и все говорят по-украински.
Так как в мою задачу входило отстоять Таганрогский округ от притязаний на него, мне не хотелось затевать теперь спора, но меня взяла бесцеремонность отношения к чужим территориям, и я горячо возразил:
– Тебя, я вижу, дорогой Павел Петрович, неправильно информировали, с каких это пор города Таганрог и Ростов с их округами, где имеются казачьи станицы, стали Украиной? А далее Азов, доблестно отстаиваемый казаками от турок. По-видимому, все это включение сделано, чтобы соединиться с кучкой переселившихся на Кубань запорожцев, твоих предков, они действительно говорят по-украински, но их лишь часть. При таком широком размахе может статься, что Украина найдет нужным претендовать на Волгу, Урал и Сибирь, чтобы соединиться с рядом поселений на реке Амуре переселенцев из бывшей Малороссии, сохранивших на новом месте свой язык.
Мне хотелось указать, что скорее Украина могла претендовать на Галицию, но воздержался; составители карты поцеремонились присоединить эту, действительно старую украинскую область, боясь раздражать австрийцев, которые теперь с Германией были хозяевами Украины. Но и без этого моя длинная тирада, произнесенная с жаром, немало опешила гетмана, и он лишь возразил:
– Но и твой аргумент с Волгой и Сибирью тоже не с малым размахом!
Я рассмеялся: