[383]. Именно поэтому Карл Савойский не нашел ничего лучше, как напомнить Парламенту, что суду подобает «скорее оставить без наказания преступление, чем невиновного наказать» (delictum remanere impenitum quam innocentem punire) (19 августа 1404 г.)[384]. Приверженность милосердному суду сказалась на парламентской трактовке политических событий в стране, оценивавшихся с позиций тех бед, которые они приносили «бедным людям». Так, осуждая борьбу бургиньонов и арманьяков, Парламент опирался на заботу о людях, «ибо уже были убиты или умерли в королевстве с обеих сторон 20 тысяч человек всех сословий… бедные люди, женщины, дети и мужчины» (27 августа 1412 г.). Но и в более мелких делах этот критерий был самым верным способом добиться снисхождения в Парламенте. Так, обвиненные во взятках прокуроры оправдывались тем, что «у бедных людей вполне достаточно дел для того, чтобы их еще обременять требованиями заплатить 6 солидов за наем прокурора» (12 ноября).
Милосердие не только провозглашалось Парламентом основой и сутью праведного суда, оно отражалось и во вполне конкретных решениях Парламента, направленных на пропаганду образа «милосердного суда»[385]. Бедные люди, не имеющие средств для оплаты судебных издержек, получали разрешение на бесплатное ведение дела, как Ж. Майю, «учитывая ее бедность» (20 декабря 1407 г.), или освобождение от уплаты штрафа, «учитывая бедность истца» (1 марта 1421 г., 3 декабря 1422 г., 16 февраля 1428 г., 18 февраля 1431 г.). Заболевшие в тюрьме заключенные освобождались под залог или под охрану сержанта, либо переводились в больницу в Ситэ (Hotel-Dieu). Бедность могла подвигнуть Парламент заменить наказание в виде штрафа на временное тюремное заключение «на хлебе и воде» (25 мая 1423 г.). Именно бедность торговок-старьевщиц, сгоняемых с привычного места чиновниками Шатле, повлияла на решение Парламента в их пользу, «видя бедность и нужды народа и из-за бедствий военного времени» (30 августа 1430 г.).
Стремление утвердить в обществе образ милосердного суда нашло яркое воплощение и в таких акциях Парламента, как передача части штрафов на содержание «бедных людей» в богадельне Парижа (6 марта 1421 г. 10 июня 1433 г.) или изъятие хлеба у булочников, занижающих вес изделий, с последующей раздачей изъятого хлеба «беднякам и в больницы» (31 мая 1421 г.). Наконец, очень яркий эпизод из жизни Парижа накануне вступления войск Карла VII весьма характерен для этой политики: Парламент назначает специально человека «собирать милостыню для бедных заключенных в Консьержери и раздавать им собранное» (16 января 1436 г.)[386].
Утверждаемый в обществе образ милосердного суда использовался парламентариями как эффективный инструмент расширения компетенции института, особенно за счет юрисдикции церкви. Так, «друзья и родственники» некоего самоубийцы обратились в Парламент с просьбой разрешить похоронить его тело в освященной земле, принимая во внимание, что он был «человеком доброй жизни и кротких речей», а факт самоубийства остался недоказанным, поскольку он был найден «повешенным в своем доме и не знаем, отчего последовала его смерть», а главное — потому что они «являются бедными людьми». Как известно, имущество самоубийцы конфисковывалось в пользу церкви как наказание за грех, на чем настаивал епископ Парижа, требуя дело себе как подлежащее его юрисдикции, духовной и бенефициальной. Однако Парламент посчитал дело относящимся к своей юрисдикции, поскольку «епископу не принадлежит знание дел ни о похищении (rapt), ни об убийствах (murtres)», так что претензии епископа Парижа посягают на «права короля» (27 февраля 1431 г.). Вряд ли позицию Парламента существенно затронуло предложение друзей покойного передать в капеллу Парламента 20 солидов; достаточным стимулом могла служить возможность отобрать дело у церкви.
Однако не стоит сбрасывать со счетов и материальную подоплеку «милосердного суда»: ведь в случае передачи дела в ведение Парламента его чиновники получали и часть имущества в виде «доли короля» или уплаты судебных издержек. Так, парламентарии решили перевести из тюрьмы заключенного Колена Вержюса по иску Парижского университета, поскольку врачи нашли его «очень слабым и тронутым меланхолией», «в хорошее и строго охраняемое помещение, с достаточным теплом, и (чтобы ему) дали бы хорошего мяса, иначе он под угрозой смерти» (5 ноября 1409 г.). А буквально через несколько дней становится ясно, что это «милосердие» Парламента хорошо оплачено: брат Вержюса уплатил за услугу 500 франков (9 ноября 1409 г.)[387].
Вполне отчетливо материальная заинтересованность парламентских чиновников проглядывает в долгом споре с епископом Парижа Пьером д'Оржемоном за имущество королевского нотариуса мэтра Жана Жиле. Дело заключалось в том, что этот королевский чиновник и человек церкви покончил жизнь самоубийством, и Парламент встал на защиту своего чиновника, опираясь все на тот же образ милосердного суда. Друзья и душеприказчики покойного нашли любопытную аргументацию для просьбы похоронить самоубийцу в освященной земле: поскольку Жиле страдал «печалью и помутнением рассудка, и в пылу его перерезал себе горло», то «разумно было бы» не наказывать его строго, поскольку он «достаточно наказан своей болезнью»[388]. Парламент издает запрет отдавать дело епископу Парижа и защищает корпоративные интересы весьма искусно: помимо намека на недопустимость двойного наказания («Господь не наказывает дважды») в ход идет составленное покойным завещание, переданное для исполнения в Парламент, где он якобы «смиренно отблагодарил Бога и в этом состоянии закончил дни»[389]. Епископ Парижа вполне резонно настаивал, что по всем законам дело относится к его юрисдикции, в особенности же потому, что Жиле был «клириком, священником и каноником», чье самоубийство особенно преступно. В речи Пьера д'Оржемона обращает на себя внимание важная деталь-оговорка: он борется не за имущество покойного, а за юрисдикцию церкви, из чего ясно, что другая сторона больше думает об этом добре. И Парламент вопреки всем законам разрешает похоронить Ж. Жиле в освященной земле (31 мая 1409 г.). Вскоре решился и вопрос с имуществом покойного: П. Сола, прокурор епископа Парижа, согласился, чтобы все движимое имущество Жиле «было продано Н. де Баю, гражданскому секретарю», а деньги от этой продажи «отданы в руки короля» (10 июля 1409 г.). Хотя в решениях все время делалась оговорка «пока иначе не будет решено» и отмечалось, что все сделано без ущерба сторон, Парламент больше не выпустил дела из рук: еще через месяц в формулировках уже не упоминается факт самоубийства, а говорится, что нотариус короля «болел горячкой от скорби, отчего и умер». Такому обороту дела способствовала и смерть П. д'Оржемона; чиновники Парламента Анри де Марль и Жан де Рюильи успели сообщить тому перед смертью, что дело Жиле окончательно передано в руки Парламента (a la discretion du Court) (3 августа 1409 г.). Брату епископа Парижа, Никола д'Оржемону, не оставалось ничего, кроме как подчиниться этому решению (5, 7 августа 1409 г.). Так образ милосердного суда стимулировал обращения в Парламент тех, кто искал лазейки в законе.
Представления парламентских чиновников о предназначении суда в обществе нашли выражение и в образе наказания как примера, наставляющего общество, наказания не столько жестокого, сколько показательного, что гарантировало бы от повторения проступка в будущем (16 марта 1418 г.). Так, сурово наказывая Карла Савойского за нападение на процессию Парижского университета, король просит Парламент найти адекватное наказание для всех соучастников, «о котором осталась бы память и пример повсюду» (27 июля, 23 августа 1404 г.). Таким показательным наказанием являлось и торжественное уничтожение подстрекательских для общества и опасных писаний. Например, на торжественном заседании «ложа суда» секретарю Н. де Баю был вручен текст Кабошьенского ордонанса, объявленного после подавления восстания посягательством на права короля, и тот его разорвал (5 сентября 1413 г.); или уничтожение множества копий речи Жана Пти в защиту убийства герцога Орлеанского; равно как уничтожение в Парламенте и публичное сожжение в Париже и других городах писем герцога Бургундского, где арманьяки объявлялись «дурными, мятежными, скандальными и посягателями на королевское величество» (21 июля 1417 г.). Суд не столько сурово наказывает, сколько наставляет общество — так парламентские чиновники представляют общественную роль верховной судебной палаты, цель которой — мир и правопорядок[390]. Одним из любопытных, но малоизвестных способов «наставления» была такая применявшаяся Парламентом форма «уговаривания», как направление в дом «уговариваемого» едоков, которые должны были столоваться там, пока жертва не согласится с решением Парламента. Например, узнав о том, что сборщик налогов Шатле посмел оскорбить судебного исполнителя Парламента и угрожал, «что еще хуже сделает», Парламент отправил этого сборщика в тюрьму Шатле, а «двух сержантов обедать в его дом» (15 мая 1403 г.). О том, что подобная форма увещевания была весьма эффективна, свидетельствует тот факт, что этот сборщик через три дня на коленях умолял Парламент его простить (18 мая 1403 г.). Когда король просил посоветовать ему, как собрать очередной налог, Парламент среди прочего предложил предупредить тех, кто отказывается платить, что в его дом будут посланы едоки (mengeure), считая такую угрозу вполне эффективной (1 июня 1417 г.). Ту же меру воздействия применил Парламент в отношении Гийома Ле Клера, генерального правителя финансов, за небрежение в поиске средств для выплаты жалованья парламентариям, отправив в его дом гарнизон и обещая увеличивать его состав пропорционально упорству чиновника (