Role) и Монмартром» (10 февраля 1414 г.).
Именно таким ракурсом определяется важнейшая особенность описаний в протоколах всех событий и явлений: они даются в их связи с работой Парламента. Так, упоминая об эпидемии в Париже в апреле 1404 г., вызывавшей сильный кашель, Н. де Бай трактует ее прежде всего как досадную помеху в работе Парламента, поскольку «во время слушания дел из-за кашля со всех сторон секретарь (это о себе. — С.Ц.) едва мог расслышать и записывать правильно» (26 апреля 1404 г.). А эпидемия в 1414 г. вообще приостановила работу Парламента, ибо никто из чиновников не смог явиться на службу, что Н. де Бай счел нужным оправдать полным оцепенением города, где «даже не во всех церквах отправлялись службы» (5–10 марта 1414 г.).
Поэтому наравне с важнейшими событиями секретари записывают и случаи собственного отсутствия на работе из-за болезни. Например, Н. де Бай болел 12 дней в 1406 г. так сильно, что отсутствовал на работе и не вел сам протоколы, о чем счел нужным записать (13, 25 ноября 1406 г.); еще раз болезнь оторвала его от работы в 1414 г., о чем он вспомнил, когда покидал должность секретаря (1–19 марта 1414 г., 12 ноября 1416 г.).
Работа — главное, что описано в протоколах, будь то работа отдельного чиновника или Парламента в целом. В этом смысле Н. де Бай был примером усердия. Самый яркий эпизод связан с уже упоминавшейся холодной зимой 1408 г., когда мороз парализовал город, а секретарь все сокрушался, что чернила замерзают и он не может «ни работать, ни чем-то другим заниматься» (17, 26, 27 января 1408 г.). Вскоре началась оттепель, и пунктуальный Н. де Бай «между 6 и 7 часами утра прошел по Малому мосту», чтобы вовремя попасть на работу, но вскоре мост рухнул, затем начали рушиться дома, и в результате заседания проводить было нельзя: никто не мог попасть на остров Ситэ, кроме тех, кто там жил (31 января 1408 г.). Главный итог этого события в описании секретаря в том, что «суд не работает». Со временем это станет рефреном в описании важнейших событий в стране, из-за которых Парламент бездействует. В таком контексте эти события предстают главным образом как досадная помеха в работе Парламента, даже если речь идет о вступлении в Париж войск герцога Бургундского, изменившем всю ситуацию в стране. «Суд не работает» (Curia vacat, «Camera non fuit aperta») — так начинает секретарь записи в протоколах об этих событиях. Это, конечно, объясняется тем, что протоколы — официальный документ, и отсутствие записей о заседаниях должно было быть объяснено. Но и в самом описании событий секретари обращают внимание на детали, относящиеся прежде всего к работе институтов власти. Так, описывая вступление войск герцога Бургундского в Париж, Клеман де Фокамберг подает дело так, что арестовывают только «чиновников короля и Дофина», как будто не было других арманьяков в Париже[400]. И главное — в царящем хаосе и массовых расправах была утеряна печать канцлера, так что все акты скреплялись «секретной печатью короля». Это в глазах секретаря высшее выражение беспорядка и беззакония, царящих в Париже (29 мая 1418 г.). В напряженной ситуации, когда на улицах Парижа и в залах властных учреждений решалась судьба страны, Парламент все обсуждает утерянную печать канцлера, необходимую для работы институтов королевской власти (6 июня 1418 г.). А когда в городе начались самовольные расправы над арманьяками, секретарь представляет их как попытку «без причины обвинить людей суда в небрежности или коррупции, незнании или сокрытиях (dissimulation)» (20 августа 1418 г.).
Положение Парламента — вот главный критерий оценок секретарей, и, сообщая о коронации в Париже короля соединенного королевства Генриха VI, Клеман де Фокамберг весьма сухо и без деталей упоминает об этом «из-за отсутствия пергамента и упадка суда» (24 ноября 1431 г.)[401]. В этой позиции парламентариев есть и доля преувеличения, «маразма работы». Так, в самый разгар восстания кабошьенов Парламент продолжает работать и только жалуется на жару, из-за которой «приходится» заседать с 6 до 9 утра, пока не припекает солнце (12 июля 1413 г.)[402].
В согласии с этой чертой парламентской этики секретари отмечают все нарушения в работе Парламента, как и свое отношение к ним. Так, в 1403 г. составляется вексель на передачу драгоценностей королевы Изабо Баварской, и Н. де Бай отмечает подозрительную задержку: «Вексель составлен в моем присутствии и должен был быть отдан мне, но до сих пор еще не отдан» (20 января 1403 г.). Или в 1417 г., когда канцлер с членами Королевского совета пришел в Парламент для обсуждения ситуации в Париже и они закрылись в «Уголовной башне», К. де Фокамберг был обижен, что его не позвали и он не смог записывать ход обсуждений (28 мая 1417 г.).
В реакции обоих секретарей вполне отчетливо проступает пропагандируемый Парламентом принцип особой власти верховного суда, призванного следить за соблюдением законности. Именно поэтому с обоими секретарями трудно было договориться о нарушении правил. Так, чиновник пытался отказаться от уплаты штрафа, но получил отпор секретаря: «Решение Парламента вынесено от имени короля, и он (секретарь) вовсе не собирается подчиняться устному распоряжению» (26 января 1404 г.). Никола де Бай позволял себе вступать в конфликты даже со знатью и канцлером, отстаивая закон и власть Парламента. Так, он отказался подписать письма о восстановлении «чести и прав» герцога Алансонского, поскольку в них он назван перед герцогом Бурбонским, а это противоречило установленному в аналогичных письмах порядку. При этом сам герцог Бурбонский не возражал, а его тесть — герцог Беррийский вынужден был пожаловаться в Королевский совет на самоуправство секретаря. В итоге письма удалось подписать только после трехдневных уговоров, строгого приказа канцлера, а также заверений, что оба герцога не возражают против такой перестановки и в Совете садятся поочередно один перед другим, наконец, что письма всего в трех экземплярах и предназначены исключительно для владений герцога Алансонского (20 ноября 1413 г.). Не менее независимо повел себя секретарь и по отношению к герцогу Бургундскому, когда тот вызвал его к себе и потребовал отдать деньги, хранящиеся в Парламенте. В ответ секретарь заявил, что «исходя из должности, ничего не может сделать из того, о чем просят, не поговорив с президентами». Лишь на следующий день, после распоряжения Парламента он передал герцогу Бургундскому 4.000 экю (4–5 ноября 1411 г.). И даже поведение в Парламенте императора Сигизмунда секретарь счел непозволительным: император допустил оскорбительный выпад против короля Франции, сев на его место, к тому же пытался повлиять на решение рассматриваемого дела; наконец, здесь же, в зале Парламента, он совершил обряд посвящения в рыцари. Все это Н. де Бай частично вменяет в вину и парламентариям, чьи пышные церемонии в честь императора спровоцировали его неадекватное поведение (16 марта 1416 г.)[403].
Несмотря на явные симпатии к арманьякам, Никола де Бай не спешит исполнять их распоряжения, особенно посягающие на статус парламентария. Так, приказ канцлера поучаствовать в инспектировании города вызвало возмущение секретаря: «Мне было приказано вооружиться, что обошлось в 40 франков, хотя я имею духовное звание. Было бы даже странно сохранять спокойствие и присутствие духа, если уже священники (prestre) вынуждены вооружаться» (4 сентября 1416 г.).
Самооценка парламентариев сквозит и в характеристиках, которые дает секретарь чиновникам Парламента. Так, сообщая о похоронах Филиппа де Молена, он отмечает, что тот умер в почтенном возрасте и во всеобщем уважении за мудрость (8 августа 1409 г.); в отношении Гийома де Ганлиака он пишет, что тот был «очень почтенный клирик, прекрасной и примерной жизни, разумный в суждениях» (9 мая 1414 г.). В тоже время, замечая, что со слов очевидцев он знает, «как свято и почтенно закончил дни» президент Жан де Пупанкур, в своем личном «Дневнике» приписал, что при жизни тот был подозреваем во многих прегрешениях, среди которых главным укором служили постоянные, «как говорили, участия в оргиях разврата в Дни Труа, хотя он был женат» (21 мая 1403 г.)[404].
Взгляд на мир через призму парламентской этики нашел выражение и в представлениях секретарей о сословном делении общества, где они подчас выделяют чиновничество как отдельную группу. Например, Н. де Бай при описании восстания кабошьенов так перечисляет тех, кто подвергся преследованиям: «… дворяне, чиновники, горожане» (11 мая 1413 г.).
Наконец, в полной мере своеобразие взглядов парламентских секретарей на мир и события обнаруживается, если сравнивать их описания и отбор информации с хрониками современников. Прежде всего у секретарей, даже описывавших дефицит и дороговизну продуктов, никогда нет конкретных указаний цен, что придает значимость другим хроникам, например «Дневнику Парижского Горожанина». Так, Клеман де Фокамберг, говоря, что «продукты очень дороги в Париже», ограничивается лишь обшей оценкой: «Дороже, чем когда-либо прежде» (15 октября 1418 г.). Из неполитических событий секретари более всего уделяют внимание сообщениям о погоде, природных стихиях и климатических явлениях, имеющим большую ценность для историков: дождливое и холодное лето 1404 г., буря и град 22 июня 1406 г., засуха в 1412 г., морозы зимой 1423 г., ураган 7 октября 1434 г. И это понятно, поскольку человек вообще очень зависел от природных явлений, они отражались и на работе Парламента[405].
Наконец, секретари пытаются дать оценку различным явлениям и событиям по их воздействию на общество в целом. В этом, безусловно, сказалась тенденция, характерная для эпохи становления государства — политизация сознания людей