а недополучение земных благ в благодарность за убийство брата короля[449]. Описывая арест и казнь его, Н. де Бай вновь обращает внимание на разительный контраст между высоким положением жертвы и плачевным концом: «Жан де Монтегю рыцарь и главный мажордом двора короля, ранее секретарь и нотариус его… через любовь или склонность и открытость короля и сеньоров королевского рода управлял всем двором короля, королевы и Дофина, был суверенным правителем финансов короля, и не только там, но и в домах дядей и кузенов короля имел большой авторитет, и особенно в доме герцога Берри был выше всех, и был первым и главным в Королевском совете… и получил много земель во многих частях королевства и построил дворец, названный Малькусси, в 8–9 лье от Парижа, очень красивое строение, и за два года построил монастырь целестинцев, так хорошо обустроенный во всех отношениях, что просто чудо… и это все стоило более 200.000 франков; этот Монтегю был схвачен… и посажен в Малый Шатле… перед толпами народа обезглавлен, и голову оставили на эшафоте, а тело повесили на виселице» (19 октября 1409 г.). И то, что секретарь никак не пытается объяснить столь неожиданное падение, говорит о его сомнении в обвинениях в злоумышлении против жизни Карла VI того, кто принадлежал к славной когорте реформаторов-«мармузетов», отдавших все силы и знания укреплению королевской власти в обществе[450].
Второе громкое дело касалось Никола д'Оржемона, обвиненного арманьяками в заговоре с целью убийства герцога Беррийского.
И хотя Н. де Бай, будучи каноником церкви Парижа, присутствовал на чтении приговора, он не верит ему, во всяком случае, поражен контрастом между положением заговорщика и вменяемым ему обвинениям: «Никола д'Оржемон, сын Пьера д'Оржемона, который долго был советником заседаний Палаты (Парламента) и затем мэтром Палаты счетов, каноником Парижа, деканом Труа, архидиаконом Амьена, каноником Сен-Жермен-л'Оксеруа в Париже и Шампо в Бри… который имел в свое время очень большой авторитет и был одним из самых богатых клириков Франции, как говорили, был сегодня привезен в залу капитула Парижа… в его присутствии (соучастники) были обезглавлены, а он отвезен в Шатле… и отдан капитулу Парижа… и в присутствии очень большого числа людей был низведен в положение диакона. Затем было объявлено, что он подозреваем и уличен в оскорблении величества и лишен всех должностей и церковных бенефициев, и осужден к вечному покаянию на хлебе скорби и воде печали (a pain de doleur el eau d'angoisse) и содержанию в тюрьме… Ранее Королевским советом он был приговорен к 80.000 экю штрафа королю и лишен всех королевских должностей, учитывая его признание в присутствии короля Сицилии и герцога Беррийского, как говорили, добровольного… и все это является удивительным (merveilleuses), учитывая авторитет, который имел… до этого признания» (30 апреля 1416 г.). Не то чтобы Н. де Бай не верил в добровольность признания могущественного и богатого человека, он просто знает о ненависти арманьяков к нему, усматривая здесь черты кризиса общества, где не застрахован никто и все возможно[451]. Так секретарь выразил свое представление о состоянии общества, в котором стали возможны политические убийства, падение всесильных чиновников и гражданская война, и его обвинения относились скорее к нравственной стороне политического насилия, захлестнувшего страну[452].
Причиной гражданской войны, вследствие которой «никогда прежде не жили в такой опасности», он считает коррозию нравов и ущемление правосудия: «И каковы беды (meschiez), какие опасности, несчастья и несообразности, какие преступления и грехи произошли от этого, происходят и будут происходить, станет понятно из следующего: главная причина всего, что перечислено, есть отсутствие (defaut) справедливости по отношению к Богу через богохульства ужасающие, которые имеют хождение в королевстве, (привычка. — С.Ц.) оскорблять и поносить Бога первым делом, даже среди самых высоких (les plus grants), как среди судей, так и среди людей церкви, и другие грехи несказанные (nondicibles), а также отсутствие справедливости по отношению к себе и к самым близким и подданным. Ибо наши суды, я подозреваю, из числа тех, о ком говорил Пророк: "И вся праведность наша как запачканная одежда" (9 сентября 1410 г.). Трактуя гражданскую войну в духе проповедей Жана Жерсона, предвидевшего задолго до ее начала ужасные последствия для общества распространившихся богохульств и ругательств, Н. де Бай отрицает за обеими воюющими сторонами право на оправдание насилия благими целями, считая войну в любом случае наихудшим злом и наказанием за грехи[453]. Как человек церкви и чиновник, он не признавал силу аргументом и вообще относился к ней как к опасному искушению. Защищая архивы Парламента от размещавшихся в Париже войск, он выразился предельно откровенно: «Ибо сила оружия может победить разум» (16 сентября 1410 г.).
Разум против оружия, закон против произвола, порядок против анархии — такой путь выхода из кризиса видит парламентский чиновник посреди распространившегося в стране тотального насилия.
В более сложных обстоятельства, в которых оказался Клеман де Фокамберг, те же идеи получили любопытную трансформацию, раскрывающую глубокую приверженность парламентария мирным способам решения конфликтов. Нет нужды повторять здесь его описание расправы в Париже над арманьяками летом 1418 г. Однако одна деталь в этом описании, не упоминавшаяся прежде, очень важна для понимания взглядов секретаря на насилие. Для него главным признаком законности и, значит, оправданности установления бургиньонского правления в Париже был тот факт, что само вступление войск герцога Жана Бургундского 29 мая 1418 г. обошлось без кровопролития, начавшегося позднее: «Все люди из дома короля и сеньоров, находящиеся в Париже, надели знаки герцога Бургундского и крест Св. Андрея, и также все горожане и жители, женщины и дети Парижа, которым в большинстве это вступление и приход были очень радостны и приятны. И не встретили воины в этот день никакого сопротивления и не был никто убит, кроме 2–3 человек» (29 мая 1418 г.). Так неприменение силы для него есть главный признак законности.
И это становится основным критерием оценок К. де Фокамберга разных событий: наличие или отсутствие насилия. Так, захваты королем Англии городов и крепостей, совершаемые юридически в пользу Карла VI, но у сторонников Дофина, секретаря не радуют, и он выражает это замечанием, что имело место насилие: взятие крепости Рынок в Мо совершено «силой и длительностью осады» (26 мая 1422 г.), города Пон-сюр-Сен — «атакой и силой оружия» (26 мая 1423 г.). В то же время в речи герцога Бедфорда, регента королевства, секретарь отмечает как достоинство его намерение действовать с помощью закона, а не силой оружия: «Милостью Бога больше, чем силой оружия и множеством воинов» (4 октября 1424 г.). А отвоевание герцогом Бедфордом городов и крепостей в Бри подаются как законные, раз «он встретил там довольно твердое подчинение, не совершая атак или военных акций» (3 августа 1429 г.).
Желая подчеркнуть неправоту действий войск Карла, секретарь считает достаточным аргументом применение ими силы, как в случае снятия осады с Орлеана («после многих атак и силой оружия» — 10 мая 1429 г.), или Жарго-сюр-Луар (14 июня 1429 г.). Однако по мере развития успехов войск Дофина и нарастания кризиса в «английской Франции» симпатии К. де Фокамберга склоняются в пользу Карла Валуа. И выражением этих симпатий становится утверждение о неприменении войсками Карла насилия как главном знаке законности их действий. Сразу же велел за коронацией Карла, записывая о готовящихся против него военных операциях, секретарь отмечает, что он и его армия «были приняты в Шалоне, Труа, Реймсе, Лане и многих других городах королевства, прежде ему не подчинявшихся», именно приняты добровольно, а не насильно вошли в них (25 июля 1429 г.).
Наконец, вступление войск Карла в Париж весной 1436 г. и падение англо-бургиньонского режима предстают как в высшей степени законная акция, раз «добрые жители Парижа открыли ворота… отдав город в доброе подчинение, и так почтенно действовали и вели себя добрые горожане и жители… без кровопролития или очень незначительного, так что это должно считаться скорее творением Божественным, чем человеческим» (13 апреля 1436 г.)[454].
Нельзя сказать, что парламентарии были единственными, кто не верил в святость оружия и не считал его аргументом в споре, но то, что они были в меньшинстве, не подлежит сомнению[455]. Никола де Бай и Клеман де Фокамберг были среди тех, кто не переставал утверждать: насилие ведет к краху, и лишь закон способен обеспечить мир и изобилие.
§ 5. Недемократичное человеколюбие
Во взглядах обоих гражданских секретарей обращает на себя внимание еще одна общая черта, однако ей трудно дать точное определение, и вынесенная в заглавие несколько парадоксальная формулировка тем не менее адекватно отражает сущность своеобразной позиции секретарей: их внимание к человеку, с одной стороны, и отрицательное отношение к людской толпе, массе, с другой. В этой бросающейся в глаза позиции секретарей можно увидеть синтез ряда черт, присущих парламентской культуре в целом: и предпочтение совету избранных, узкого круга посвященных, противостоящему неразумной толпе; и забота о подданных короны как опоре сильной королевской власти; и тяготение парламентариев к формирующейся на рубеже XIV–XV вв. во Франции ранней гуманистической культуре, в той ее части, которая служила интересам укрепления государства и формированию гражданского гуманизма.