- Сейчас ты их увидишь, только будь молодцом, ладно?
Он снова кивнул головой, и Галина Васильевна увидела, как глаза у него стали темнеть.
«Как у новорожденного, - подумала она, - у Катюшки тоже потемнели глаза. Он новорожденный. Он был там, за гранью, он был мертвым».
- Выньте у него трубку, - сказал профессор.
- У тебя теперь все в порядке, - говорила Галина Васильевна и гладила его лицо, - мы зашили рану, теперь ты у нас молодец. Ты замечательно перенес операцию, теперь все будет в порядке.
Росляков закрыл глаза и наморщил лоб.
- Тебе больно, да?
Он кивнул головой.
- Терпи.
- Терплю, - прохрипел он и постарался улыбнуться.
- Молодец, ешь тя с копотью, - сказал профессор.
Профессор быстро накладывал шов, только что разорванный им. Наркоз кончился, и он шил по живому телу, а Росляков лежал, закрыв глаза, и морщился, а Галина Васильевна все повторяла и повторяла:
- Они все здесь, они ждут тебя, понимаешь? Садчиков, Костенко, Коваленко, и Бабин, и еще много ваших. Сейчас дотерпи, и мы их пустим к тебе, ладно?
Росляков открыл глаза, посмотрел на Галину Васильевну строго, требовательно, и слезы покатились у него по щекам.
- Все, - сказал профессор, - везите в палату.
Вернувшись в управление, Садчиков достал пачку «Казбека» и прочитал там номер телефона, который продиктовал Росляков в машине перед тем, как потерять сознание. Снял трубку, набрал номер.
- Да, - услышал он девичий голос.
- А-алену пожалуйста.
- Это я.
- Здравствуйте. М-меня просил вам позвонить Валя.
- Какой Валя?
- Росляков.
- Кто говорит?
- Его друг.
- Я его жду.
- П-правильно делаете. Только он не придет.
- Почему?
- Он р-ранен. В больнице на П-пироговке лежит.
В трубке долго молчали. Потом Алена спросила:
- Мне туда можно?
- Н-нужно. Хотя, я думаю, в-вас туда не пустят…
Алена бежала по уснувшим московским улицам. Она забыла переодеть тапочки, и поэтому ноги у нее промокли сразу же, как только она вышла из дому. Она бежала по лужам, почти по середине улицы. В лужах отражались звезды. Дождь кончился, небо стало высоким и ясным. Звезды казались по-южному огромными и низкими. В лужах они отражались точно и незыбко. Алена бежала по лужам, и звезды брызгами поднимались вверх, шлепались на землю и разбивались. Она бежала все быстрее и быстрее. Алене казалось, что сейчас все зависит от того, как быстро она прибежит в больницу к Рослякову, которого зовут детским именем Валя. Она бежала и плакала, а звезды брызгами взлетали в небо и пропадали потом, разбившись об асфальт, который был по-земному теплым.
Конец банде
Сударя, Читу и Прохора допрашивали в трех разных комнатах. Садчиков зашел в медпункт, выпросил две таблетки кофеина и отправился в комнату, где допрашивали Прохора. Допрос вел Костенко.
- Я ж на почве ревности в нее хотел-то, - твердил Прохор, - а он помешал. Откуда я знал, что вы из розыска?
Костенко сидел молча и только изредка, будто метроном, ударял по столу длинной линейкой, измазанной разноцветными чернилами.
- Может, она мне на каждом шагу изменяла, у меня сердце тоже есть, я ведь тайно ее любил-то, - медленно, глядя в одну точку, тянул Прохор. - А он когда стал рваться, я решил, что это, наверное, ее хахаль какой…
Костенко кашлянул, и Прохор быстро на него глянул и замолчал.
- Расскажите, как вы убили милиционера около ВДНХ, - негромко и очень спокойно спросил Костенко.
- Я не убивал милиционера около ВДНХ, - четко и ровно ответил Прохор.
Садчиков закурил, и снова воцарилось долгое молчание, и только время от времени через точные промежутки Костенко ударял линейкой по столу.
- Расскажите, как вы убили шофера Виктора Ганкина, - так же негромко и очень спокойно повторил Костенко.
- Я не убивал никакого Ганкина, - так же четко и ровно ответил Прохор.
Садчиков и Костенко переглянулись.
- Слушай теперь меня, Прохор, - сказал Костенко, - слушай меня очень внимательно и постарайся не упустить ни одного слова из того, что я тебе сейчас скажу. Наш друг, в которого ты стрелял, остался жить. Понимаешь? Его спасли.
- Слава богу, - сказал Прохор, - а то я уж перенервничался.
- Что? - удивился Садчиков.
- Перенервничался, - повторил Прохор и вздохнул.
- Ну так вот, слушай дальше, - продолжал Костенко. - Если бы он погиб, то, вернувшись сюда, я пристрелил бы тебя, как бешеного пса, понимаешь? Меня за это арестовали бы и отдали под суд. Но я думаю, что меня за такого пса, как ты, все-таки не осудили бы. И я бы рассказал на суде все про тебя: и про то, как ты убил Копытова, и про то, как ты убил Ганкина, и про то, как ты изувечил жизнь Леньки Самсонова. Я бы рассказал людям про то, какая ты мразь, понимаешь? И мне бы, я думаю, поверили.
- А может, и не поверили б…
Костенко открыл сейф и выбросил на стол окровавленную перчатку, найденную в ту ночь около Копытова. Потом он выбросил на стол вторую перчатку - такую же, но не окровавленную, найденную в машине, под сиденьем Ганкина, со следами пальцев Прохора. Потом он достал ботинок Прохора и рядом положил слепок с него, сделанный там же, в аллее у Ростокина. Он достал гильзы и выстроил их в ряд, а после того, как все гильзы кончились, он подровнял их копытовским пистолетом.
- Видишь? - спросил он. - Это все против тебя. Но я готов выслушать все твои доводы - в твою защиту. Я очень не хочу делать это, но я готов это сделать, понимаешь? И не смотри на меня дурным глазом, Прохор. Номера не проходят. Институт Сербского быстро тебя расколет, тем более что ты там уже раз пытался прикинуться сумасшедшим в сорок пятом. Ясно?
Прохор долго сидел молча, а потом завыл. Он выл монотонно и страшно, как раненая собака, выл на одной страшной ноте, очень высокой, но в то же время басистой и хриплой.
- Ненавижу вас, - хрипел он, - ненавижу…
- А ты думаешь, я тебя люблю? - удивился Костенко. - Я тебя тоже ненавижу. Только я человек, а ты - зверь. Понял? Вот так-то.
Он раскрыл голубой листок протокола допроса и спросил Садчикова:
- Ты будешь вести или я?
- Веди т-ты. У тебя почерк четче, - ответил Садчиков и, сняв пиджак, повесил его на стул.
Костенко обмакнул перо в чернильницу и начал:
- Давай. Фамилия? Имя? Отчество?
- А зачем? - спросил Прохор глухо.
- Закон требует, - ответил Костенко и затушил сигарету, чтобы дым не щипал глаза.
Апрель - август 1962 г.
ОГАРЕВА, 6
I. УТРО ПОЛКОВНИКА КОСТЕНКО
1
Костенко вышел из автобуса на Ленинских горах и долго стоял на смотровой площадке. Москва была в дымке, и, если бы не паутинки, высверкивавшие на солнце, казалось бы, что сейчас ранняя весна, а не начало осени.
Они приехали сюда впервые в сорок девятом году, ранним утром, после выпускного бала. Внизу, на месте нынешних Лужников, горбились бараки, под ногами хлюпала жирная грязь, тоскливо переругивались паровозы на ветке, отходившей от Москвы-реки.
Костенко смотрел на город и думал, что двадцать два года, прошедшие с тех пор, незаметны; человек словно бы «проплывает» время вместе с самим временем, если считать его все же рекой Летой, а не отвлеченной физической субстанцией, существующей вне и независимо от нас.
В одном из экскурсионных автобусов был включен приемник, и голос певца требовательно повторял: «Ты спеши, когда мне плохо, друг».
«А если мне хорошо? - подумал Костенко. - Тогда как?»
И певец, словно услышав его, ответил, что, если хорошо, тогда спешить не надо.
«Век информации, - усмехнулся Костенко, - самое главное - точно формулировать вопросы, ответы найдутся сразу же».
Он посмотрел на часы - половина девятого. Ему нужно было успеть в Библиотеку Ленина: в третьем зале отложили новые книги по уголовному праву; потом Костенко обещал приехать в общество «Знание» - раз в месяц он выступал в институтах, наивно полагая, что десяток лекций зачтется вместо одной опубликованной статьи, если все же думать о диссертации, которую он писал уже пятый год. В двенадцать часов он хотел успеть в бассейн - договорились с директором, и тот дал резервную дорожку, можно было, попарившись в маленькой финской баньке, нырнуть в зеленую холодную воду, отмахать свой километр и вернуться в министерство, на Огарева, 6, где Костенко должен был проводить оперативное совещание в своем отделе.
В библиотеке было светлей, чем на улице; широкие балки солнечных лучей казались ощутимо весомыми, и люди, проходившие сквозь эти белые балки, делались контурными, легкими.
Костенко обычно заходил на втором этаже в отдел «персоналий» и просматривал в каталоге, что появилось нового о «сов. пис. Д. Степанове». Потом он смотрел, что интересного написали о профессоре Голодове, Юрке Голодове по кличке Грубый из 10-го «А», какую продукцию выдал Быков по разделу «Глубокий холод в промышленном строительстве» и как подвигаются дела у Эдика Раструбина с его анестезией во время операций на сердце.
«Нет, все-таки мое поколение тоже кое-что значит, - подумал Костенко, - хотя мы себя жалели: «не досталось войны». А может, и слава богу, что не досталось? Может, именно поэтому мое поколение так продвигается по всем фронтам?»
Девушки, работавшие на выдаче книг в его зале - Роза и Лиза, - обычно радовались приходу Костенко, потому что он доставал им билеты на концерты модных знаменитостей.
В зале было так же светло, как и на большой, широкой лестнице.
«Как красивы лица людей, - подумал Костенко, - когда на них падает солнце… Скажи так Митьке Степанову, он засмеет: «банальщина». А какая же тут банальщина, если это правда? Хотя, быть может, люди моей профессии особенно ценят красоту именно потому, что больше всего им приходится иметь дело с человеческим отребьем. Другой и прошел бы мимо этих солнечных балок и мимо этой женщины, у которой волосы кажутся литыми, скифскими, а мы это запоминаем, и сентиментально этому радуемся, и будем помнить эту красоту дольше, чем любой человек иной профессии».