общем-то нет. Когда Левонушка был жив, мы дружили, и нам было хорошо и честно друг с другом. Что ж, демонстрировать отношение к мертвому? Это нетрудно в конце концов: постоял час на панихиде да водки выпил на поминках. Мерить отношения к друзьям надо мерой живых. Показушничать мы все любим - спасу нет».
Костенко зашел на Центральный телеграф, открыл сберкнижку на имя маленькой дочки Левона, положив десять рублей как первый взнос, но тяжелое ощущение какой-то безысходной тоски и гадостности не покидало его весь остаток дня, пока он оформлял командировку в Свердловск, получал билет на самолет и ехал на аэродром, торопясь на последний рейс, с тем чтобы с утра начать работать в областном управлении - допрашивать свидетелей, знакомиться с заключением экспертизы, ворошить досье на автомобильных спекулянтов и просматривать во всех аптеках рецепты с круглой печатью - на сильнодействующее снотворное.
3
В девять утра Костенко проводил первый допрос. Кассир автомагазина сказала, что за два дня до убийства в помещении «толкались три новеньких».
- Мы же завсегдатаев знаем, товарищ полковник, они нам как родственники, а эти, новенькие-то, из южан, один небритый, по-своему разговаривали. А как это все случилось, они у нас больше и не появлялись.
Костенко обернулся к начальнику местного угрозыска.
- У вас фото завсегдатаев есть?
- Кое-что подобрали.
Костенко разложил перед женщиной-кассиром девятнадцать фотографий.
- Это Григорий Яковлевич, - быстро заговорила она, перебирая фотографии, как карты в пасьянсе, - Борисов, пенсионер, он хороший слесарь, а это Егор-кривой, его фамилия Кривых, к нам ходит все равно как на работу, каждый день, а это Петр Павлович. Нет, тех новеньких здесь нет.
- Одни «старенькие»? - Костенко усмехнулся. - Ладно. Пройдите с товарищами, опишите подробно внешность этих новичков - рост, цвет глаз, вам там объяснят, что нас интересует.
- Словесный портрет? - спросила кассирша. - Об этом по телевизору показывали. Только они у меня в голове смешались. Помню, однако, - один небритый, и все.
Потом он беседовал с вдовой Кикнадзе, маленькой седой женщиной в черном, с распухшим от слез лицом. Ее привезли с аэродрома прямо в управление, потому что Костенко знал по опыту - пусти ее сначала в морг, разговора не получится. Так уже было в Минске и Ленинграде: вдовы кричали, рвали на себе волосы, падали в тяжелом беспамятстве.
«Грузинки горше наших переживают, - объяснял тогда старик санитар, - их мужики еще пока в руках держат, не распустили до полного равноправия».
- Кому же он мог звонить? - шепотом сказала женщина. - Кому телеграммы посылать? Никого у нас нет. Он честным трудом деньги заработал, он домой только на воскресенье приезжал, а так все в совхозе да в совхозе. За что такое горе нам, за что?! Говорила я ему: «Не езди, не надо, жили без машины столько лет, проживем еще сколько бог отпустит».
- Значит, никто из ваших знакомых не обещал ему свою помощь, не давал адреса в Свердловске?
- Нет. Господи, за что же, за что?!
Костенко попросил выяснить во всех гостиницах города, кто останавливался за три дня до преступления - «южане, один с бородой, а может быть, просто небритый».
Через два часа ему сообщили, что в гостинце «Урал» за три дня перед преступлением был снят «люкс» неким Гомером Барамия, уроженцем Тбилиси, 1935 года рождения, который был «высокий и с темным, то ли смуглым, то ли плохо выбритым лицом».
Костенко связался с полковником Серго Сухишвили из грузинского уголовного розыска, и тот выяснил, что Гомер Барамия, доктор технических наук, действительно вылетал в Свердловск по командировке академии сроком на три дня, на защиту кандидатской диссертации в Политехническом институте, где он был оппонентом аспиранта Кутепова.
- Был бы еще химиком, - усмехнулся Костенко, - куда б ни шло, а тут чистая техника - трубопрокат, к снотворным, судя по всему, товарищ Барамия отношения не имеет.
Костенко позвонил в Москву, попросил установить, в каких городах есть автомагазины, и предложил поработать над версией «трех новеньких», срочно выделив спецгруппы из райотделов милиции. Потом он пообедал вместе с начальником уголовного розыска и отправился в ту гостиницу, где произошло убийство, но его вызвали оттуда в управление, потому что позвонили из министерства и сообщили, что час назад в Москве, в гостинице «Украина», в номере 903, обнаружен находившийся в бессознательном состоянии гражданин Урушадзе, отравленный таким же способом, как и все остальные, проходившие по делу.
Костенко вылетел в Москву. Наконец-то появился первый свидетель: врачи обещали спасти Урушадзе. Видимо, он выпил несмертельную дозу снотворного.
Однако увидеть гражданина Урушадзе не удалось, поскольку он сразу же после того, как пришел в сознание и был помещен в отдельную палату, из клиники исчез.
Забрав в регистратуре паспорт Урушадзе, Костенко приехал в министерство, снова позвонил в Тбилиси, к Сухишвили, и через час получил сообщение, что интересующий Москву Урушадзе Константин Ревазович в настоящее время находится в санатории «Металлург», где работает садовником, а по совместительству в зимнее время - истопником, и что в последние дни из Гагры он никуда не выезжал. Сухишвили сообщал также, что о потере паспорта Урушадзе заявил в милицию еще месяц назад.
- Оштрафовали хоть? - хмуро поинтересовался Костенко.
- Нет, - ответил Сухишвили. - Безногий старик, инвалид войны, ограничились порицанием. Тем более его сын - ваш работник.
- Семейственность разводите, - пошутил Костенко. - Ладно. Вы отработайте, пожалуйста, когда, где и при каких обстоятельствах у старика исчез паспорт. Здесь фотография на паспорте хорошо приляпана - мужчина лет тридцати, совсем не похож на инвалида. Я вам вышлю оттиск сегодня же, посмотрите по карточке.
Опросив персонал клиники, Костенко выяснил только одну деталь: придя в себя, Урушадзе сразу же спросил, где находится его чемоданчик с документами. Когда ему ответили, что такого чемоданчика в номере не было, он попросил принести сердечные капли и вскоре после этого сбежал.
4
- А я к вам приходил туда, как велели, - сказал Мишаня, пропуская Костенко в квартиру. - А там ни пропуска, ни записки…
- Извини. Я улетел в тот день. Как с панихиды вернулся, сразу ноги в руки - и полетел. На поминки много народу пришло?
- Семьдесят шесть человек. Часть на лестничной клетке расположилась. Стулья вынесли, газетами накрыли, и как хороший а-ля фуршет.
- Соседи скандалили?
- Нет. Они его тоже поминали.
- Понятно. Жена где?
- На работе. А что?
- Ничего. Ты один здесь сейчас?
- Сын спит.
- Сколько ему?
- Два года.
- Молодец. Только знаешь, как говорят: один сын - не сын, два сына - полсына, три сына - сын.
- Это я слыхал. А вы слыхали, как один наш артист на школьную елку под банкой пришел? Не слыхали? Так вот, работал он Дедом Морозом, это выгодная халтура. Пришел однажды, сел под елку и спрашивает детишек: «Дети, сколько Дед Мороз получит денег, если будет выступать десять дней по три раза на день? Учтите, что за каждое выступление ему полагается десять целковых!» Детишки хором: «Триста рублей, Дедушка Мороз!» Тут артист слезу вытер и возразил грустно: «Фига в сумку! А налоги?!»
- Это кто же такой?
- У вас свои тайны, а у нас свои. Знаете вы этого актера, его многие знают. Так вот и я вам - по поводу трех сыновей: «А налоги?»
- Серьезное замечание. Жена что делает?
- Полковничек, вы не крутите, не надо, я вам нужен, так вы б проверку заранее провели, зачем меня пытаете? Прикидываете на мне какой-то замысел?
- Прикидываю.
- Это серьезно?
- Серьезно.
- Неужели вы думаете?… - Мишаня брезгливо усмехнулся. - Я завязал, совсем завязал, ясно? Я работаю. Честно работаю. И я теперь не хочу знать ни вас, ни тех, кого вы ловите.
- Ловлю я банду, которая угрохала трех человек, Мишаня. Это тебе не печки-лавочки.
- Варварство, конечно, только я здесь при чем?
- Ты можешь мне помочь.
- Нет, я в эти игры никогда не играл, а уж теперь тем более играть не собираюсь.
- Я, наверное, очень тебя подвел?
- Чем?
- Ну как же: легавый, а пришел к тебе домой…
- Ко мне - пожалуйста. Я к вам не хочу, это прошу понять.
В соседней комнате заплакал ребенок.
- Шурка проснулся, - сказал Мишаня, и лицо его смягчилось, разошлись жесткие морщины возле рта и над переносьем. Он быстро поднялся, ушел в комнату и вскоре вернулся с мальчиком, розовым со сна. Мальчуган был кудрявый, он удобно устроился на отцовской руке и хмуро разглядывал гостя.
- Ну, давай занимайся с сыном, - сказал Костенко, поднимаясь, - я пошел.
- Вы это… не обижайтесь. Я ведь не против вас лично.
- А против кого ты «лично»? Что же мне тогда с тобой было делать, Мишаня? Ты же закон преступал.
Мишаня подбросил сына на руке и усмехнулся:
- Вишь какое дело, Шурик? Смотри закон не преступай, а то упрячут в острог.
Мальчик засмеялся и дернул отца за ухо.
- Ты не очень-то, - посоветовал Костенко, - сейчас дети умными растут, умнее нас с тобой. Не надо ему знать, что тебя сажали. Не шути так.
- От сумы да от тюрьмы не зарекайся. Так говорится?
- Это все ля-ля, Мишаня. С ума сойдешь от горя, случись с ним что.
- Мой же отец с ума не сошел.
- Так он у тебя алкоголик, какой с него спрос.
- То есть как это какой спрос! Он же отец! Он жизнь мне дал! Ничего себе, какой спрос.
- Это хорошо, что ты так ерепенишься, - сказал Костенко, - это ты ерепенишься верно.
- А то, что вам отказываюсь служить, это неверно, да? Так вас надо понимать?
- Служить тебя никто не заставляет, Мишаня. Я к тебе за помощью пришел. Я объяснил тебе, что ищу банду, которая убила трех человек. Трех, ясно? Восемь сирот осталось. Ладно, это уже лирика. Будь здоров. И Шурке витамин «А» давай, в этом возрасте он очень нужен.