Последовало несколько неловких моментов. По прибытии в Бостон я должен был остановиться у Дэна и Сьюзен Деннет, а потом – в Коннектикуте у Брокманов. В обоих случаях ожидали одного гостя, а не двоих. Как поднять эту тему? Мы с Лаллой тревожились, что хозяева зададут нам вопрос, который так часто задают парам: “А давно вы знакомы?” – и нам придется отвечать: “Неделю”. Но они не спросили, и лишь спустя много лет Лалла раскрыла Дэну правду. “Неужели?” – сказал Дэн с ноткой, возможно, притворной невинности. “А я думал, вы уже много лет вместе”.
После Деннетов мы полетели в Южную Каролину, где в Университете Дьюка живет самая крупная популяция лемуров за пределами Мадагаскара. Лалла (которая когда-то делала тщательные наброски лемуров почти всех видов) уже знала их латинские названия, что произвело впечатление не только на меня, но и на специалистов по лемурам, которые проводили для нас экскурсию (и мне настойчиво казалось, что я заметил, как парочка лемуров обменивалась многозначительным подмигиванием, наблюдая, как я открываю новые неизведанные глубины). Изюминкой нашего визита была ай-ай, мадагаскарская руконожка (Daubentonia), уникальный и поистине необыкновенный лемур с невероятно удлиненным костистым средним пальцем, приспособленным, чтобы извлекать насекомых из трещин коры. Сначала мы увидели лишь картонную коробку, ничем не выдающую своего содержимого. Затем из нее высунулся единственный длинный, похожий на ветку палец. За ним последовала дьявольски комичная мордочка, которая едва-едва выглянула из-за края. Затем с восхитительной неторопливостью этот всем пальцам палец был пущен в ход – но не чтобы выковыривать жучка из дырки в дереве, а чтобы копошиться в носу. Как и большинство выпускников Оксфорда и любого другого университета, я уже давно забыл почти все, что слышал на лекциях. Но рассказ Гарольда Пьюзи о лемурах запал мне в память благодаря одной-единственной многократно повторенной фразе. После каждого обобщения о лемурах, глубокий голос Гарольда добавлял неизменный рефрен: “Но не Daubentonia”. Вот почему я говорю, что они поистине необыкновенны.
Из Южной Каролины мы полетели в аэропорт Ла-Гуардия; Джон Брокман сообщил, что “отправит машину” встретить нас. Нам на глаза попался огромный лимузин. Лалла в шутку сказала: “Этот, наверное, за нами”. Но это оказалось правдой. Машина была такой длинной, что бедняга-водитель не мог выехать с парковки, не потолкавшись туда-сюда – и даже слегка врезался в столб. Это был мой первый опыт езды в американском лимузине, и наш ночной переезд в Коннектикут запомнился мне как невероятная фантасмагория: кожаные сиденья размером с двуспальную кровать и коктейльный бар полированного дерева, в котором в отсветах голубых ламп купались хрустальные графины.
Там же, в Коннектикуте, неподалеку от Брокманов, жила Клэр Блум. Лалла мечтала увидеться с ней: они вместе играли, Лалла – Офелию, Клэр – Гертруду. Ни я, ни Брокманы не были с ней знакомы, но они пригласили ее на обед. Она приехала и оказалась не менее очаровательна в жизни, чем на экране. После обеда они с Лаллой принялись обрабатывать меня на предмет настойчивых предложений Джона, и в конце концов я согласился подписать контракт и перейти к литературному агентству “Брокман Инкорпорейтед”.
Река, гора, радуга: экскурсия с отступлениями
Как я рассказывал в предыдущих главах, я как раз недавно читал Рождественские лекции Королевского института. Первая моя книга в сотрудничестве с Джоном носила то же самое рабочее название – “Вырастая во Вселенной”. Издавать ее должны были “Пенгвин” в Британии и “Нортон” в Америке. Название позже сузилось в “Восхождение на гору Невероятности”, так называлась третья лекция из пяти, а содержание расширилось: в книгу вошло многое из того, что в лекциях не упоминалось, а некоторые части лекций перетекли в следующую книгу, “Расплетая радугу”.
Я уже начал писать “Восхождение на гору Невероятности”, когда Джон обратился ко мне с новой идеей, в которой заключалось крупное отступление от плана. Они с другом, известным британским издателем Энтони Читэмом (с которым мы одновременно учились в Баллиол-колледже, хоть и не были знакомы), придумали схему – пожалуй, можно даже назвать ее бизнес-моделью – для производства серии из двенадцати коротких книг, которые бы назывались “Мастера науки”. В каждой из тоненьких книжек новый автор рассказывал бы о своей научной области от первого лица. Отличие этой бизнес-модели было в том, что все авторы финансово объединялись в кооператив. С деловой точки зрения эти двенадцать человек должны были выступать как единый автор, клиент Джона Брокмана, и каждый получал бы равную долю прибыли от всех двенадцати книг. Таким образом, те из нас, чьи книги продавались бы лучше среднего, в итоге субсидировали бы тех, чьи книги продавались не так бойко. Задумка мне понравилась – не могу вспомнить, чем именно, но, может быть, она расположила к себе социалистическую часть моего мозга – и я взялся написать короткую книгу; в результате получилась “Река, выходящая из Эдема”. Вместе со мной в этом “книжном колхозе” трудились Ричард Лики, Колин Блейкмор, Дэнни Хиллис, Джаред Даймонд, Джордж Смут, Дэн Деннет, Марвин Мински… и Стивен Джей Гулд, который, к несчастью для коллектива, свою книгу так и не написал.
Работа в “Мастерах науки” подарила мне счастье встречи с Энтони Читэмом, который вместе с Джоном Брокманом и придумал эту затею. Мы с Лаллой познакомились с Энтони на вечере, посвященном запуску книжной серии, на Челтнемском литературном фестивале – и до сих пор в дружеских отношениях с ним и с его замечательной женой, литературным агентом Джорджиной Кейпел. Мы провели не одни выходные в их идиллическом доме в Котсуолдских холмах, наблюдая, как солнце заходит над кустами роз, а на другой день – любуясь лесом, который Энтони посадил в знак веры в будущее. В одну из таких встреч, проходивших среди склонов из золотого камня юрского периода, другая гостья, Кристина Одоун, смелая в высказываниях и убежденная католичка, за ужином изо всех сил старалась завязать со мной перепалку; впрочем, мы оба были настроены друг к другу благодушно, но так ни к чему и не пришли – и, видимо, никогда не придем, разве что спор посмертно разрешится в ее пользу, что крайне маловероятно.
Мы с Лаллой как раз были у Читэмов в выходные после публикации “Реки, выходящей из Эдема”; это было летом 1995 года. Энтони, как обычно, отправился на рынок неподалеку, чтобы купить к завтраку воскресных газет, и, развернув “Санди тайме”, мы обнаружили, что моя книга – точнее, наша книга: Лалла нарисовала иллюстрации, а издательство Энтони стало тринадцатым членом кооператива – вошла в список бестселлеров под первым номером. Не помню, откупорил ли Энтони шампанское на завтрак – вполне возможно, учитывая присущую ему кипучую щедрость.
“Река, выходящая из Эдема” была опубликована вскоре после смерти моего дяди Кольера, младшего из братьев отца – они с отцом были похожи. Я посвятил книгу его памяти:
Памяти Генри Кольера Докинза (1921–1992), члена совета Сент-Джонс-колледжа в Оксфорде, мастера в искусстве делать все понятным.
По общему мнению, он был блестящим преподавателем – остроумным, доходчивым, обладал гибким умом и был способен донести основы статистики до целых поколений благодарных оксфордских биологов, а это задача не из легких. Как и почти все сотрудники-биологи в колледже, я просил его консультировать по статистике моих собственных студентов из Нового колледжа. Как-то я в очередной раз отправился к нему с этой просьбой; мы встретились у него в кабинете на факультете лесного хозяйства, который тогда назывался Имперский лесной институт – это важно для моего рассказа. Я описывал дяде своего студента (“Довольно умен, слегка ленив, за ним нужно поглядывать… ” и т. п.). Пока я говорил, Кольер делал заметки, но не на английском (он был прекрасным знатоком языков). Я сказал: “О, какая забота о конфиденциальности – записывать на суахили!”
“Господи, конечно же нет! – запротестовал он. – Суахили? Да на этом факультете все говорят на суахили. Ни в коем случае. Это ачоли”[50].
Еще одна небольшая история, раскрывающая его характер. На железнодорожной станции “Оксфорд” парковку для машин запирал механический шлагбаум; чтобы он поднялся и открыл дорогу машине, водитель должен был опустить в его приемник жетон оплаты. Как-то вечером Кольер вернулся в Оксфорд на последнем поезде из Лондона. Тут оказалось, что в механизме шлагбаума случилась поломка и он застрял в опущенном положении. Все сотрудники станции уже разошлись по домам, и хозяева запертых на парковке машин были в отчаянии. Кольера, которого у станции ждал велосипед, это лично никак не касалось; тем не менее он проявил достойный подражания альтруизм, схватил шлагбаум, отломал его, отнес к кабинету начальника и свалил под дверью с запиской, в которой указал свое имя, адрес и объяснение, почему он так поступил. Он заслуживал медали. А вместо этого получил судебное преследование и штраф. Какой ужасный ответ на заботу об интересах общества! Как типично для одержимых правилами бюрократов и крючкотворов – вредных дандриджей[51] современной Британии.
И маленькое продолжение этой истории. Много лет спустя, уже после смерти Кольера, мне довелось познакомиться со знаменитым венгерским ученым Николасом Кюрти (физиком, который заодно был и пионером научной кулинарии – колол мясо инъекционным шприцом и все такое прочее). Его глаза загорелись, как только я назвал свое имя.
“Докинз? Вы сказали Докинз? Вы случайно не родственник тому Докинзу, который отломал шлагбаум на оксфордской парковке?”
“Э-э, да, я его племянник”.
“Идите сюда, дайте я пожму вам руку. Ваш дядя был героем”.
Если это читают чиновники, которые выписали Кольеру штраф, – надеюсь, вы испытываете глубочайший стыд. Вы всего лишь делали свою работу и соблюдали закон? Ну да, конечно.