Дочь выросла, получила свою пачку и тиару, вот только царевны-лебедя из нее не вышло. Да и принц Зигфрид из Сергея получился так себе. Ни чести, ни достоинства. Одна здоровая мужская похоть.
Бедная девочка. Бедная маленькая девочка.
— Мам, что мне делать? — тихо спросила Ирина.
— Да ничего, — отмахнулась Алла. — Бог даст, все само как-нибудь образуется.
— Но если я не хочу «как-нибудь»? Если я хочу, чтобы все стало хорошо?
Мать улыбнулась и стиснула ладонями щеки дочери, отчего ее губы выпятились вперед.
— Деточка моя, чтобы все было хорошо, ты должна сама определиться, чего хочешь, а чего нет. Ты еще не поняла, будешь жить с Сергеем или вытолкаешь его взашей.
— А если я не знаю? — невнятно пробубнила Ирина.
— Значит, жди, когда поймешь. Это может и месяц длиться, и два, а может за один день решиться. Ты хочешь, чтобы он вернулся?
— Нет, — ответила Ирина, подумав.
— Ну, вот…
— Но одна я тоже не хочу!
— Да уж, — фыркнула Алла. — Задачка с двумя неизвестными… Я потому и говорю: поживи, успокойся, а потом сама поймешь.
Застегнув сапоги, она приняла пальто из рук дочери и быстро натянула его на себя. Ирина посмотрела на стройную фигуру матери и вздохнула. Так похожи, и такая разница. Мать всю жизнь прожила с отцом в счастливом браке, в то время как она сама…
— Мамочка, — жалобно сказала она.
— Что?
— А ты меня любишь?
— Что за вопрос? — улыбнулась Алла. — Конечно люблю.
— И никогда не разлюбишь?
— Никогда. Что бы ни случилось. Одна ты будешь, с Сергеем или найдешь себе еще кого-нибудь, я все равно буду тебя любить.
Ирина постояла, а потом схватила висевшую на крючке куртку и стала совать руку в рукав.
— Ты куда на ночь глядя? — поинтересовалась Алла.
— Тебя провожу. Заодно мусор выкину.
— Меня такси у порога ждет, к тому же мусор вечером не выкидывают, примета плохая.
— Да, да, — отмахнулась Ирина, — знаю. Только если сейчас не выкинуть, до утра будет вонять.
— Сиди уже, — сказала мать. — Сама выкину. Чего по этажам носиться?
Она оделась, аккуратно подцепила двумя пальцами черный мешок и небрежно чмокнула дочь в щеку.
— Не кисни, кофе больше не пей. Спать ложись. И поверь: все образуется.
Ирина уселась на подоконник, закурила и уставилась вниз, чувствуя, как отлегло от сердца. Фонари горели желтым светом, а голые ветки деревьев заполошно метались от ветра туда-сюда, словно подавая странные тревожные сигналы. Внизу тихо урчало такси, ожидавшее свою пассажирку. Наконец хлопнула дверь, машина тронулась с места и выехала со двора, осветив фарами забор и пустую песочницу с забытым на бортике детским ведерком.
Сапоги дали течь, оттого в них было мокро и холодно. Наталья сообразила, что стоит в луже, и перебрала ногами, как стреноженная лошадь.
— Что вам нужно? — срывающимся на визг голосом произнесла она. — Я сейчас полицию позову!
Тень шевельнулась и придвинулась ближе.
— Ой, да не шуми ты. Мне и надо-то всего ничего. Буквально пару слов и одно пожелание.
— Пару слов? — глупо переспросила Наталья.
— И пожелание.
— Вы кто? — зло спросила Наталья. — Фея крестная или золотая рыбка?
Тень отшатнулась и загрохотала, раздуваясь и сокращаясь, захлебнувшись в беззвучном смехе.
— Милая, золотая рыбка желания исполняет, как и фея. А у нас с тобой все совершенно по-другому будет.
— Как это? — осведомилась осмелевшая Наталья и снова переступила на месте.
— А вот так. Не я, а ты, голубушка, мое желание исполнишь. Всего одно, совсем для тебя не сложное.
В гротескно-желтом свете фонарей фигура ночной просительницы выглядела странно, словно не имеющий четких граней призрак. Черты лица таились под накидкой: то ли шалью, то ли платком, свисающим на плечи. Лицо же таилось во мраке, разве что нос, длинный, заостренный, как у ведьмы, торчал вперед. При разговоре его кончик все время шевелился, словно у крысы.
— И что это будет за желание? — спросила Иванцова со злостью.
— Все просто, дорогуша, — снисходительно объяснила ведьма. — Ты прекращаешь лезть в семью Черновых. И на этом наш разговор закончится. Иначе…
— Иначе — что?
— Иначе пожалеешь. Ой, как пожалеешь, — пообещала тень. Наталья почувствовала, как здоровая злость окончательно вытолкнула страх, и расхохоталась.
— А если не брошу, а? Что ты сделаешь, калоша старая? Что…
Старуха вдруг ринулась к ней, толкнула к дверям и придавила мощным локтем к холодной стали. От нее пахло ванилью, а изо рта, прижавшегося к уху Натальи, несло гнилой кислятиной нездоровых зубов.
— Слушай, ты, шалава! — прошипела старуха. — И внимательно слушай. Я требовать не буду, чтоб ты испарилась из этого дома. Достаточно будет, чтобы ты по двору ходила как мышь и на Сережу глаз не поднимала. Но если меня вынудишь, я тебе такую сладкую жизнь устрою, что небо с овчинку покажется! Поняла?
Наталья промолчала.
— Я спрашиваю: поняла?
— Поняла, — придушенно пискнула пленница. Незнакомка щурилась, вглядываясь в ее лицо, а потом удовлетворенно кивнула и отпустила руку.
— Ну и славно, — прокудахтала она совершенно другим, вполне человеческим голосом, в котором не осталось и следа пугающей инфернальности. — Надеюсь, больше не увидимся.
Старуха поправила слетевшую во время нападения шаль и шагнула во тьму, растворившись в ней, как летучая мышь. Потом в глубине двора, где-то за углом дома, хлопнула дверь машины, взревел мотор и два ярких луча на миг прорезали тьму, осветив жалкую фигуру перепуганной Натальи.
— Да пошла ты, — вяло сказала она. Внутри все тряслось, словно студень на тарелочке, нарезанный кубиками. Тронь ее, и они будут трепыхаться, словно напуганные.
Женщина вновь переступила на месте и посмотрела вниз. Пакет, валявшийся на грязном асфальте, порвался. Шампанское разбилось, и она стояла в луже, смешанной с игристым вином.
Это ж надо было так испугаться старухи!
Наталья раздраженно пнула пакет ногой и уже взялась за дверную ручку, как вдруг ее кто-то схватил за плечо. От неожиданности заорала так, что в ушах зазвенело.
— Ты чего?
Позади стоял Леха, удивленный и слегка опешивший.
— Напугал тебя, да?
— Дурак! — взвизгнула она и ткнула его кулачком в плечо. — Я чуть не родила!
Леха хохотнул и открыл дверь подъезда.
— Мадам, — галантно склонился он в поклоне. — А я смотрю: ты стоишь у подъезда. Неужто меня встречала?
— Угу, встречала, — буркнула Наталья. Он сделал шаг вперед, споткнулся о пакет, в котором звякнули осколки бутылки.
— Это твое, что ли?
— Да. Уронила.
— Поднять?
— Да нечего там поднимать уже, — досадливо сказала она. Ей показалось, что старуха все еще стоит в темноте и смотрит на нее. — Все разбилось. Пойдем скорее, холодно…
Леха пропустил ее вперед и закрыл дверь. Наталья медленно тащилась по ступенькам и на площадке между первым и вторым этажом остановилась.
Это же был Леха. Свой, родной, насквозь изученный, как дрессированный лев, прыгающий через горящий обруч. Леха, которым она всегда могла вертеть как заблагорассудится, на которого можно было положиться и заставить делать все, что нужно, связанный с ней крепкой веревочкой настоящего секса, лучшего в ее и его жизни. И эта веревочка была прочнее стали, потому что не родился еще человек, готовый отказаться от удовольствия за здорово живешь.
— Леша, — позвала она.
— Что?
— Помнишь, ты говорил, что для меня на что угодно готов?
Судя по гримасе, отразившейся на его лице, он этого или не помнил, или помнить не желал. Но на всякий случай кивнул.
— И что ты хочешь? — спросил он.
Наталья посмотрела на угловой подъезд в мутное стекло, а потом перевела взгляд на своего мужчину, преданного до мозга костей, как верный пес. В этот момент женщина снова вспомнила о киношных героинях и голосом Елены Троянской, провожающей рыцаря на войну, вкрадчиво произнесла:
— Ты же можешь меня защитить, правда?
На потолке была трещина, змеившаяся из угла прямо к одиноко висящей в центре лампочке. Когда-то на ее месте была люстра, хорошая, чешская, а потом в ней что-то сломалось. Починить оказалось некому. Люстру пришлось снять.
Лампочка тоже была не ахти, слабая, шестидесятиваттная, но ей больше и не требовалось. По вечерам, когда еще работал старый телевизор, она пялилась в экран. А когда ящик сломался, смотрела в окно. Какие еще развлечения на пенсии? Никаких.
По осени из окон, затыканных ватой, навечно забитых гвоздями, немилосердно дуло. Опасаясь сквозняков, Степанида перестала подходить к окнам, сосредоточив все внимание на соседях, которых ненавидела всю жизнь. С годами это жгучее чувство только обострялось.
Соседку сверху ненавидела особенно сильно.
Осень, холодная, стылая, все время путала ее планы. Это всегда происходило так внезапно, что Степанида не успевала перестроиться. Летом она просыпалась около четырех утра, долго лежала, разглядывая трещину, которая проступала из мрака, наливаясь чернотой на желтоватом, давно не беленном потолке. А как его побелить, если до него не достать? Раньше, еще при Сталине, строили на совесть. Потолки были трехметровыми, комнаты громадными, не то что сейчас.
Осенью утро приходило поздно, окна оставались темными. Потому из дома Стеша, кутаясь в ветхий плащ и три платка, выходила около девяти, отправляясь на охоту за бутылками и картонными коробками, которые сдавала в утиль. Выходило с этого приработка не то чтобы много, но вместе с пенсией хватало. Главное встать пораньше, пока конкуренты не расхватали ночной улов, разбросанный у магазинных урн. Правда, осенью конкуренты на промысел тоже не торопились, но и улов был не в пример жиже. Кто будет пить пиво в такую холодину? А вот коробки расхватывали, увозили на дачи и в частный сектор, топили печи или сдавали на макулатуру.
Соседи, повинуясь сигналам будильников, уже вставали, начинали носиться по потолку, включали телевизоры, шумели водой в трубах, а из щелей доносился пьянящий аромат жареной картошки, кофе и пирогов. Степаниде на вкусное денег хватало редко, оттого окружающих она ненавидела еще больше.