— Здравствуй, дорогой, — пропела она, пришепетывая на согласных. — Я так рада тебя видеть. Прямо как чуяла…
Тот подавился блином, закашлялся, покраснев от натуги. Из глаз даже слезы брызнули.
— Похлопать? — заботливо предложила женщина, размотала пончо и небрежно швырнула его на спинку стула, не обратив внимания, что оно свесилось прямо на грязный пол.
— Не надо, — прохрипел Дима. — Э-э-э…
— Вера, — подсказала она и снова улыбнулась. Его передернуло.
Улыбка эта была крайне неприятной. Тонкие губы кривились куда-то вбок, отчего толстощекое лицо с нездоровой кожей сползало в сторону, как на картинах Дали, а маленькие глазки блестели, как у высунувшейся из норы крысы. Длинный крупный нос усиливал эту ассоциацию.
— Как тебе понравилась статья? — спросила она, поманив рукой официантку.
— Э-э-э… Да. В смысле, понравилась, — запинаясь, произнес Дима, уткнувшись носом в тарелку. — Спасибо огромное. Отличное владение… того… пером. Я бы сказал, очень глубокое погружение в материал.
— Я так рада, — промурлыкала Вера и как бы невзначай положила свою ладонь на его руку, благо крохотные столики позволяли это сделать. Он осторожно вытянул руку, схватил чашку с чаем и сделал большой глоток.
— Что будете заказывать? — равнодушно осведомилась официантка, выудив из кармана несвежего передника замусоленный блокнот.
— Зеленый чай и тирамису, — проворковала журналистка, сняла очки и сунула их в сумку.
— У нас нет тирамису.
— А что есть?
— Меню на столе, — сказала официантка и скосила глаза вбок: мол, как же вы мне надоели. Посетительница взяла в руки укатанный в пластик листок бумаги и, близоруко прищурившись, стала читать.
— Мне попозже подойти? — осведомилась потерявшая терпение официантка. Вера вздохнула и махнула пухлыми пальцами.
— Принесите чай хотя бы. И пирожное какое-нибудь.
— Какое?
— Ах, господи, да какое угодно! — раздраженно возвысила голос Вера. — Ведь какое-нибудь у вас есть, верно?
Дима сидел, уткнувшись носом в тарелку, искренне сожалея, что блин не бесконечен и вот-вот закончится, да и чая осталось на донышке, а просто так встать и уйти было стыдно.
Угораздило же с ней переспать…
Он не помнил точно, было ли что-то с этой грузной, неопрятной и не очень-то молодой женщиной, но судя по ее зазывному взгляду — было. Она многозначительно улыбалась, прикасаясь к его рукам, словно имела на это право. А он, чувствуя себя дурак дураком, видел только ее рыхлую кожу, жирные волосы, торчащие из-под нелепого берета, и мечтал оказаться как можно дальше.
— Вот и осень почти прошла, — задумчиво сказала она тоном, который задумывался как интимный. — С утра то ли снег, то ли дождь, и небо тяжелое. У меня весь день болит голова, и хочется апельсинов, таких, знаешь, турецких. Я всегда езжу в Турцию в мае, там в это время и клубника, и апельсины, и черешня. Прямо объедаюсь… А еще кофе, настоящий, с пенкой, не эта унылая кислятина. Был в Турции?
— Конечно.
— Я каждый год езжу. И непременно в мае. Для вдохновения, потому что впереди лето, мертвый сезон, а нужно чем-то забивать полосы. Голова пустая совершенно. А потом окунешься в Средиземное море — и пошло дело. Знаешь, — доверительно сообщила она, — иногда после поездки я сама себе кажусь гениальной.
Дима не знал, как это прокомментировать, потому промолчал.
— Я думала, ты позвонишь, — сказала она безо всякого перехода.
— У меня не было номера, — проблеял Дима. Вера усмехнулась.
— Там, в статье, прямо под фото, мой телефон.
Он покраснел, дожевал блин и допил остывший чай, почти мечтая, чтобы кто-нибудь из маргиналов подсел за их столик, завел разговор ни о чем, отвлекая внимание и, черт с ним, даже попросил бы водки. Все лучше, чем вести этот разговор.
— Я хотела сама, — сказала она. — Выходные так бездарно пролетели… Работы много, но все настолько уныло, что захотелось праздника. Знаешь, я все время думала о тебе: позвонишь, не позвонишь…
Она смотрела с томностью тургеневских барышень, но получалось скверно, поскольку за фасадом виднелась крокодилица, привыкшая хватать добычу. Фразочки произносились округлыми ахматовскими интонациями, но в этой тщательно выпестованной возвышенности было что-то целлулоидно-ненатуральное, пластиковое, с фальшивыми скрипучими нотками.
С беспощадных небес сыпалась ледяная крупа, но промозглый холод был предпочтительнее разговора с глазу на глаз с женщиной, которая что-то хотела от Димы. Он все отводил глаза, рисовал вилкой в сметане полосы, затягивающиеся, как раны на коже.
Вера получила свой чай и пирожное и замолчала, исподлобья наблюдая за ним. Его пассивное созерцание пустой тарелки явно выводило женщину из себя, отчего следующая фраза прозвучала невпопад и довольно резко.
— Кстати, пробить статью было нелегко.
Он поднял вверх черные, как маслины, глаза.
— Правда?
— Правда. Я буквально на коленях умоляла редактора поставить ее в номер, хотя он считал, что традиционная статья о народном хоре была бы уместнее. Так что скажи спасибо.
— Спасибо, — сказал Дима ровным голосом. — Я очень благодарен. Правда, мы совсем не просили писать о нас. Да и эффекта от этого материала никакого.
— Ну, это пока, — загадочно сказала Вера, насмешливо окидывая его взглядом. — Я не последний человек в журналистике все-таки. Думаю, что скоро вас оценят по достоинству. И потом, сегодня всего лишь понедельник, еще не все прочитали газету…
Поставив чашку, она навалилась грудью на стол и, наклонившись к Диме, тихо произнесла:
— Когда я тебя снова увижу?
Тот дернул бровями, изобразив на лице непонимание:
— В смысле?
— Не прикидывайся дураком, — поморщилась она. — Тебе это совершенно не идет. Так когда ты придешь?
— Куда?
— Ко мне. Нет, кроме шуток, когда?
Диме вдруг стало смешно.
— Наверное, никогда, — весело сказал он. В глазах мелькнуло что-то темное. Вера отодвинулась, посмотрев с ядовитым прищуром.
— Даже так?
— Даже так. А что?
— Ничего, — насмешливо фыркнула она, но во взгляде мелькнула ярость. — Кажется, ты забываешь, с кем говоришь.
— И с кем же? — поинтересовался Дима.
— А вот получишь на свой очередной концертишко разгромную рецензию — тогда узнаешь, — пообещала она сладким голосом.
Тот рассмеялся.
— Мадам, — вздохнул он, — боюсь, что ваша писанина на нашем творчестве никак не отразится. Вы американских сериалов насмотрелись, не иначе. Это там, на загнивающем Западе, от рецензии зависят кассовые сборы, а вот у нас, в Зажопинских Выселках, все совершенно по-другому. Ну, написали вы хвалебную оду — и что? Нас завалили предложениями продюсеры? Нет. Напишете разгромную статью, мир тоже не рухнет. Сейчас времена другие. Каждый сам себе гуру в Интернете. Как ваша газетка с тиражом в две тысячи экземпляров сможет нам помешать?
Вера сплела пальцы рук и с деланым превосходством сказала:
— А вот посмотрим.
— Посмотрим. Пишите, милая. Авось в смоле и перьях из города не выгонят.
Он стал подниматься, но она снова схватила его за руку.
— Ты что, вот так вот уйдешь?
— Вот так уйду.
Вера отпустила его и нервно улыбнулась. Сунув руку в сумку, она вытащила сперва очки, а потом пачку сигарет.
— Надо же, как несовершенен этот мир, — произнесла невесело. — А я то, грешным делом, думала, что нашла своего Аполлона, а тут, оказывается, очередной обмылок.
— Головой надо думать, а не «грешным делом», — посоветовал Дима.
Он резко встал и пошел к барной стойке, где томилась официантка, и, расплатившись, вышел на улицу. Вера смотрела ему вслед застывшим взглядом, и только уголок губ нервно дергался, словно под напряжением.
Вечером Ирине сообщили, что мать окончательно пришла в себя.
Она сразу полетела в больницу, бросив занятия на Влада, долго скандалила в приемном покое, но часы посещений уже кончились, потому внутрь не пускали. Не помогла даже попытка сунуть взятку. Сидевшая на вахте медсестра, толстая, важная, надулась и отпихнула от себя скрученные в трубочку купюры.
— Вы что, милая, меня же уволят! — пафосно заявила она. — А передачку давайте.
Ирина сунула в окошечко пакет, предприняла еще одну попытку пройти к матери, канюча, как маленькая, но медсестра была непреклонна.
— Завтра приходите. В часы посещений. И с врачом тогда поговорите, ему сейчас некогда, — отрезала она.
— Дурдом, — мрачно констатировала Ирина, вышла на улицу и в сердцах топнула ногой.
Когда она валялась в больнице, муж, мать, отец приходили в любое время, невзирая на часы посещения. Кажется, тогда Сергей пробил это через главврача. Родители таскали фрукты, книжки и каждый раз смущенно отводили глаза, когда она расспрашивала о прогнозах по поводу выздоровления. Можно было попросить мужа и сейчас обеспечить зеленый коридор, но обращаться к нему не хотелось. Ирине казалось, что он воспримет это как попытку вернуть его домой, а ей, так и не разобравшейся в своих чувствах, это казалось лишним. Однако не признать, насколько легче была жизнь замужней дамы, Ирина не могла, отчего досада лишь накапливалась, раздуваясь, как мыльный пузырь.
Телефон зазвонил, стоило ей войти домой и скинуть сапоги. Она испуганно бросилась к телефону, совершенно уверенная, что звонят из больницы, чтобы сообщить о резком ухудшении состояния матери.
— Ну что, как там ваша маменька? — поинтересовался Влад.
Ирина бессильно рухнула на пуфик, швырнула сумку в угол и в сердцах сказала:
— Чтоб ты усрался, черт малохольный! Надо же было так напугать!
— А чего я такого сделал? — обиделся коллега. — Я, на минуточку, всей душой. И на занятиях ее заменил, и звоню каждые пятнадцать минут, волнуюсь, чтоб ты знала. А она меня мало того что малохольным, так еще и усраться пожелала…
— Ладно, ладно, не психуй.
— Не психуй?
— Не психуй. Извини.
— Хорошенькое дело — извини… Сперва усраться пожелали, а потом — «извини»…