— Да ладно.
— Ничего не ладно. Люди тебе деньги платят, между прочим.
— Мам, хоть сейчас не ворчи, — взмолилась Ирина. — Я поесть привезла.
Она споро разогрела суп, порубила овощи и, пока Алла ела, быстро навела относительный порядок: смела пыль и протерла пол.
— Ладно, хоть отец тебя не видел такой, — рассеянно сказала дочь. — Ты права, его бы скрутило сразу. А так увидит, что с тобой все более-менее в порядке, не будет волноваться сильно.
— Будет, — улыбнулась Алла. — Он всегда волнуется. Но хоть не до приступа.
Они пили чай под телевизор, в котором шло глупое кино об отечественных супергероях, спасающих мир от разгулявшейся преступности, косились друг на друга с подозрением, и у каждой на языке вертелись свои вопросы.
— Мам, — робко сказала Ирина, грея руки кружкой с теплым чаем, — а вы с папой всегда друг за друга переживаете, правда?
— Правда, — ответила та. — Переживаем. У нас ведь поначалу жизнь… нелегкая была, как у всех. Сколько раз я слышала, что мы не пара и не можем быть вместе. Да ты и сама подумай: он — номенклатурщик, белая кость, тогдашняя элита, партийный, идейный. У него и невеста тогда была под стать, на заводе работала, передовик производства. А я — рядовая балерина, лебедица из последнего ряда, массовка, никто… Это уж потом я… вознеслась на почве семейных отношений и связей. А не будь Коли, вышла бы на пенсию в тридцать шесть и прозябала бы сейчас черт-те где…
— Они ведь были против вашего брака, да? Бабушка с дедушкой.
Алла криво усмехнулась.
— Все против были. Мои-то не вмешивались, а его мамаша, свекровушка ненаглядная, всю жизнь аспидом шипела, всем я плохая была… Сколько вытерпела от них, никому не пожелаю! Но Коля меня всегда защищал, хотя ему тоже было туго. Метался меж двух огней. И знаешь, мы боролись, отбивались как могли, потому что есть, доча, такая штука, как любовь. Сука-любовь, от которой никуда не денешься. И будешь ради нее все терпеть. А почему ты спросила?
— Мне кажется, я никогда не переживала, — медленно начала Ирина. — Ну, за Сергея. Не было каких-то потрясений. Я думаю: права ли была, что замуж за него вышла? Сейчас оглядываюсь и не могу сообразить: любила ли я его когда-нибудь или просто считала правильным выйти замуж именно за него.
— Ты влюбилась, что ли? — спросила мать.
Та вспыхнула и уже готова была возразить, но потом неопределенно пожала плечами.
— Я не знаю.
— А он кто?
— Музыкант. Рок-музыкант.
— Богема, — усмехнулась Алла. — Когда ж успела? Давно?
— Недавно.
— Ну, я так и поняла. Ты мне сразу показалась какой-то странной. Глаза горят, как у кошки дикой, отвечала невпопад…
Ирина поставила кружку на пол, придвинулась к матери и обняла ее за плечи.
— Мама, что мне делать? Может, я и правда влюбилась, как школьница? А может, это наваждение какое-то и оно пройдет?
— Не знаю, — ответила Алла. — Знаю только, чего тебе делать не надо: резких движений. Прыгнула — так лети, только не забывай, что любой полет конечен. Любовь — она разная бывает. И полеты тоже, потому что в итоге мы должны чувствовать, поймают нас внизу или нет. Я ничего не скажу про твоего нового мужчину, но Сережа бы тебя поймал.
— Я знаю, — мрачно ответила Ирина. — Проблема только в том, что вряд ли ради него я стала бы прыгать.
Она так торопилась прийти на концерт, так гнала по обледенелой дороге, что на повороте едва не столкнулась с фурой и только после этого сбросила скорость, тяжело дыша и обливаясь потом. Вот была бы потеха, если бы вместо концерта попала в больницу или, того хуже, морг.
Умора, да… Обхохочешься.
После Ирина поехала уже медленнее, правила соблюдала, да и дорога не располагала к быстрой езде. Да и лучше опоздать, чем не доехать. Но в итоге оказалось, что она зря волновалась и все равно приехала за полчаса до начала концерта. Дима был злой и вздрюченный — у них что-то не ладилось в аппаратуре.
— Знакомься, — хмуро сказал он. — Это Виталий, наш басист. Леху ты знаешь. Это Юрка, клавиши, бэк-вокал, и Женя, тоже гитара и бэк-вокалистка.
Ирина с интересом оглядела затянутую в черную кожу группу. Виталий оказался тощим, таким же патлатым, как Дима, парнем с трудноопределимым возрастом, поскольку лицо было покрыто сложным гримом. Клавишник Юрка, ковырявшийся рядом с колонкой, здоровый как лось, коротко стриженный, с серьгой в ухе, мрачно улыбнулся и кивнул. Бэк-вокалистка, не удостоившая гостью даже взглядом, показалась знакомой. Ирина морщила лоб и только потом узнала в неприветливой девочке уборщицу из больницы, возившей грязную тряпку по бетонному полу.
На фоне этой шевелящейся и скрипящей кожей готической массы женщина, облаченная в длинное серебристое платье, чувствовала себя белой вороной.
— Я, наверное, мешаю? — вежливо осведомилась Ирина. Женя бросила на нее убийственный взгляд.
— Ничего ты не мешаешь, — недовольно сказал Дима. — Только в уголок куда-нибудь сядь, не путайся под ногами, а то у нас тут проводов видишь сколько…
— Нет, нет, я в зал пойду. Приткнусь куда-нибудь, а то я даже столик не заказывала.
Женя проводила ее взглядом, полным презрения и чего-то вроде ревности. Ирина вышла, одарив всех на прощание извиняющейся улыбкой, прикрыла дверь бытовки, заменявшей группе гримерную, и сделала шаг прочь. Из оставленной щели послышался одобрительный гул и голос Лехи:
— Я ж вам говорил, она классная.
— Дим, но она же старая, — рассмеялась Женя. — Я вообще не понимаю, как ты с ней можешь…
— Ты же можешь, — грубо оборвал Дима. Девушка что-то ответила, судя по тону, ядовитое и обидное, но Ирина, притормозившая, чтобы услышать обсуждение, торопливо зашагала в зал, чувствуя, как внутри растет неприязнь и к Жене, и к Лехе, да и вообще ко всей группе в целом. Она пожалела, что пришла, и даже Дима, еще утром такой родной и желанный, вдруг словно полинял, как линяет золото, окруженное дешевой мишурой.
— Ира, подожди!
Он снова догонял ее, но на сей раз Ирина остановилась сразу, успев придать лицу нужное выражение.
— Ты не обижайся, просто там запарки всякие… Машина опоздала, и колонки пришлось везти свои, и еще пульт, и… и… всякое такое. Мы психуем, это первое большое выступление. Ну пойми, пожалуйста…
Вид у Димы был беспомощный, как у бездомной собаки. Женщина улыбнулась и потрепала его по щеке.
— Я не обиделась.
— Правда?
— Конечно. Я же знаю, что такое собираться перед выходом. Но в отместку — ты придешь на мой спектакль, ладно? Не думаю, что тебе будет так же интересно, но, по крайней мере, попытаюсь приобщить тебя к великому искусству.
Дима рассмеялся, но, судя по выдоху, у него явно отлегло от сердца.
— Блин, я так и знал, что будет какой-то подвох.
— Придешь?
— Приду. И всю банду с собой приведу.
— Это лишнее, — запротестовала она, но парень отмахнулся и задумчиво почесал патлатый затылок.
— Что же мне, одному мучиться?
Женщина рассмеялась, легко чмокнула его в щеку и направилась в зал через служебный вход. Около двери обернулась.
Он стоял в своих дурацких кожаных штанах, облепивших длинные крепкие ноги, и смотрел преданными собачьими глазами. Раздрыга, как есть раздрыга. Ирина улыбнулась и вышла.
Места у стены и столики вблизи у сцены уже были большей частью заняты, потому она, прокричав на ухо официантке, что хотела бы сесть где-нибудь подальше, но с хорошим обзором, пошла наверх, к маленькому столику сбоку от сцены. Зал, украшенный тыквами, вырезанными из бумаги летучими мышами и клочками тюля, изображавшими паутину, выглядел несколько диковато. Музыка ревела, колонки изрыгали рок восьмидесятых: оригинальные и миксованные композиции. Ирина заказала легкий салатик, шампанское и со своей верхотуры с любопытством оглядывала публику. На концерте была в основном молодежь, раскрашенная согласно традициям Хэллоуина, но попадались и зрелые господа, с легким недоумением взирающие на вакханалию вокруг. Тем не менее они быстро адаптировались и уже не обращали внимания на хохочущих демонов и страстных ведьм вокруг. Где-то у сцены пару раз мелькнула грузная женская фигура в черном балахоне, поблескивающая стеклышками очков. В ней Ирина без особого удовольствия узнала Веру.
Музыканты появились на полутемной сцене, неуклюже расставляя аппаратуру. Публика пока не слишком смотрела в ту сторону, где не происходило ничего интересного. Однако спустя несколько минут свет в зале померк, колонки, издав предсмертный хрип, поперхнулись забытым хитом «Парка Горького», а сверху на ребят ударили яркие лучи прожекторов, отчетливо видимые в тяжелой белесой дымке.
Потом под оглушительную барабанную дробь взвыли гитары. Подсвеченные сзади силуэты приобрели трехмерность. Из динамиков лилась музыка: агрессивная, громкая и несколько сыроватая по музыкальному ряду, но эти мелкие недостатки пропали, как только Дима запел своим хрипловатым, словно посыпанным песком, голосом.
Ирина не понимала, хороша или плоха группа «Вервольфы», представившая на суд зрителей ряд заслуженных и проверенных годами мировых хитов, а также несколько своих новых песен. Забыв о своем ужине, она впилась взглядом в фигуру Димы, впитывая его голос, как губка.
Он был хорош. Явно лучше всей этой самодеятельности, явно заслуживающий гораздо большего, чем просто быть одним из многих, и это было очевидно. Ирина не заметила, как пролетел час, и с удивлением отметила, что немузыкально подпевает ему, в голос, не стесняясь, благо динамики все заглушали.
Дима явно пытался разыскать ее, щурился, вглядываясь в лица публики, но ничего не видел за светом прожекторов и тяжелым дымом. Она привстала и помахала ему рукой, увидев, как сразу разгладилось его лицо.
Под занавес, когда группа уже поклонилась и нерешительно замерла у края сцены, Дима вдруг вышел вперед и громко сказал в микрофон:
— А сейчас премьера. Эту песню я посвятил женщине, которая стала мне очень дорога.
Упыри и ведьмы одобрительно загудели.