Терри, барменша, опустила жалюзи в баре и села за мой столик, прихватив с собой полбутыли вина. Со мной тоже часто такое случалось: когда я напивалась, то рассказывала о главных перипетиях своей жизни первому попавшемуся собеседнику.
— Кто не думал хотя бы раз в жизни покончить с собой? Знаете, работая в баре, я столько всего наслышалась. Есть люди, от которых ты просто этого не ожидаешь: улыбаются, такие спокойные…
Она стукнула по столику рукой с кроваво-красными ногтями.
— Двадцать лет с алкоголиком! Двадцать лет! Если сейчас в бар войдет мальчишка, курящий косяк, я его прямиком отведу к карабинерам.
— Вы о своем муже?
— Да, о муже. Если бы вы знали, что я пережила…
Она начала рассказывать о неверности, пьянках, долгах, мести.
А я думала совсем о другом, о том дне на море, несколько лет назад, когда из воды на берег вытащили утонувшего двенадцатилетнего мальчика из Варезе, и работник купальни делал ему искусственное дыхание рот в рот на глазах у матери, которая стояла с халатом в руках.
— Именно там я поняла, что существует большая разница между засасывающим водоворотом воды и врезавшимся в ворота автомобилем.
Должно быть, я говорила вслух. Терри — в раздумье, как поступить: то ли звонить по Фиолетовому телефону доверия, то ли просто предложить мне покинуть бар, — схватила бутыль с вином, подняла жалюзи и впустила клиента.
Я вынула из сумки блокнот. «Нервный срыв. Дж. готовит мне еду, чистит ванную три раза в неделю. Я провожу руками прямо по нервам. Я читаю тебя, Ада. Я слушаю, как музыку, буквы, слова. Это звучание твоей боли. Но я тебя не прощу, вас не прощу: обеих».
Я вышла из бара и поплелась к машине. На сотовом телефоне был непринятый звонок от Гайи, таким образом, я поехала на улицу Сарагоцца, надеясь, что в дороге меня не остановят полицейские для проверки на алкоголь.
Стоило мне нажать на клаксон, как тут же появилась Гайа, открыла электрические ворота и нырнула ко мне в машину.
— Где твоя мать?
— Она пошла в ресторан ужинать, отгадай с кем…
— Мне жаль, но рано или поздно мне придется разговаривать с твоим отцом.
— Знаю. Через неделю он возвращается из Лугано.
— Ты ему ничего не говорила?
Она сидела, устремив взгляд перед собой.
— Я не шпионю. У тебя есть сигарета? — спросила она — Мне надо сказать тебе одну вещь.
Я протянула ей сигарету, и после третьей попытки моя наполовину пустая зажигалка «Бик» выдала маленький огонек.
— В чем дело?
Она беспокойно теребила свой ноготь.
— Вчера вечером мне звонил Тим.
Это меня удивило.
— Он пригласил меня в бар «Линк» выпить пива .
— И ты пошла?
Она скривила губы.
— Да.
— Ну и что?
— Не думаю, что он позвонит мне еще раз.
— Ну, это не известно.
— Там была его подруга.
— Виола?
— Она очень хорошенькая, правда?
— Ты тоже хорошенькая.
Она отрицательно покачала головой и схватила губами сигарету, как новорожденный ребенок хватает сосок.
— Он мне сказал, что чувствует себя лишним… что он и Фэдэ являются членами параллельного общества…
Я подумала о сердечном друге Тима, об этом мозговитом Фэдэ, который всегда потел и никогда не мылся.
— Еще он мне говорил об Индии, где он был в прошлом году. Никто об этом не знает, но он хочет туда вернуться…
Мне это наскучило.
— Гайа, — сказала я, — лучше, если ты сразу узнаешь об этом Когда Тим накурится, то говорит кучу всякой чепухи, чтобы покрасоваться перед девушками. В Индии он никогда не был, и даже в Австралии, чтоб ты знала, если он тебе и об этом сказал.
Горничная из дома Комолли громко позвала собаку-боксера по кличке Адамю. Гайа посмотрела в окно.
— Я верю всему, — печально произнесла она и открыла дверцу. — Он спросил меня, была ли я в Генуе во время встречи Большой Восьмерки, я ответила, что нет. Мне кажется, я его разочаровала.
Она выскользнула из машины и пошла к воротам, ее догнала собака и лизнула руку.
Я поставила машину у дома и вышла. Пока я всовывала ключ в замочную скважину стеклянной двери, в ней показалось отражение приближающегося прихрамывающего человека. При тусклом освещении щита с квартирными звонками я узнала Джордано Латтиче.
— Я уже час жду вас, даже на сотовый звонил…
— Я очень устала. Что вам нужно?
— Могли бы выразить мне соболезнование, раз я здесь.
— Вы пришли сюда рассказать о своем страдании?
Он подавил смех.
— Я не из тех, кто делает это достоянием общества.
— Вы выпили, Латтиче?
— Нет, я трезв, чертовски трезв, в отличие от вас, синьора Кантини.
Он прислонился к стене и слегка согнул колени.
— Что вы сказали в полиции?
— Знаете, — я порылась в сумке в поисках сигарет и зажигалки, — вам не стоило приходить сюда.
— Да, знаю. Я всегда нахожусь не там, где надо. Например, не был дома у своей жены, хотя мне надо было бы там быть.
— Короче, чего вы хотите? Вы пришли, чтобы наконец заплатить мне?
— Уверен, что на тех фотографиях есть тот, кто ее убил, — ответил он, глядя на меня в упор.
— Фотографии у полицейских. Они об этом позаботятся, Латтиче. Или вы решили изобразить из себя доморощенного Чарльза Бронсона?
— Все это время я только и делал, что воображал, как она трахается с Тицио и Кайо… Вы просто не представляете, что это за пытка думать об этом.
Он резко сорвал с головы шерстяную шапку. Увидев его покрашенные в смехотворный горчичный цвет волосы, я вытаращила глаза. Сколько же времени он ходит в таком виде?
— Я даже думал покончить с жизнью, но я — католик.
Прекрасное оправдание.
— Я ее любил. — Он посмотрел на меня. — Вам не понять…
Возможно, я бы спросила, почему это его нельзя понять, но голова моя кружилась, и я мечтала лишь о том, чтобы он поскорее оставил меня в покое.
— Виноват убийца, а не судьба и тем более болезнь. Искать следует мужчину, который сначала ее изнасиловал, а потом… — произнес он и как ребенок заплакал.
— Латтиче, — я положила руку ему на плечо, — скажите, что я могу для вас делать? У вас есть хороший адвокат?
Он пожал плечами и, всхлипывая, исчез в темноте ночи.
Я вошла в дом, выбросила из головы Латтиче вместе с его невзгодами и плюхнулась на кровать.
Письма Ады изменили квартиру: они словно лоскутки усеяли покрывало и спали со мной.
Я спрашивала себя, ждала ли она ребенка и если да, то кто отец — Джулио или А.? Почему в этих письмах нигде не упоминалась ее подруга Анна, и как мне ее найти, если у меня нет ни ее фамилии, ни вообще каких-либо сведений, чтобы добраться до нее.
Даже если я прямо завтра начну доставать телефонными звонками Альдо Чинелли и Джулио Манфредини, они ничего ценного не скажут. У меня такое чувство, что им известно не больше, чем мне. Что касается отца, то из него я уже ничего не вытяну.
Мой отец. Мы остались только вдвоем и пьем, чтобы забыть.
Говорят, что забыть — значит потерпеть поражение Или прав Джильоло, который утверждает, что опьянение — другая сторона ясности сознания?
Мне было девять лет, когда я пошла в больницу навестить бабушку Лину. Она лежала в постели: кожа да кости, почти лысая, такая не похожая на себя. Она хотела дотронуться до меня, но я отодвинулась.
— Я ужасна, да? — сказала она, закрыв лицо пожелтевшими, сморщенными руками. Медики сказали, что никакой надежды нет, и бабушка Лина желала лишь одного — умереть у себя дома.
Мою мать обуревал разумный эгоизм:
— В больнице Сант-Орсола ее лечат, за ней смотрят… Короче, спасут. Надежда — это инстинкт, — говорила она нам — А медицина — наука не точная.
Бабушка была скорее мертва, чем жива, никто в этом не сомневался, даже я, ребенок. Она умерла на следующий день после моего посе щения в той безымянной больничной комнате, как собака. Мама после этого мучилась угрызениями совести.
— Мне следовало увезти ее домой! — кричала она. — Почему я ее там оставила? Она должна была умереть в своей постели, безмятежно!
Чувство вины. Самая современная болезнь, существующая сегодня. Достаточно иметь каплю собственного «я», чтобы упиваться этим. Не туда ли, в это дерьмо, меня и моего отца кинула жизнь?
«Радуйся умеренно, страдай с достоинством», — говорили античные классики. Что я изучала в школе? Что мне рассказывали на уроках катехизиса? Боль — вина. Страдай? Это значит, ты удалился от Бога. К черту все это. Боль невинна, боль — часть жизни.
Я говорила вслух, не известно для кого. Ты знаешь, что есть католические врачи, которые не дают морфий безнадежным больным, объясняя это тем, что боль есть искупление, что она очищает?
Да, да, ты прав, я выпила. Но какое это имеет значение? Какое? Даже насекомые не похожи друг на друга Пчелы преодолевают километры, чтобы высасывать из определенных цветов пьянящий их нектар! Никогда в мире не существовало культуры, которая бы не стремилась идти свои путем, даже примитивные и религиозные народы! Знаешь, что я тебе скажу? Трезвенники любят правду, алкоголики — нет. Я уже по горло сыта чувством вины и правдой!
С этой мыслью я и заснула .
Мир полон убийц, которые не внушают страха
Я всех их видела или это только тени? Куда подевалось реальное время? Кто скрыл его от меня?
Я проснулась внезапно, быстро приняла душ, оделась и вышла из дома. У лифта дорогу мне преградила соседка со второго этажа и сказала, что всю ночь не сомкнула глаз из-за непрестанного лая щенка-пуделя соседки Реджани с третьего этажа. Я представила себе маленькое курчавое существо белого цвета, которое шестнадцатилетний сын Реджани назвал Ван Дам. Как-то я заметила этой Реджани: «Такая кличка больше подходит питбулю». Но она не знала, кто такой Ван Дам, и не поняла шутки.
Соседка предупредила меня, что на ближайшем собрании жильцов она все скажет. Она любит животных, но всему есть предел: пусть наденут на эту собаку намордник, дадут снотворное, главное, чтобы она прекратила лаять. Мне оставалось лишь ответить ей, что она права, хотя я спала как убитая и не слышала Ван Дама. В этот момент сквозь стеклянную дверь я увидела подъехавший к подъезду мотороллер.