Подарила Рецосу свой черный шарф (французский, немыслимо дорогой), а у него вид бомжа. Он наркоман. Его знают все в Афинах. Может быть, поэтому Теодор и не хотел его голос ставить в спектакль. А голос уникальный – «голос через деревья» – зажатые связки.
В монологе Еврипида «О дети, дети!» протянуть первое «О-о-о-о» – долго, низко и тоже с зажатыми связками.
Последнее «Уходите, скорее уходите…» – не договаривать – нет сил на эти слова.
Последние слова в спектакле «Уходите, скорее уходите, измучена я мукой», но чтобы не произносить эту тавтологию «измучена я мукой», я их не говорю, как бы на них нет сил, и поэтому идет затемнение, потом яркий свет и поклоны. Все ясно. Конец. Но однажды на гастролях в Алма-Ате зрители не поняли, что это конец. Это было, по-моему, в 97-м году.
Письмо к N.N.
Я поехала с «Медеей» в Алма-Ату на 2 спектакля. Очень просили. Ехать не хотелось, и я запросила двойной гонорар. Прилетаю. Играю первый спектакль. В зале тишина: «муха не пролетит». Правда, почему-то сидят все в шапках. Восток! После последних слов я под жидкие аплодисменты ухожу со сцены. Ко мне подбегает администратор и умоляет продолжать 2-е действие. Я ему говорю, что моноспектакль больше 1,5 часов не бывает и там у меня явный конец. Но публика, заплатив, видимо, большие деньги за вход, не расходилась. На другой день я попросила радиста микрофон на авансцену и, закончив последние слова спектакля, взяла микрофон – и в него от начала до конца проговорила весь спектакль с другой интонацией. И мой осветитель давал другой свет, и, конечно, менялись мизансцены. В конце публика кричала «браво». Из чего я делаю вывод, что они слова не слушают или не понимают (они все-таки казахи), и поэтому этот эксперимент прошел.
«Медею» я один раз сыграла в Москве – и тоже неудачно. Когда публика понимает слова, пусть и не совсем ясно, как было в Алма-Ате, то в первую очередь реагирует слух, потом уже глаза, а «шестое чувство», которое и должно реагировать на театр, включается в последнюю очередь. Хайнера Мюллера у нас тогда еще не знали. Мы до этого в Москве «Квартет» играли недолго. «Медею» играли в Театре Пушкина, а там длинная кишка зала и тогда не было хорошей аппаратуры для света, а в спектаклях Терзопулоса свет играет очень большую роль. Но в других странах «Медея» шла очень хорошо. Мы с ней объездили полмира.
Теодор предложил мне сделать «Гамлета», зная о моей давней мечте. Но как это превратить в моноспектакль? И поскольку мы решили начинать спектакль со сцены Гамлета с приезжими актерами, что неожиданно для зрителей, которые знают пьесу, то пришлось привлекать переводчиков. В зале сидят два актера, которые переводят первые слова Гамлета публике. Зрители должны понять, с чего начинается спектакль.
Мы начали репетировать опять у него в театре.
Мучительны не репетиции, потому что греки могут работать только два часа, а сама мысль: играть сейчас Гамлета. Но в разговорах Теодор касается каких-то интересных вещей. Ну, например, чем отличаются друг от друга такие вроде бы похожие чувства, как страх и ужас, тоска и скука? И как их играть на сцене? А для Гамлета, чтобы его играть, нужна очень точная градация этих чувств. Например, гамлетовские слова: «Каким ничтожным, жалким и тупым мне кажется весь мир…» – окрашены не скукой, а тоской.
Встреча с Призраком – ужас! Но ужас нельзя играть постоянно, это только взрыв эмоций, после него всегда наступает тоска. То есть ты встретился с Потусторонним, а тебя оставили в этом мире, – наступает тоска. Поэтому ужас – опасность от высших сил, а страх – от низших. Тоска – чувство богооставленности, тяга к высшему, непознаваемому, а скука – пустота и пошлость низшего мира – от столкновения с людьми, государством, деньгами и т. д. Обыденность, однообразие жизни, ощущение ее конечности вызывают чувство скуки. Тоска – пустота высшего, скука – пустота низшего. Есть оттенок тоски – печаль, но она скорее связана с воспоминаниями прошлого и касается души. Ужас связан с вечностью. Для вечности нет будущего и прошлого. Но самое притягательное – это вечность.
Оказывается, «теория» по-гречески означает «созерцание».
Спасение от скуки, как это ни парадоксально, в страдании. В христианстве: «в страдании – очистимся». В страдании есть глубина чувства. В этом – надежда. В тоске тоже есть надежда, а в скуке – безнадежность. Мимо скуки лучше бежать. Через одиночество, через болезнь, через страдание.
Теодор хорошо чувствует архаику, рассказывал мне, что в древних трагедиях музыкальное сопровождение было всегда струнное, и в «Гамлете» предлагает только струны. Но как через струны сыграть Ужас встречи с Призраком? Струны – это тоска. Ужас – это все музыкальные инструменты. Мне очень нравится 1-й концерт Шнитке для двух скрипок. Нашла кассету и отдала Теодору, но он, к сожалению, этим не воспользовался.
Древние, кстати, тоже играли Призраков, вернее – Души. Осталось несколько строф из «Психостасии» Эсхила – там встречаются души и разговаривают между собой. Кстати, и в японской мифологии это существует, хотя там разговаривают не души, а как раз призраки.
Репетировали «Гамлета» долго. Помимо трудностей с текстом, мы не знали, в каких костюмах играть. Ведь играю перед зрителем, который не понимает слова, поэтому надо было искать выразительные средства через костюмы, свет, мелодию слов, через пластику и т. д.
Лучше всего атмосферу репетиций передают дневники, но я не всегда их веду и от репетиций «Гамлета» остались мои письма, которые я тогда писала своему другу.
Письмо к N.N.
2000 год
23 февраля
…С конца января сижу в Афинах. Репетируем с Терзопулосом «Гамлета». А до этого в Москве в оперном театре, где главным дирижером гениальный человек – Евгений Колобов, вместе с ним сделали «Пиковую даму». Колобов мне сказал, что ему надоело слушать в опере «Пиковая дама» слова Модеста Чайковского, что он хочет послушать текст Пушкина. И мы сделали такое действо. На сцене три пюпитра, а за ними три манекена вдалеке: Лиза, графиня и Германн. Сбоку стол с лампой и креслом. Когда авторский текст, я за этим столом, а за персонажей – встаю по очереди за пюпитрами. Колобов подобрал музыку (не Чайковского), которую, например, могли слушать Графиня или Германн, и т. д. Сам стоял за дирижерским пультом. Сыграли пока два спектакля – все хвалили, – и я полетела в Грецию репетировать «Гамлета» – уже второй раз за этот год. Взяла с собой Микки – моего пекинеса. Тоже уже не впервой. Он привык. В театре у Терзопулоса на 3-м этаже есть квартира, которая называется «квартира Аллы», потому что, кроме меня, там никто не живет. Ночью в театре я одна во всем доме. Немного жутковато. На улице и дома холодно. Здесь дома ведь не зимние, т. е. не наши. Почти не отапливаются. Гулять с Микки – проблема. Греки в этом смысле странный народ. Много бездомных собак. Они спокойно лежат на проезжей части, как коровы в Индии, их объезжают, и кто-нибудь обязательно кормит. Но! В такси с собакой нельзя. Микки случайно поднял лапу у какого-то магазина, выбежала хозяйка – крашеная рыжая тетка – и стала на меня кричать. А на улицах нельзя сказать, чтобы была чистота. В кафе Микки тоже не пускают. Да и Теодор (тоже грек!) не пускает его на репетицию, хотя Микки спокойно сидит где-нибудь под стулом. Ему ведь главное мое присутствие. Без меня он плачет. Я помню, несколько лет назад подобрала на улице пуделиху. И она меня не отпускала, пришлось возить ее постоянно с собой, а мы тогда выпускали в театре «Три сестры». Моя пуделиха Машка сидела в гримерной спокойно, потому что по трансляции слышала мой голос. Все к ней очень быстро привязались. И перед премьерой Любимов заглянул ко мне в гримерную: «А, Машка здесь, тогда всё в порядке». Я, говорят, хорошо играла свою роль в спектакле – тоже Машу.
Репетиции «Гамлета» идут туго. Терзопулос не готов. У него нет решения, как в свое время не было решения «Гамлета» и у Любимова в начале репетиций.
Текст «Гамлета» я для нашего спектакля адаптировала. Позвонила Евгению Борисовичу Пастернаку и попросила разрешения для перестановки сцен и нужных сокращений. Он разрешил.
В репетициях Теодор в конце концов отказался от музыки. Для Гертруды я надевала красивое кимоно, которое в свое время подарил Сузуки, а для Офелии мы выбрали белое свадебное кимоно.
Сначала играли «Гамлета» в Афинах в театре «Аттис», а потом стали его возить по разным городам и странам.
Письмо к N.N.
2001 год
6 июля
Вы когда-нибудь были в Патрах? Это в Греции. А я уже не первый раз. Много-много лет назад, когда я впервые поехала в Грецию, я попала именно в Патры. Это еще было при советской власти, меня туда послали на театральный фестиваль, и только прилетев туда, я узнала, что должна играть в рамках фестиваля «Федру». Терзопулос, который был директором этого фестиваля, поставил со мной импровизацию на тему «Федры». Играла я тогда на руинах старой крепости.
А сейчас «Гамлета» играю в круглом классическом театре. Древнегреческом. Круглая сцена, сзади арки, ну все как положено. Конечно, сцена не для нашего «Гамлета». Как-то на этой сцене я видела «Персов» в постановке Терзопулоса – вот это было гениально. А сейчас он же сделал с греками «Геракла», почти в той же манере, но… не получилось. Как это часто бывает. От чего зависит жизнь спектакля? Никто не знает. Знают только зрители и критики, но сделать ничего не могут.
У меня здесь мастер-класс с молодыми актерами. Я им рассказываю про психическую энергию. Они про это ничего не знают. Дала им ряд упражнений на выявление этой энергии, но все равно – у кого талант есть, тот и без этих упражнений хорош, а у кого нет – ничего не поможет. Как и система Станиславского, по-моему. На Западе к этой системе излишний приоритет.
Отсюда с Терзопулосом летим в Португалию играть «Гамлета».
Ваша Алла Демидова
Письмо к N. N.
2001 год